Костя поставил сумку, распахнул шкаф и сказал:

— Располагайтесь. Вот белье, полотенца… А вот сюда, — он указал на комод, — можете сложить свои вещи. — Его нервозность выдавало это «вы», от которого пока ни он, ни она не могли окончательно отвыкнуть. — Вы найдете ванную? Не заблудитесь?..

— Константин Константинович… Вы не сожалеете о том, что сделали? — спросила Дина, не глядя на него.

— Дина… Если я и волнуюсь, то совершенно не по этому поводу.

— А по какому? — Она подняла на него глаза и в тот же миг поняла всю глупость своего вопроса.

— Не скажу, — засмеялся Костя. — И вообще, вы домой пришли? Вот и будьте как дома.

— А вы? — снова вырвалось у Дины.

— И я буду как дома. — Он улыбнулся, провел ладонью по ее обнаженной руке и вышел, прикрыв за собой дверь.

Дина постояла какое-то время, потом снова огляделась и принялась распаковывать сумку.

Дома так дома! — решила она. Уж если в общежитии она могла чувствовать себя как дома…

Дина застелила постель, потом взяла свои банные принадлежности и пошла в ванную.

— С легким паром! — сказал Костя, когда Дина с полотенцем на голове, в шелковом халатике и тапочках с меховой опушкой вошла в кухню.

— Спасибо, — сказала она.

— А я вот ужин решил соорудить. Вы не против?

— Против, — нахмурилась Дина. — Я могу это сделать сама. Вам нужно поберечь ногу.

— Ну уж нет! — засмеялся Костя. — Мне пора привыкать к нормальной жизни двуногого человека.

— Но вы все равно поосторожней, — попросила Дина.

— Хорошо. Пока я еще не совсем двуногий, разрешаю вам помочь мне. Берите вот это и это и несите в гостиную.

В гостиной на журнальном столе горела свеча и было накрыто на двоих.

— Я сейчас, — сказала Дина.

Она надела новое летнее платье, сшитое мамой и приберегаемое для поездки на море, в котором Костя еще не видел ее, и расчесала влажные волосы, чуть потрепав их за концы, чтобы хоть немного просушить.

Костя накладывал еду в тарелки и откупоривал шампанское.

Дина кивнула на магнитофон:

— А что вы слушаете?

— Много чего… А что любите вы?

— У меня никогда не было магнитофона, только пластинки… Я люблю Эмиля Димитрова, Лили Иванову… Ну и вообще всю зарубежную эстраду. Французов люблю.

— А англичан? — улыбнулся Костя.

— Наверно, я не знаю их. Хампердинк… Он англичанин?

— Хотите послушать англичан? — Костя как-то хитро глянул на Дину.

— Да, хочу. Я люблю музыку… Я даже уроки всегда под музыку делала, так что можете меня не спрашивать.

— Это просто замечательно! Я под музыку живу!

Он поднялся с дивана, открыл тумбу, на которой стояли магнитофон и проигрыватель, и Дина увидела невероятное количество пластинок и коробок с пленками.

— Вот это да! — не удержалась она.

Костя усмехнулся:

— Здесь едва ли не большая часть моей зарплаты. Не могу отказать себе, если Мишка вдруг предлагает что-то новое.

Зазвучал гитарный перебор, и вступили мужские голоса: «Yesterday… all my troubles seemed so far away…»

— Это «Битлз», я их знаю, — сказала Дина.

— Нравятся?

— Вообще-то да, но я мало их слышала. На моих пластинках есть две песни… Красиво… но за живое не берут.

— Вот как? А что вас берет за живое?

— Не знаю… так сразу не могу сказать… Вот возьмет что-нибудь, я вам дам знать, хорошо?

— Отлично! — В глазах Кости снова появилось выражение удивления и восхищения.

Дину смущал и волновал его вид: распахнутая на груди рубаха с короткими рукавами, голые ноги… точнее, одна голая, а другая в посеревшей скорлупе гипса. Дина старалась смотреть именно на эту, замурованную, ногу, чтобы не слишком волноваться от вида полуобнаженного мужчины, который был ей так небезразличен…

Костя сидел откинувшись на спинку дивана и смотрел на Дину. Но стоило ей поднять взгляд, как он отводил свой и принимался сосредоточенно следить за дымом, вьющимся над сигаретой.

— У вас есть планы на каникулы? — спросил он, не найдя другого повода прервать затянувшуюся паузу.

— Я собиралась поехать на море. — Дина обрадовалась тому, что нашлась тема, на которую можно поговорить и которая развеет сгущающееся электричество.

— И что, когда едете? — Костя постарался произнести это непринужденным тоном.

— Я никуда не еду, — сказала Дина, удивляясь такому вопросу.

— Что ж вы, без каникул останетесь?

Дина не ответила. Она поняла, что, если разговор пойдет в том же духе, они оба будут блуждать по лабиринту взаимных реверансов и ложной деликатности, пока не забредут в тупик.

Она отвела взгляд, сделала вздох, чтобы сказать все, что думала о наступившем моменте, об их пустой болтовне, прикрывающей неловкость… Но не сказала ничего, выдохнула и, посмотрев на Костю, поднялась, пересела на диван, взяла его руку и поднесла к своей щеке.

* * *

Дина проснулась. За окном стояла глубокая ночь. Это ощущалось по особой глухой тишине, которая длится лишь очень короткое время. Но в комнате не было темно — просто синий полумрак. Наверное, небо ясное, много звезд или луна яркая.

Ее щека лежала на груди Кости, его руки обхватили ее, и она ощущала напряжение в них. Дина подняла голову. Костя смотрел на нее и улыбался.

— Ты не спишь?.. Почему? — спросила Дина.

Костя еще крепче прижал ее к себе.

— Не могу… Не хочу.

— Я тоже думала, что не смогу заснуть рядом с тобой…

— Ты устала.

— Да… наверно. Но я уже отдохнула… И хочу снова целовать тебя. И хочу уставать от тебя без конца… без конца… И хочу, чтобы ты от меня уставал…

Дина вспомнила, как они целовались на диване, как потом Костя молча взял ее за руку и привел в спальню, как они раздевали друг друга, как она едва не лишилась чувств, когда увидела его обнаженным, а потом опять — когда его руки коснулись ее…

Он сидел на постели, а она стояла перед ним нагая, и его руки блуждали по ее коже, словно руки скульптора, которые торопливо лепили тело для Дининой души, готовой вот-вот упорхнуть на небеса. А потом они наперебой ласкали друг друга и плакали от восторга, который был выше их сил… А потом Костя сказал, что не хочет «все испортить».

— Давай подождем немного, когда я стану двуногим.

А Дина сначала не поняла, о чем он, а потом сказала, что может ждать сколько угодно, но ведь обниматься же они могут…

— Конечно, — сказал Костя, — мы будем обниматься и целоваться, и для нас не будет никаких запретов…

— Да, — сказала Дина, — ты можешь делать со мной все, что только захочешь, я вся-вся принадлежу тебе…

— А я тебе, — сказал он…

И они целовали друг друга до изнеможения, а потом Костя ласкал Дину и сделал так, что она едва не умерла от совершенно невыносимого, непосильного блаженства…

— А я могу сделать тебе так же? — спросила Дина, когда пришла в себя.

— Можешь, — сказал он и показал как.

И Дина снова едва не умерла — на этот раз оттого, что Косте было так же невыносимо сладко… А потом она заснула в его объятиях, хоть и не хотела засыпать, не хотела выронить из сознания букет дивных ощущений, из которых состоял любимый… из которых состояла сама любовь.

* * *

А утром Дина позвонила маме на работу.

— Мама… Это я. — Дина волновалась.

— Диночка, что-то случилось? — Мама чувствовала свою дочь даже за тысячу километров, даже сквозь хрипящий эфир.

— Нет… Ничего… Ну, вообще-то случилось…

— Что? Дина, что? Ты здорова?

— Мамочка, я здорова. Просто… просто я теперь не буду жить в общежитии…

— Как?.. Что такое? А где? Где ты будешь жить? У Тети Иры?.. Дина?

— Мамочка, я переехала к… ну, я говорила тебе, помнишь?

— Да. И что? Говори! Говори, Диночка!

— Ну вот и все. Я живу у Кости. Он сломал ногу, и я не поеду на море.

— Диночка… Может, мне приехать? Дина, а?

— Мам… как хочешь… Я же не знаю, как у тебя со временем… Ну, приезжай.

— Диночка, а я могу поговорить с твоим… с твоим Костей?

— Ой, ну не знаю… мам… — Дина посмотрела на Костю вопросительно.

Костя сидел в глубине комнаты и наблюдал за Диной. Он предложил ей уединение, но Дина сказала, что она ничего не собирается таить от него, что мама уже знает о его существовании, что все будет хорошо, просто она предупредит маму, чтобы та не ходила по вечерам на почту и не звонила в общежитие, и скажет, что никуда не поедет на каникулах.

Костя спросил Дину взглядом: «Что?» Дина жестами объяснила, что мама хочет с ним поговорить. Костя кивнул и подошел к телефону.

— Мам… Сейчас я передам трубку… — И она с волнением протянула Косте телефон.

— Здравствуйте, — сказал он. — Меня зовут Константин Константинович.

— Очень приятно, Константин Константинович. Я — Динина мама, Елена Георгиевна.

— Мне тоже очень приятно. — Повисла небольшая пауза. — Елена Георгиевна… Я хочу сказать вам, что люблю вашу дочь… У меня очень серьезные намерения… То есть я беру на себя всю ответственность за вашу дочь. Отныне можете не беспокоиться о ней… — Он засмеялся. — Нет, я понимаю, конечно, что вы будете беспокоиться… как мать… Но я вам обещаю… я клянусь, что Дина отныне под моей опекой, и весь спрос только с меня одного.

— Спасибо, Константин Константинович… Мне очень приятно, что вы так… — Елена Георгиевна хлюпала носом, плакала, конечно.

— Еще я хочу сказать вам, что у вас замечательная дочь… просто замечательная. Я надеюсь, что мы скоро с вами увидимся. Мне на днях снимут гипс, и мы приедем, если вы не против… Вы же должны знать, в чьи руки отдаете свое сокровище.

— Да, конечно, конечно… Я буду рада.

— До свидания, Елена Георгиевна. — Костя отдал трубку Дине и стоял рядом, обняв ее за плечи.

— Мамочка, все очень хорошо. Я целую тебя. Не плачь…

— Диночка, кто он?.. Такой умница… а голос какой красивый! Он не певец?

— Нет, мам, — засмеялась Дина. — Константин Константинович преподает в институте. Хотя, может, он и петь умеет. Я пока не знаю.

— А ты… ты используешь то, что я тебе дала?

— О чем ты?.. А! Н-нет… пока это не нужно…

— Как это? Что значит — пока не нужно? Вы решили сразу ребеночка завести?

— Да нет, мам… Ну просто пока не нужно. Но я помню. Я буду.

— Ладно, Диночка. Я поняла, что рядом с тобой очень серьезный мужчина… Он не был женат? А детей у него нет?.. Что ты молчишь?

— Нет, мам. Все хорошо. Мы встретимся, и ты все сама увидишь. Ладно?

* * *

Чуть позже Костя сказал:

— Как только мне снимут гипс, мы поедем в твою любимую Феодосию. Две недели на отдых вполне хватит.

— Ура! — воскликнула Дина. — Только… ты же не любишь море.

— Ну… море будешь любить ты, а я буду любить тебя.

Предложение было соблазнительным.

— А какие у тебя были планы на август? — спросила Дина.

— Думал, уеду к Мишке на дачу… и буду дописывать диссертацию.

— Ты пишешь диссертацию?

— Ой… не будем о грустном…

— Почему? Это разве грустная тема?

— Это так же весело, как ходить в кандидатах в коммунисты.

— А ты еще и кандидат в коммунисты?!

— А ты думала! Завкафедрой и не коммунист…

— А ты не хочешь?.. Не хочешь в коммунисты и в кандидаты наук?

— Не-а! Ни туда ни туда не хочу. Диссертация моя — мертворожденное дитя, так, для галочки… для статуса да для надбавки к зарплате. Этим нужно заниматься там, где настоящая наука с настоящим производством в одной связке, а в нашей с вами отрасли, Дина Александровна, голая наука — как голый кактус. А в коммунисты… коммунисты не такую музыку должны слушать, как я… Какой я коммунист! Вот бабуля моя коммунисткой была. С фигой в кармане, правда… Ей деда надо было спасать. Перед войной какое-то дело на него завели, белыми нитками шитое. Вот она и спасла. Он, правда, вскорости умер, а бабуля так и осталась в партии… Хочешь, я тебе ее комнату покажу?

И Костя повел Дину в другой конец квартиры.

— Ну и квартира у тебя! Я думала, больше, чем у моих родных, не бывает… Это последняя комната или ты еще несколько припрятал?

— Увидишь.

Костя открыл дверь в конце длинного коридора, и они вошли в большую, загроможденную мебелью, коробками и ящиками комнату. Забытый и заставленный всякой всячиной рояль был покрыт толстым слоем пыли. В этом конце квартиры, похоже, последний ремонт делали еще до войны.