— Дина! Я всегда был тихим и покорным, но сейчас, если ты не согласишься, я буду шуметь! Ты не даешь мне реализовать свой потенциал!

— Давай! Реализовывай! Только без меня.

— А! Так ты меня бросаешь?! Ну-ну! Тебя же ничего не держит! Ты же не жена мне!

— Не жена! И брошу.

— Нет уж, дудки! Это я тебя бросаю! Прямо сейчас! — Он швырнул нож на стол, сорвал с себя передник и повернулся к Дине.

Дина нервно загасила недокуренную сигарету и резко двинулась к Косте. Она подошла, взяла нож, быстрым движением расстегнула пуговицу джинсов и стянула их с Кости.

— И что ты с этим делать будешь? — все еще кипя, спросил он Дину.

— Засушу и на стенку повешу, — глядя ему в глаза, ответила она.

И Костя уловил в ее взгляде те самые искры, которые так любил, которые сводили его с ума.

— Стоп-стоп-стоп! — сказал он, прижимая ее к себе обеими руками. — Тогда уж лучше в более достойном виде отрезать. Вот-вот… сейчас… еще немножко… — Костя возбужденно целовал Динину шею, плечо, ухо. Он знал, что сейчас она выдохнет со стоном, запрокинет голову…

В прихожей раздался звонок.

— Гошка… ключи забыл, — выдохнула Дина и оправила волосы и одежду.

— Не мог чуть позже… паршивец, — заворчал Костя и вышел из кухни, застегивая на ходу штаны.

Он вернулся очень скоро с телеграммой в руках.

— Отец умер.

— Боже мой!.. — только и сказала Дина.

— Долго пожил… крепкий был мужик. Девяносто два года… и бабуля моя из долгожителей, в девяносто пять… ушла.

Дина подошла к Косте и обняла его:

— И ты долго жить будешь. Правда?

— Будь спокойна, молодой вдовушкой тебе не стать!

— Ты ж меня бросать собрался. — Она посмотрела на него почти серьезно.

— Ой, правда… — оживился Костя. — А я и забыл… как-то у нас это даже очень неплохо уже получаться начинало…

Дина вывернулась из крепких ладоней, сжавших ее бедра.

— Поедешь? — спросила она.

— Надо бы, — садясь за стол, сказал он. — Все уже быльем поросло… почти сорок лет прошло. Мать — беспомощная старуха, что ее теперь судить?.. Все тогда сделали то, что хотели. И я в том числе.

* * *

И они полетели на похороны втроем.

Костя надеялся, что смерть главы семейства примирит, наконец, всех. И хоть сам он уже давно не держал ни на кого ни обиды, ни тем более зла, Серафима по-прежнему желчно огрызалась в письмах, отвечая отказом на просьбы и уговоры Кости. Какая заноза могла засесть в сердце женщины, сполна получившей свое, что и по прошествии стольких лет упоминание о давно потерявшей актуальность и смысл формальности приводило ее в такое бешенство?..

Гоше предложили выбор: летишь или остаешься? Гоша сказал: полечу. Он так ни разу не увидел ни деда, ни бабки.

Первый вопрос о них он задал года в четыре. Костя сказал тогда:

— Твоих бабушку и дедушку заколдовала Снежная королева, и у них вместо сердца теперь кусочки льда, и живут они очень-очень далеко, в ее царстве. Это очень печально, но ничего не поделаешь.

Потом, уже учась в школе, Гоша, смышленый и понятливый с детства, попросил как-то отца:

— Расскажи, что там за Снежная королева такая, которая твоих родителей заколдовала?

И Костя рассказал, что родился нелюбимым, рос нелюбимым, между родителями тоже не было ни любви, ни мира. Поэтому, как только представилась возможность, он покинул свой дом и уехал сюда, к бабушке. Еще он рассказал про добрую фею — няню Аннушку, которая любила его и которую он тоже до сих пор любит.

Но теперь, будучи взрослым парнем, Гоша, конечно, знал всю историю отца без купюр.

Его отпросили из института на три дня, и все вместе они полетели в царство Снежной королевы, туда, где почти не бывает зимы, но где так и не сумели оттаять сердца заколдованных ею персонажей.

Костя по телефону забронировал два номера в гостинице вместо одного — на всякий случай, чтобы не повторилась история, произошедшая сначала очень давно, а потом повторявшаяся не раз.

* * *

Как-то, году в семьдесят шестом или седьмом, Костя повез семью в дом отдыха. Две одноместные комнаты располагались рядом, через стенку. В одной они укладывали спать маленького Гошу, а в другой ночевали сами. Как-то среди ночи в их номер постучали — требовательно и невежливо. Когда Костя открыл дверь, в нее буквально ввалились трое: ночная дежурная, директор дома отдыха и милиционер. Кто-то не мешкая включил свет, и все трое воззрились на постель, где лежала Дина, прикрывая наготу простыней: женщины с торжеством, мужчина со смущением.

— В чем дело? — возмутился Костя.

— А в том, — тоном оскорбленной морали заговорила директриса, — что мы не допустим нарушения социалистических норм общежития в наших стенах! Мне докладывали, но я не верила! Такие солидные люди!..

— Стоп! — Костя начинал выходить из берегов. — Я, кажется, понимаю, к чему вы клоните, только я могу предъявить доказательства нашей невиновности перед вашей моралью…

— Это не наша мораль! Это и ваша мораль! Или вы не считаете себя советским гражданином? Попрошу не оскорблять при исполнении… — И в том же духе.

Директриса знала свои законные права и не могла отказать себе в удовольствии поработать на публику, демонстрируя власть. Она говорила громко, в расчете на то, что весь коридор второго этажа припал сейчас к дверям и слушает эту обличительную речь в назидание себе. Речь ее сплошь состояла из низкопробных агитационных газетных штампов, а голос был похож на скрип несмазанной телеги и безжалостно кромсал дивную южную ночь, превращая ее в ошметки дурного сна.

Милиционер, совсем молоденький парнишка, опустил глаза и даже покраснел от неловкости. Он переминался с ноги на ногу и готов был провалиться сквозь землю.

Дежурная являла собой классический образчик блюстительницы морали: темно-синее платье с кружевным воротничком, седые букли, уложенные венчиком, очки, поджатые узкие губки, вздернутый кверху подбородок и руки, сложенные кулачок к кулачку на пышной груди.

Директриса тоже была вполне в канонах образа: строгий костюм, тугой пучок на затылке, очки на совершенно крысином носу, каковым удобно шарить по темным углам в поисках чего-нибудь, чем можно поживиться.

Может быть, всех директоров подобных заведений подбирают по голосу, думала Дина, глядя на безукоризненно выстроенную мизансцену, и специально учат их набору подобных реплик?.. Дина не успела ни смутиться, ни рассердиться, она лежала и с любопытством наблюдала за развитием этой пьесы абсурда.

— Не кричите, вы разбудите нашего ребенка! — сказал Костя.

— Не знаю, чей это ребенок, только посторонним не положено находиться в номерах после одиннадцати часов! Я не потерплю разврата в стенах советского учреждения! Я доложу обоим на производство! — тараторил скрипучий пулемет.

— Все? — спросил Костя, едва сдерживая себя, чтобы не выбросить всех троих за дверь, а еще лучше — с балкона.

— Посторонним покинуть помещение!

— Посторонних здесь нет! Это моя жена и мать моего ребенка!

— У вашей жены совсем другое имя, а у этой дамочки вообще нет мужа!

— Вон! — Костя указал пальцем на распахнутую дверь комнаты.

— Что?.. — задохнулась директриса.

— Вон, — тихо произнес Костя. — Не мешайте людям спать.

— Мы должны составить акт!

— Составляйте, только не здесь и не сейчас!

— Вы должны подписать!

— Подпишу. Когда мне это будет удобно. Здесь дом отдыха или тюрьма, в конце концов?

— Занесите в протокол! — Директриса дырявила пальцем грудь несчастного милиционерчика. — А вы, дамочка, покидайте, покидайте помещение! — Перстом другой руки она целилась в Дину, как злая училка указкой.

— Послушайте, вы! — рассвирепел Костя, и Дина понимала, что еще совсем немного, и его будет уже не остановить. — Это вы покиньте помещение! Я за него заплатил! Я у вас не в гостях! И за отдых я заплатил, между прочим! И за спокойный сон в том числе!

— Вам профсоюз, между прочим, доплачивал за ваш отдых! Я не думаю, что его члены обрадуются, когда узнают, что вы тут бордель устраиваете за их счет!

Дина поднялась с постели, прикрывшись простыней, подошла к Косте, поцеловала его и сказала:

— Отпусти ты их, им же завтра работать. — Она посмотрела на надзирательницу. — С которого по который час, вы сказали, пребывание в чужом номере не считается аморальным? С шести до двадцати трех? — Дина снова повернулась к Косте: — Я приду к тебе в шесть, — и вышла.

Потом подобная ситуация повторилась в гостинице, где Костя и Дина жили, приехав на научную конференцию в составе одной делегации. По тому же сценарию разыгранная трагикомедия повторялась еще не раз.

При всем ее уважении к человеку, исполняющему свои должностные обязанности, Дина думала, что должны же быть у этого человека ум, чтобы понять, и душа, чтобы посочувствовать им с Костей… Но, похоже, блюстители морали гостиниц и прочих пансионов были слеплены из особого, чуждого всему человеческому теста и выдрессированы на славу — что тебе достославный Бобик…

И в институт, и в лабораторию приходили-таки «сигналы» об аморальном поведении их сотрудников, Колотозашвили Константина Константиновича и Турбиной Дины Александровны. Но и там и там давно были в курсе истинного положения вещей и на сигналы реагировали в полном соответствии с законами жанра: формальной отпиской типа «проведена воспитательная беседа», «поставлено на вид» — и в том же изысканном духе советской изящной словесности.

* * *

Несмотря на перемены, происходящие в стране в середине девяностых и так явно ощущаемые уже во многих сферах жизни, Костя не был уверен, что консервативное, обюрокраченное до мозга костей гостиничное хозяйство с его ханжескими устоями и двойной моралью адекватно отреагировало на эти перемены. Да и Гоша уже не маленький мальчик, чтобы жить в одном номере с родителями. Поэтому он и забронировал два номера.

Костя волновался, идя по улицам родного города, в котором не был уже тридцать шесть лет. Центр города, где располагалась «самая приличная» — как запросил у справочной службы Костя — гостиница, был перестроен до неузнаваемости, и новостройки уходили от него в сторону, противоположную той, где стоял его дом. Поэтому, когда они вышли к местам, не тронутым реконструкцией, отличий от прошлого стало значительно меньше. Те же мощеные улочки с высокими белеными заборами и дома с маленькими оконцами и объявлениями в них: «Сдается комната», то же обилие зелени, тени и южных запахов.

— Я уехал отсюда, когда мне было ровно столько, сколько тебе сейчас. Представляешь? — сказал Костя сыну.

— И что ты сейчас чувствуешь? — спросил тот.

— Много чего… Разве это объяснишь словами?.. Вон на той улице жила моя учительница музыки, Лариса Абрамовна Герцович. — Костя показал на ближайший перекресток. — Мы ходили к ней с одной девчонкой, в которую я чуть было не влюбился.

— Как это — «чуть было не влюбился»? — удивился Гоша.

— Если бы я позволил себе это, я мог бы не уехать отсюда.

— Значит, это была не любовь! — изрек сын. — «Позволил, не позволил»… Если влюбляешься, то уже не до позволений.

— Правда? — спросил отец. — Ты уже что-то знаешь о любви?

Гоша промолчал, и никто не стал развивать тему.

— А вон за тем перекрестком начинается дорога к моему дому. — Костя остановился и опустил голову.

Он достал сигарету и огляделся. К морю вела извилистая улица, в конце которой, на набережной, у самого пляжа, как помнил Костя, стояла стекляшка — кафе-мороженое.

— Пошли посмотрим, тут недалеко, — сказал Костя.

Ни Дина, ни Гоша не стали уточнять, что он собирается там посмотреть, и молча пошли за ним.

Стекляшка была перестроена в приличное кафе — наверняка кооперативное, если судить по накрытым скатертями столам и стоящим на них в ожидании клиентов приборам.

— Зайдем? — сказал Костя.

Все вдруг ощутили голод и с аппетитом съели по порции домашнего куриного супа. Потом заказали мороженого и кофе.

Они молча смотрели сквозь стеклянную стену на почти пустой пляж, на галдящих чаек. Сезон уже заканчивался, стояли последние солнечные дни, и море еще было вполне теплым, но уже чувствовалось приближение неуютной южной зимы с ветрами, облаками и почти постоянно штормящим морем.

— Ну что… Надо идти, — сказал Костя и снова занервничал.

Дина волновалась не меньше. Один Гоша был спокоен и пытался привести в чувство совсем растерявшихся родителей:

— Ну что вы, в самом деле!.. Па, ну вспомни, что Джонатан Ливингстон говорил Флетчу: «Изгнав тебя, они причинили вред самим себе, и когда-нибудь они это узнают. Прости их и помоги им понять».