Юлия Добровольская - Любовники

— И ты был готов бросить меня к ее ногам.

Дина говорила с улыбкой, без боли. Она была сейчас понимающей матерью этого большого, запутавшегося ребенка. Искреннего в своих порывах, в своих заблуждениях — что не позволяло упрекать его: так невозможно упрекнуть горбатого в том, что у него на спине горб…

— Да. Я говорил ей, что ты бы все поняла, если бы узнала. Что ты необыкновенная…

— Сделал из меня эдакого бесплотного, бесстрастного ангела…

— Вот именно… А ты… ты такая… такая плотная… такая страстная… — Костя возбужденно целовал Дину.

— Стой, перестань… — отбивалась она. — Рассказывай дальше.

— Как?!.. А с этим что делать?..

— Спрячь пока под подушку, — смеялась Дина.

Но она не выдержала Костиного напора.

* * *

Как не выдержала в конце концов и та, другая. Потом она окончательно потеряла голову и уже не мучилась от мысли о брошенной Костей семье.

Зато мучения пришли к Косте. Его тянуло к ней, хотя и не хватало той свободы и легкости, открытости и безусловности, которые были в отношениях с Диной. Его тянуло к ней, хотя остаться в ее доме даже на ночь у него не появлялось желания. Его тянуло к ней, хотя близость их становилась все более пресной, а темы разговоров крутились по кругу, как карусель. И он метался между тоской по своей любимой и ответственностью перед той, которую приручил…

— Тебя тянуло не к ней. Тебя тянуло к спасенной тобой птичке, к воплощению твоих благородных помыслов и порывов, к алтарю твоих жертв.

— Как ты умеешь?..

— Что я умею?..

— Объяснить все так, что стоишь теперь голым королем, и прикрыться нечем…

— Потому что я очень люблю своего короля голым…

* * *

Косте в голову не пришло спросить Дину, как она прожила эти долгие полгода. О том, что у нее тоже мог появиться кто-то, кто утешил бы ее в горе и одиночестве, он и помыслить не мог.

А Дина поклялась себе ни за что и никогда, даже под страшной пыткой, не рассказывать Косте о том коротком замыкании своих растрепанных чувств. И еще: никогда не вспоминать о том, что в их жизни была другая женщина.

Пришел из школы Гоша и с удивлением застал родителей валяющимися в постели в два часа дня. А поскольку обед было приготовить некому, все дружно решили пойти в ресторан, где Гоша, всегда отличавшийся рационалистическим мышлением, предложил учредить субботу ленивым днем.

* * *

Но Дине и Косте предстояло пережить еще несколько трудных месяцев.

Элла, так звали Костино затмение, почувствовав, что теряет мужчину, вернувшего ей вкус жизни, решила отказаться от жизни без него. Она сделала это тихо, отправив дочку на ночь к подружке. Но то ли она не рассчитала дозу, то ли напротив — слишком удачно рассчитала ее, только, вернувшись на следующий день, дочь обнаружила маму полумертвой на полу в спальне и вызвала «скорую». Маму спасли, а дочка пришла в институт к маминому другу и все ему рассказала.

Костя примчался к Дине:

— Что делать? Как мне себя вести?.. — Он был растерян и подавлен.

— Во-первых, не вешай на себя вину. Сходи к ней в больницу. Только не обещай ничего и ничего не требуй от нее.

— Но как?.. Она же наверняка будет умолять меня вернуться к ней…

— Она может и не умолять… Вернее, умолять, но только не вернуться, а, наоборот, оставить ее. И счастья тебе пожелает. И прощения просить будет…

— И что? Что ей на это отвечать?

— Принимай все буквально. Абсолютно буквально.

— Объясни.

— Если она скажет, что не хочет жить без тебя, а хочет умереть, ты должен ей очень мягко дать понять, что ее личное право выбирать: жить или не жить. Точно так же, как твое право в том, чтобы выбирать, с кем тебе оставаться.

— И все?..

— Ну, я не буду учить тебя, что ты должен сказать о времени, проведенном с ней, о твоей благодарности за то счастье… и тэ пэ. Ты же сумеешь сам найти нужные слова?

— Попробую.

— Постарайся. — Дина провела ладонью по Костиной ввалившейся щеке и поцеловала его в губы. — Кстати, она может повести себя по-другому: говорить тебе, как она благодарна и тому подобное, что она тебя отпускает и прочее. Но она будет ждать, что ты начнешь вымогать у нее клятвы больше не делать этого. Так вот: ничего ей не обещай и ни о чем ее не проси. Поддерживай любую ее генеральную линию. Пока она под наблюдением врачей, она не причинит себе вреда, но успеет подсознательно усвоить… или осознанно свыкнуться с мыслью о том, что шантаж не удался.

— Моя девочка…

— И не забывай о любви. Ты должен прийти к ней с любовью и уйти с любовью. И оставить ей любовь.

— Моя замечательная, моя драгоценная девочка…

* * *

Элла выжила. И не просто выжила, а по большому счету выжила. То, что она сделала, испугало ее именно в той мере, в какой это требовалось для прозрения.

Когда Костя навестил ее, она тихо плакала и говорила, что не хочет жить без него, но повторить этот шаг больше не сможет. Она ничего напрямую от Кости не требовала, кроме того, чтобы он навещал ее, пока она будет в больнице. Помня Динин наказ, он сказал, что даже если не сможет делать этого часто, то мысленно будет поддерживать ее.

— Ты меня больше не любишь? — спросила она.

— Я люблю тебя. Но не так, как этого хотела бы ты.

— По-христиански? — усмехнулась она.

— Да, пожалуй, это можно назвать так.

— Ты и не любил меня по-другому… как женщину. — Элла снова заплакала. — Я же говорила тебе, что ты не сможешь никого полюбить после своей жены… Зачем… зачем ты меня сломал?..

— Прости меня, ради бога, прости. Мы оба совершили огромную глупость. Нам, и тебе, и мне, следовало слушать тебя…

Он навестил ее еще несколько раз. Она была тиха, избрав тактику немого укора.

Так или иначе, Элла поняла, что Костю не вернуть, и тогда она его возненавидела. Она его прокляла. В последнюю встречу, когда Костя твердо сказал ей, что он искренне осознал свою чудовищную ошибку, но не намерен всю оставшуюся жизнь ползать перед ней на коленях и каяться, это не нужно ни ей, ни ему, они должны справиться с прошлым, благословить его и отпустить.

— Ты понимаешь, что ты сделал со мной? — укоряла его Элла тихим голосом.

— Я ничего с тобой не делал. Я увлекся тобой. И то, что мы сделали, сделали мы оба. Ты должна понимать это. Я ведь не применял силу. — Он улыбнулся и коснулся ее руки. — Это было одно из тех самых благих намерений, которыми вымощена дорога в ад. Ты или прощаешь меня, или не прощаешь.

— Только ад этот мой, а не твой. — Элла отдернула руку. — Но и тебе он аукнется. Я никогда не прощу тебя.

— Это твое право, — сказал Костя. — Будет нужна помощь, звони. Я тебя люблю.

— А я тебя проклинаю! — крикнула она в уже затворившуюся за ним дверь.

В больницу он больше не ходил. Но для них с Диной начался маленький ад. Элла звонила и домой, и на работу — причем обоим. Кто бы ни подошел к телефону, она начинала рассказывать историю соблазнения ее «вашим сотрудником», или «вашим мужем», или «мужем вашей сотрудницы». А Косте она всегда задавала один вопрос:

— Ну как ты, счастлив?

— Счастлив, — отвечал он. — И тебе искренне желаю счастья.

— Ну-ну… — говорила она и вешала трубку. Скоро и на кафедре у Кости, и у Дины в лаборатории научились отвечать на ее звонки:

— Мы вам искренне сочувствуем.

И это сработало — она перестала звонить.

Но первое время Костя не находил себе места. Дина успокаивала его и напоминала, что за любой поступок приходится отвечать, нужно пережить эту напасть, и, если он сейчас начнет изматывать себя чувством вины, это плохо кончится для всех.

— Молись, это все, что мы можем.

— Я не умею молиться.

— Значит, просто говори: «Элла, я желаю тебе исцеления, радости, любви…» или чего-то, что ты можешь ей пожелать. Потом мысленно пошли ей это послание и верь, что, так или иначе, она его получит.

* * *

Иногда Дине казалось, что после этой истории с Костиной шальной влюбленностью и ее отчаянным экспериментом их любовь, их доверие, их понимание только возросли и окрепли.

Прошел почти год после того, как Дина обнаружила злосчастное пятно розовой помады на рубашке Кости.

Была суббота, ленивый день — это название мгновенно укоренилось в семье с подачи Гоши. За окнами стояла поздняя весна, и даже в пасмурные дни в этом невозможно было усомниться: непрекращающийся с утра до ночи птичий гомон в раззеленевшихся кронах старых деревьев, заполнивший двор-колодец, не позволил бы этого ни на миг. Но сегодня было ясно, и плотные шторы, надежно оберегавшие сон обитателей спальни, едва сдерживали напор солнечных лучей.

Дина потянулась сладко, до боли в суставах, и обнаружила, что она одна в постели. Наверное, Костя отправляет Гошу в школу, решила она и улеглась поудобней, чтобы понежиться еще немного в остатках сна. Дина знала, что Костя придет разбудить ее или поваляться вместе с ней до полного пробуждения. Скрипнула дверь.

— Гошка в школе? — спросила она вошедшего Костю.

— В школе.

Она сбросила с себя одеяло и подалась к нему, стоящему в изножье с загадочной улыбкой и с руками за спиной, распахнула халат и приникла лицом к его обнаженному телу.

— Стоп-стоп-стоп! — принялся уворачиваться Костя от Дининых ласк. — Погоди. Рано еще.

Он раскинул руки в стороны, и Дина увидела в одной букет белых роз, а в другой бутылку шампанского. Она удивленно замерла и ждала объяснений.

Костя смущенно протянул ей розы:

— Пятнадцать лет, как-никак.

Дина с визгом упала на постель и заболтала в воздухе ногами. Костя скинул халат и присоединился к ней. Потом он открыл свою тумбочку, достал оттуда два старинных бабушкиных хрустальных бокала и маленькую бархатную коробочку. Дина наблюдала за Костей с восторгом, которого не могла скрыть.

В коробочке лежали две маленькие сережки с бриллиантами в форме капли. Когда они были пристроены на подобающем месте, Костя тронул кончиком пальца искрящуюся капельку на мочке Дининого уха и поцеловал Дину.

— Видишь, я больше не спрашиваю, можно ли тебя целовать.

* * *

Дина коснулась уха — она в этих же сережках. Ну да, они же были с Костей при полном параде… А первые года два она их почти не снимала.

И только однажды Дине стало неловко за то, что она в бриллиантах…

Как-то, зайдя после работы в гастроном, Дина уловила краем глаза смутно знакомое лицо. Толпа тут же поглотила его, но Дина приметила голубую вязаную шапку с широким отворотом, которую женщина безрезультатно пыталась удержать на лбу, а та сползала и сползала на самые брови. Отстояв в очередях и сделав покупки, Дина пробиралась к выходу и нос к носу столкнулась с этой шапкой…

— Вера? — неуверенно произнесла она.

Женщина подняла на нее изможденный взгляд:

— Турбина?.. Динка? — Она вмиг оживилась, и не осталось сомнений в том, что это та самая Вера, только изрядно измотанная и сдавшая за последние пятнадцать лет.

Они, не сговариваясь, протиснулись в пустое пространство за раскрытыми стеклянными дверями и поставили тяжелые сумки на узкий низкий подоконник. Только тут Дина заметила Верин большой живот, едва умещавшийся в не предназначенное для него зимнее пальто.

— Вот это да! — воскликнула Вера и не стала вдаваться в подробности, что она имела в виду: неожиданность встречи, Динину внешность или что-то еще.

— Вот это да! — повторила Дина. — Ты спешишь? Может, зайдем ко мне?.. Я тут рядом.

— И не погнушаешься? — спросила Вера в своей обычной манере. — Такая вся шикарная… И в брюликах…

— А ты все та же язва! — засмеялась Дина. — Нет. Не погнушаюсь. Стереги сумки, я в кондитерский. Тебе торты не противопоказаны? — И она нырнула в водоворот толпы, пристроившись к потоку входящих в магазин.

Пока Дина готовила чай, Вера осматривалась в квартире. Ее восклицания состояли по большей части из непечатных выражений, что Дина сразу отметила, но не стала акцентировать на этом внимания, пропуская их мимо ушей. Даже если этот лексикон на самом деле присущ Вере, то здесь она употребляет его отнюдь не потому, что не может отказаться от него. Скорей всего, это была защита. Притом что на нее никто не нападал и нападать не собирался — и сама Вера это прекрасно понимала. Защита загнанного в угол существа, демонстрировавшего всем и каждому — а по сути и в первую очередь себе — свою независимость и неуязвимость.