Марсель Ферри - Любовница авантюриста

Голос Оливера доносился до меня, перекрывая ветер, дующий с океана и шевелящий пальмовые листья над нашими головами.

— А ради кого вы оставили Алена де Рэ?

Оливер не спрашивал у меня больше — почему. Его голос стал еще спокойнее, может, чуть холоднее. Преисполненная смелостью, я ответила:

— Ради Геттона Эрнандеса. Я его встретила летом. Он художник-кубист, понимаете?

Я остановилась, слегка обеспокоенная, потому что все вдруг показалось мне не таким уж само собой разумеющимся под испытующим взглядом Оливера. И добавила весьма неосторожно:

— Официально у меня было только трое мужей!

Конечно, именно виски сделало меня столь откровенной. Брови Оливера приподнялись, похожие в своем изломе на альбатроса, застигнутого бурей.

— Так вы столь непостоянны? — спросил он.

На этот раз голос его был ледяным.

Непостоянна? Я? Я задумалась, опустив глаза к стакану. Вполне возможно, что эти трое, которых я разлюбила, могли бы составить солидное и прочное счастье трем постоянным женщинам.

— Нет, я не согласна с вами. — Я устремила на Оливера взгляд своих честных глаз цвета хорошего коньяка. Но сердцем я понимала, что теряю свое реноме.

Допрос, учиненный Оливером, становился слишком изощренным. А вдруг он ирландец, а вовсе и не англичанин? Я улыбнулась с меланхолическим видом.

— Говорят, что любовь похожа на испанскую гостиницу: в ней есть все, что ты принес с собой.

Оливер нервно встал, пересек несколько раз комнату, устремив взгляд на свои красивые туфли цвета красного дерева, не слишком новые, такие, какие и должны быть у настоящего джентльмена. Затем вернулся и сел на диван, прямо напротив меня. Зеркало в шкафу отражало нас обоих: цветок и плод на одной ветке. «Мы созданы друг для друга», — подумала я, доверительно улыбаясь своему отражению.

В тот же миг Оливер сказал:

— Вы не созданы для испанской гостиницы, — затем он добавил: — А чем вы занимаетесь сейчас?

— Ничем.

— Как ничем? Абсолютно ничем?

— Я пишу скучные сказки и поэмы, если это можно назвать делом. Их публикуют время от времени в авангардистских журналах.

— Поэмы? В каком духе?

В присутствии этого человека из Бораборы моя литературная деятельность показалась мне лишенной всякого смысла, совершенно смехотворной. Я бы никогда не осмелилась показать их человеку, который видел Южный Крест. Мне пришли на ум стихи Малларме с их размеренным ритмом: «О, сердце мое, услышь песнь моряков».

Эти стихи предназначались тем, кто мечтал о жизни, а Оливер жил своей жизнью, наполненной естественной поэзией, свободной и чистой.

— Прочитайте мне что-нибудь из ваших стихов.

Он настаивал с вежливым любопытством. Я рассмеялась при мысли показать Оливеру образец своего творчества.

— Это белые стихи, ну, знаете, автоматические.

Эти два эпитета, казалось, его очень удивили. Я боялась сбиться с мысли. Но его мысли были в полном порядке. Я по памяти выбрала отрывок поэмы из того, что было бы ближе Оливеру.

— И что, это публикуют?

Я не посчитала этот вопрос за оскорбление.

— Ну да, в журналах авангардистского направления, как я вам уже сказала.

— А что это такое — авангардистские журналы?

Его невежество меня растрогало.

Оливер был похож на моего отца, который читал только то, что касалось путешествий и открытий.

Я не собиралась заниматься образованием Оливера. Все это казалось мне белибердой и пустым тщеславием. На Бораборе в нашем доме у нас не будет на стенах картин, ну а что касается… В этот момент Оливер сказал:

— А ведь я — художник.

— Художник! — воскликнула я, грубо вырванная из своих мечтаний. — Но тогда что же вы делаете на Бораборе?

— Рисую, конечно.

Вот так история! Какая же я была сумасшедшая… Да и могла ли я встретить на Монпарнасе кого-либо, кто не был бы художником?!

Я молчала, охваченная отчаянием, смешанным с иронией, в то время как Оливер рылся в одном из своих чемоданов.

Он вернулся ко мне с альбомом под мышкой. Я вынуждена была привстать и опереться на одну из подушек с видом больной, которой вот-вот преподнесут горькое питье. Я с отвращением просмотрела портреты: все они на удивление были похожи друг на друга, как будто изображали членов одной семьи, олицетворяющей идеал художника. Длинные или короткие, но все носы были похожи и напоминали фасолины. Все прекрасные остекленевшие глаза смотрели прямо перед собой. Особая улыбка Джоконды мрачно оживляла восковые лица.

— Они все удивительно похожи, — прошептала я. Мне так и не удалось скрыть охватившее меня отвращение.

— Фотографическая точность, — доверчиво ответил Оливер.

— Ну а виды островов? Борабора?

— Я рисую только портреты.

Я была ужасно разочарована. Подумать только! Все оставить из-за непреодолимого желания новизны, встретить по счастливой случайности человека с Полинезийских островов… И чтобы этот человек оказался художником? Еще один художник! В этом было что-то предательское. От судьбы не убежишь, а моя судьба — это никудышные мужчины.

Я рассмеялась.

— Почему вы смеетесь? — спросил меня тот, кто теперь уже был экс-мужчиной из Бораборы.

— Жизнь мне кажется бесконечно смешной!

— Это воздействие виски, — с умным видом сказал Оливер. Он положил свой альбом на место и тщательно закрыл чемодан.

Я напыщенно процитировала:

В поисках неведанной дороги среди волн

Увидел вдруг письмо он на плече своем

Железом выжег кто-то письмена…

— О, это прекрасно! Это вы написали?

— Нет, это очень плохо, это из дю Вини.

— А что конкретно обозначают эти слова?

— Это значит: «Звуки флейты могут превратиться в барабанный бой».

Оливер удивленно приподнял брови и бросил на меня подозрительный взгляд. Замедленно, как под водой, я поднесла свою руку к упавшей пряди волос.

— Виски было довольно крепким. Кажется, мне лучше уйти.

Я чувствовала себя потерянной, несчастной, мною владело только одно желание: поскорее добраться до постели, все равно какой, лишь бы остаться одной. Четыре порции виски и горькое разочарование — это было слишком для начала.

Оливер отвез меня на такси до гостиницы, окружив братской нежностью. Стоя у входа, я собиралась сказать ему: «Прощай навсегда!»

— Пойдем завтра потанцуем, — предложил он.

По тому, как он это произнес, я поняла, что это больше похоже на приказание, чем на приглашение.

— Договорились, — ответила я, тотчас же забыв о его живописи, так как Оливер был, что там ни говори, очень красив.

Его взгляд погрузился в мой, как камень в воду, образовывая большие круги, которые постепенно исчезали вдали.

Я медленно поднялась по ступенькам лестницы, охваченная предчувствием, что между этим человеком и мной было что-то странное, фатальное.

Я была в тысяче лье от того, чтобы знать, что меня ждало в действительности.

«Как знает каждый, утренние мысли и мысли вечерние — совершенно разные вещи» — написал Джордж Мур.

Утром следующего дня я сама в этом убедилась. Человек из Бораборы был художником, к тому же плохим! Но я должна отдать ему должное: он мало говорил о себе и совсем не говорил о своем творчестве. И именно эта скромность ввела меня в заблуждение по поводу его личности.

Итак, он жил на Бораборе. И должно быть, неплохо зарабатывал на жизнь светскими портретами, хотя и любил природу и простую жизнь: вот почему он укрылся на отдаленном острове, где и проводил большую часть времени.

В райском одиночестве жизнь могла быть сладкой и мирной. Во всяком случае, я была абсолютно уверена, что Оливер не терзался над решением проблем живописи, которые возникали в процессе творчества.

За последние месяцы мой гардероб уменьшился до минимума. Но это было время, когда метр джерси и длинная нить фальшивого жемчуга составляли полный туалет. Подлинный шик невозможно было приобрести и за золото; это было что-то неуловимое, настоящий дар — умение подать свою фигуру наилучшим образом в платье без рукавов и доходящем только до колен.

Оливер, когда я спустилась к нему, в отличие от заурядных влюбленных, посмотрел на меня без всякого пыла, но с вниманием кинорежиссера, осматривающего кинозвезду перед началом съемок. Я покружилась перед ним с томной грацией манекенщицы. Приподняла по очереди ступни, чтобы показать ему шикарные лодочки, затем протянула руки, чтобы продемонстрировать сверхтонкую кожу, из которой были вручную сшиты мои перчатки (подлинная скромность миллионерши). Эти перчатки и туфли стоили мне месячного дохода, но, как сказал Альфонс Аллэ: «Жить в бедности и так слишком тяжело, чтобы к тому же еще и лишать себя всего!»

— Замечательно, совершенно замечательно, — серьезно сказал Оливер.

Это обдуманное восхищение наполнило меня ликованием. У меня было такое ощущение, что я сдаю трудный экзамен. Внимание и любопытство Оливера меня необыкновенно подбодрили. Казалось, что он ничего не оставляет на волю случая. Любовь для него не была испанским постоялым двором.

— Я тебе нравлюсь?

— Ты элегантна, как ласточка.

Я была одета в темно-синее, цвета летней ночи, платье. Единственным моим украшением было длинное ожерелье белого цвета.

— Ты здесь единственная ласточка, — добавил он. Затем прикоснулся своими длинными изящными пальцами к жемчужинам на моем колье и сделал легкую гримасу. — Ну, они уж могли бы быть и настоящими.

— Да ты сноб? — спросила я со слегка натянутой улыбкой.

— Ни в коей мере. Но я очень честолюбив.

Какой изысканный способ показать мне, что у нас общее будущее!

Я взглянула на Оливера, и у меня возникло ощущение, что открываю ставни и вижу прекрасную весеннюю зарю. Легкое дуновение счастья нежно коснулось моей щеки, но мне удалось отбросить прочь волнение и рассмеяться.

— Настоящий жемчуг больше подходит пожилым дамам. Кто из женщин моего возраста мог бы позволить себе прогуливаться с жемчужинами такого размера, как эти, да еще ниспадающими до колен!

— А почему бы и нет, — небрежно ответил Оливер.

У меня перехватило дыхание. Если правда, что в момент смерти видишь свое прошлое, проносящееся перед твоим внутренним взором со скоростью света, неопровержимо и то, что воображение может с такой же быстротой создать и будущее.

— Конечно же, на Бораборе добывают жемчуг?

Оливер отрицательно покачал головой.

— А у тебя нет намерений самой добывать жемчуг? — спросил он. Хитроватая улыбка придавала его лицу необыкновенную привлекательность.

— Жемчужины или ракушки меня не интересуют. Для меня важнее колье.

— Хорошо, у тебя будет колье. Но, надеюсь, не из ракушек.

В его взгляде было смешанное чувство нежности и серьезности. И я почувствовала себя хрупкой, легкой, живой и веселой, как… ласточка. Я бы очень хотела устремиться в небо с Оливером.

Мы медленно спустились к Сене. Была звездная ночь, теплая и немного торжественная. Улицы почти опустели, как это обычно случается в разгар лета. Я говорила «прощай» Парижу и доверялась порыву любви и счастья. Сидящие на крылечках коты и консьержки провожали нас долгим, внимательным взглядом. Позади и впереди нас стояла тишина. Мы выглядели влюбленной парой. Красота и тайна были нашим королевским эскортом.

Мужчины на улице обычно пожирали меня взглядом. Для них я была тем лакомым кусочком, который способен утолить их голод, вплоть до пресыщения. Но, опираясь на руку Оливера, сияющая от любви, я была еще более соблазнительной и в то же время недоступной.

Я ощущала свободу птицы, собирающейся строить свое гнездышко. И я собирала звездный пух. Ночная прогулка по городу была божественна. Все мои агрессивные устремления оставили меня. Меня, которая рядом с Геттоном и его друзьями приобрела категоричность суждений, независимость оценок, способность горячо защищать свои убеждения и презирать мнение других. Я вдруг почувствовала, что стержень во мне, который так ожесточал мое сердце и который был моим главным оружием, начинает медленно таять. Я была проникнута снисходительностью, даже равнодушием к правде, приобретенной благодаря надменности. Я одержала победу над моими устремлениями посылать отравленные стрелы в противника при малейшем расхождении во взглядах. Я была женщиной, я любила мужчину; и я наслаждалась, как могла бы наслаждаться весенними цветущими лугами, разговором, который три дня назад показался бы мне тягостным.

Оливер заставил меня разговориться. Я описала ему окружение, которое только что оставила. В нем я приобрела багаж такой же надежный, как чемоданы, сделанные знаменитым Гермесом. Но этот багаж показался мне бесполезным и громоздким грузом. А я была легкомысленной и с чистой совестью следовала за Оливером. Наконец я сказала: