Юлия Добровольская - Любовники

— Я хочу жить, — сказала Аня и улыбнулась.

Такой улыбки Дина тоже никогда прежде не видела.

— Ты так изменилась, — заметила она.

— Да, — ответила Аня. — Если бы ты знала, что со мной произошло.

— Я знаю. — Дина опустила взгляд.

— Нет, ты не знаешь. Ты даже представить себе не можешь.

Дина посмотрела на нее вопросительно.

— Я была там, — сказала Аня.

Сначала Дина хотела уточнить: где там? — но как-то в один миг сразу поняла, что сестра имеет в виду.

— Правда? — спросила Дина.

— Хочешь, расскажу? Я знаю, что тебе можно. Ни маме, ни папе я не могу об этом сказать. А тебе можно.

И Аня рассказала, как в машине «Скорой помощи», везущей ее в больницу, она вдруг оказалась вне своего тела, как потом без малейшего усилия летела за этой машиной. А потом поняла, что может лететь, куда только захочет.

— Не знаю, как я это поняла. Просто пришло знание… Не голос услышала, не слова…

Дина слушала Аню, ее тихий ровный голос, смотрела на ее умиротворенное лицо и все понимала. Она словно сама все это знала.

— Вот видишь, — сказала Аня, — ты все понимаешь. Я же вижу.

— Рассказывай, Анюта. Если тебе не тяжело.

— Нет, мне не тяжело… Я поняла, что могу передвигаться на любые расстояния в мгновение ока, стоит только подумать — и я уже там. Это была такая невообразимая свобода… Я видела нашу землю со стороны. Я видела нашу Галактику… А потом я вдруг осознала, что я одна… Нет, не осознала… Понимаешь, там нет таких понятий, как «подумала», «захотела», «осознала», «поняла»… И у меня не было тела, не было головы, мозгов, которые думают, глаз, которые видят… И все равно, это было… тело. Только какое-то другое, бесплотное… Так вот, до меня дошло, что я совсем одна… там. И стало страшно… Опять не то. Все наши слова, земные слова, даже самые сильные — это просто пустое место по сравнению с тем, что ощущаешь там… Это был нестерпимый ужас одиночества… И меня словно вышибло оттуда этим ужасом. Я снова оказалась над машиной «Скорой помощи», а она уже подъехала к больнице… Представляешь, меня выносят из машины на носилках, а я все это вижу со стороны… Меня повезли в операционную. А я вроде обрадовалась, что нахожусь рядом с собой… И вроде бы думаю… только это не то думание… ну, я вроде решаю посмотреть: что же будет дальше. И лечу сверху… над собой. И мне даже стало смешно — вот они что-то делают с моим телом, а меня-то там нет… Но потом я вспомнила… ну, нет, не вспомнила, я просто тебе говорю земными словами, чтобы понятно было… я и сама-то слов таких не знаю, как все это описывается… Я вспоминаю, как мне стало жутко в пустоте, совсем одной… А мне уже живот разрезали… ребеночка мертвого вынимают… Кто-то из врачей говорит: зашивайте брюшину, все кончено. И маску снял… И сестры уже отходить стали, тоже маски снимают. И аппарат искусственного дыхания отключили… И вот еще я подумала тогда: ну как же это, они столько сделали уже, намучились, и все зря?.. А я-то не хочу оставаться там, в этой свободе, в этом одиночестве… И еще мне вдруг пришло знание того, что у меня есть второй ребенок… Такая мысль мелькает… нет, тоже не мысль, а знание: они не зашили матку, как же я буду рожать второго ребенка? Тогда я беру и заныриваю в свое тело… А потом уже не помню ничего. Только когда мама с папой пришли… и плакали надо мной. — Аня улыбнулась Дине: — Ты не думай, это не глюки и не бред…

— Я знаю, — сказала тогда Дина.

Только через несколько лет она услышит историю Маши с подробностями двух ее смертей, которые были в чем-то очень схожи с Аниным опытом.

Анина же история имела счастливое продолжение. Через два года упорных занятий, когда Полине исполнилось три, Аня поступила в медицинский институт. Потом окончила его и стала врачом-реаниматологом. Потом вышла замуж за своего коллегу, врача, и родила девочку в тот же год, когда Маша благополучно разрешилась мальчиком.

* * *

Дина мерила шагами расстояние от одной двери с надписью «Реанимация» до другой, в противоположном конце. «Выход» — светилось над ней. И лампа в белом коробе с зелеными буквами мигала. Загоралась с трудом, потом какое-то время горела ровным светом, потом что-то трещало, жужжало, гасло и снова мигало… Будто предупреждая о ненадежности, сомнительности, негарантированности, в конце концов, этого самого выхода… выхода отсюда.

Длинный зеленый больничный коридор. Протертый линолеум на полу. Лампы дневного света, через одну горящие, и обязательно какая-нибудь из них агонизирует… да еще и с треском… с жутким каким-то, потусторонним, жужжанием… Ну, насчет потустороннего — это, пожалуй, так… ассоциации. В институтских коридорах с того же цвета краской на стенах, с тем же протертым линолеумом на неровных полах трещали, мигали и жужжали под потолком точно такие же лампы. Но никакого намека на потусторонность в этом не ощущалось. Напряженность — да. Все-таки институт — это сплошное напряжение. Сдал, не сдал, дадут стипендию, не дадут… Бывает еще: любит, не любит, придет, не придет…

Любит, не любит, придет, не придет… И это они с Костей пережили…

Дина очень хорошо помнит этот день. Они с Костей проводили Гошу и Елену Георгиевну в Феодосию, куда собирались поехать к концу маминого отпуска, чтобы сменить ее и провести там свой отпуск.

Костя сослался на дела в институте, и на вокзале они расстались. Дина заехала на рынок, а потом отправилась домой. Замариновала курицу, начистила картошки на ужин и села смотреть любимый фильм по телевизору.

Около восьми вечера она пошла готовить ужин, зная, что скоро вернется Костя. Было как-то муторно на душе, но Дина объясняла это расставанием с Гошей и мамой, с резко изменившейся обстановкой в одночасье опустевшем и затихшем доме.

Ужин был готов, часы показывали девять пятнадцать, а Кости все не было. Дина вышла на балкон и смотрела на арку, соединяющую их замкнутый двор с проспектом. В арке, под неярким фонарем, играли в классики три девчонки.

А в Динином детстве классики были совсем другими…

Восемь клеток, две дуги: «огонь», «вода»… Пинок из набитой песком, а лучше — глиной, жестяной коробки от гуталина. Особым шиком считались пинки из красивых коробочек от маминых кремов. Еще их делали из коробок от монпансье. Дине всегда нравился звук, с которым пинок шлепался в нужную клетку, а потом двигался из одной в другую, толкаемый носком ботинка. Если дно жестянки обработать с помощью камня особым образом, слегка утопив центральную его часть, то ею было очень легко управлять и при броске, и при пинании ногой — меткость повышалась многократно. И звук тогда у движущегося по асфальту пинка был тоже особый — сочно шуршащий, шкварчащий. А теперь пинков не делали и клетки чертили как-то по-другому. И вообще, игры стали другими. Куда девались «казаки-разбойники», «штандер», «выбивалы»?.. А еще: «красное знамя, ударное звено, дайте нам Петю… Дину… Лену… и больше никого!» Дина улыбнулась. Или скакалки… В скакалки она могла перепрыгать полдвора!..

Но где же Костя?..

Дина снова села к телевизору. Такого не бывало прежде — чтоб он не предупредил, если задерживается.

Через какое-то время непонятное чувство возникло у Дины где-то между ключицами и солнечным сплетением. Стало нехорошо, и тревога нарастала. «Господи, спаси и сохрани всех моих родных и любимых!» — принялась она молиться, как обычно делала это в подобных случаях. Но легче не становилось.

Костя пришел около двенадцати. Дина задремала перед включенным телевизором и вздрогнула от стука двери. Она бросилась в прихожую.

Костя как-то странно смотрел на нее. Дина уловила запах алкоголя, кажется коньяка.

Она подошла, как обычно, чтобы поцеловаться с ним.

— Все в порядке? — спросила Дина.

— Да, — ответил Костя. — А что? — В его напряженном голосе слышались нотки вызова.

— Ты не позвонил, не предупредил, что задержишься. — Дине хотелось дать волю чувствам, но она сдерживалась.

— Как это делают порядочные мужья? — Костя снимал пиджак.

— Как это делают порядочные люди, зная, что кто-то места себе не находит от волнения и неведения, — не выдержала Дина и повысила голос.

— Когда не находят себе места, не спят перед телевизором! — Из комнаты доносился треск пустого экрана.

Костя старался говорить тоном легкой иронии, но голос был напряженным.

— А ты хотел, чтобы я по двору металась и звала тебя?.. — Дина понимала, что она раздражается не на шутку, что разговор заходит в тупик, сейчас последуют взаимные упреки, и это только усугубит обстановку, обозлит обоих.

Она резко повернулась и ушла в Гошину комнату. Посидела немного. Как это обычно с ней бывало, она немедленно прониклась чувством собственной вины и желанием сгладить инцидент. Дина всегда была готова к покаянию, прошению прощения — лишь бы мелкая ссора не разрослась в часы раздражения и отчуждения.

Костя уже был в ванной, журчала вода, взбивая пену с хвойным запахом. Дина постучала в дверь.

— Да! — крикнул Костя, вместо обычного своего, игривого «ой, не входите, я обнажен!».

Дина вошла и прислонилась спиной к двери.

— Прости, — сказала она, — я волновалась. Я без конца проверяла, работает ли телефон, выходила на балкон…

— Мне неоткуда было позвонить. — Голос Кости выдавал упрямство мальчишки, сознающего свою вину, но не желающего в этом признаться.

Он разделся и улегся в воду.

Дину по сей день, и после четырнадцати лет жизни в обнимку, остро волновало его обнаженное тело. Особенно почему-то мокрое тело. Они часто забирались в ванну вместе, и она играла в воде с его мохнатой кожей, рисуя волной разные узоры из волос, как это делает прибой с водорослями, облепившими камень…

Как ей хотелось сделать это прямо сейчас — сбросить с себя одежду в мгновение ока и ступить в облака пушистой пены!.. Утопить в воде и в любви эту дурацкую размолвку.

Но что-то мешало.

«Что не дает тебе сделать это?» Внутренний Голос еще ни разу не объявлялся в ситуациях, подобных этой, в столь интимных ситуациях.

Дина опустила взгляд в пол и следила за игрой черно-белых ромбов, изрядно вытертых и выщербленных за свою сто с лишним летнюю историю — делая ремонт в квартире, они с Костей не захотели менять полы в ванной и кухне, не захотели нарушать неповторимую прелесть этой лаконичной, но такой изысканной отделки.

«Упрямство, — призналась она. — Я хочу, чтобы он извинился. Даже покаялся».

«Почему именно сейчас? Ведь прежде ты всегда первая шла на примирение, кто бы ни был виноват… И твой возлюбленный очень ценит эту черту в тебе. Да и сама ты знаешь, как безотказно работает принцип «подставить другую щеку», если нужно погасить конфликт… если нужно сделать так, чтобы неправый понял свою неправоту».

«Не знаю… Сейчас не хочу, и все тут».

«Ну что ж… Это аргумент». Дина услышала ироничные нотки в голосе Внутреннего Голоса.

Костя лежал в воде с закрытыми глазами. Дина вглядывалась в его лицо. Что-то непривычное было в нем. Особенно если учесть, что Костя слегка пьян — в таком состоянии он обычно бывал особенно непринужден, нежен, весел. Сейчас же на нем была непроницаемая маска. Жесткость?.. Отстраненность?.. Лицо показалось совсем чужим. Таким она еще не видела это знакомое до последней черточки, любимое лицо.

Дина вышла. Она стояла теперь в кухне и смотрела на темный двор. В Мишиной квартире тускло светились два окна, это была гостиная. Возможно, Маша читает при свете торшера. А может, они оба смотрят какой-нибудь фильм из своей огромной видеотеки, которую регулярно пополняют Мишины родители…

Дина услышала за спиной Костины шаги. Он ушел в спальню.

Она собрала брошенные на стиральную машинку брюки, галстук, рубашку. Рубашку — в стирку, в машинку… Проверяя нагрудный карман, чтобы не простирнуть какую-нибудь записку, чью-нибудь визитную карточку или денежную купюру, как это бывало порой, Дина заметила на рубашке пятно. Оно было бледно-розового цвета и походило на замытый винный потек. Но на изнанке, около проймы природа пятна выявилась безо всяких разночтений: это была губная помада. Бледно-розовая с перламутром губная помада. Не свежая, а полустершаяся с губ, лишь следы ее. Следы помады, оставившие следы на белоснежной ткани…

Дина очень живо представила себе картину — это была такая знакомая ей ситуация! Она распахивает Костин пиджак, сдергивает галстук, расстегивает пуговицы на рубашке, приникает лицом к его груди… ниже… потом выше, потом в сторону, к соску, к подмышке… Только помады такой у Дины не было отродясь — она предпочитала терракотовые тона.

Дина понюхала ткань. Костина туалетная вода, больше никаких запахов. Нет, еще едва уловимый запах его кожи, его тела… сладкий, ни с чем не сравнимый… Она решительно бросила рубашку в корзину для белья, осмотрела брюки — не измяты ли, не нужно ли их погладить, почистить — и отнесла в прихожую, в шкаф.