— Душа немецкого народа, — продолжал он, — это воск, из которого еще только предстоит вылепить то, что нам нужно. Лепить придется вам. Вы должны придать ей форму, достойную нашей судьбы.

— Хватит ли у вас для этого мужества? — вопросил Генрих, и мы ответили ему ликующими возгласами.

— Я заглянул в будущее, — проговорил пастор, — и я могу сказать вам, что нужно Германии. Хотите услышать?

— Да! Да!

— Ein Volk, ein Reich, ein Fuhrer[6].

Мы кричали от восторга. Мы топали ногами. Били в ладоши. Ликовали.

— Ein Volk, ein Reich, ein Fuhrer.

— Фюрер? — недоверчиво спросил грузный человек, когда его разбудили в тюремной камере. — Вы от фюрера? Я ничего не понимаю.

— А никто и не просит вас понимать, — бросил ему офицер. — Достаточно того, что я вам говорю: я прибыл от самого фюрера.

Один из наших людей колотил по дверям камер, пока их отпирали. Пятеро полуодетых мужчин вышли из своих камер и присоединились к грузному мужчине. Они поправляли подтяжки, терли глаза, тревожно переглядывались друг с другом и с опаской поглядывали на нас.

— Зепп, дружище, — спросил один из них с недоуменной улыбкой, — что, черт возьми, происходит?

— Фюрер приговорил вас к смерти, — объявил командир нашей группы, щелкнув каблуками и подняв руку в приветствии.

— Хайль Гитлер!

— Мой фюрер… Мой фюрер…

В каменном коридоре прогремели выстрелы, и тела несчастных рухнули на грязный пол. Один из них зашевелился и застонал.

— Фон Вальтер, как вас угораздило промазать, стреляя с такого близкого расстояния?

— Я не промазал.

— Говорили, что вы один из лучших стрелков.

— Так оно и есть.

— Пристрелите его. Я хочу, чтобы все было чисто. Для этого вас сюда и послали. Поняли?

Я понял. Одна ошибка — и всему конец. Я не собирался делать ошибок. Партия была смыслом моей жизни. Моей судьбой. И ничто не могло ее разрушить. Ни плохо работающие печи, ни обваливающиеся трубы крематория, ни пули снайпера, ни краденые гранаты, брошенные в мой автомобиль. Ничто и никто.

— Значит, твоего шурина восстановили в партии? Как ему это удалось?

— Мне надоело выслушивать стенания своей сестрицы, — сказал Дитер, подливая себе шампанского. — Пришлось напомнить одному человеку, что он мне кое-чем обязан.

— И тем не менее ему поручили возглавить операцию по очистке гетто.

— Ну и что?

— Это унизительная работа.

— Я не знал, что тебе когда-либо приходилось испытывать нечто подобное.

— Было дело, — сказал я. — Жуткая работа.

— Почему?

— Наши люди напоминали стаю голодных волков. Они вели себя как звери. Только в отличие от зверей орудовали не клыками, а топорами и штыками. Нет уж, такая работа не по мне.

— Мой шурин получает за эту работенку в порядке поощрения двести пятьдесят граммов бренди. Ежедневно.

— Не стоит того.

— Правда?

— Во всяком случае для меня.

— А я бы согласился за стакан бренди, — сказал Дитер. — Даже за полстакана.

— Я не могу, Ильзе. Я занят. Мне сейчас не до игр.

— Но мама велела нам идти к тебе, — возразила Ильзе.

Она была в пижаме и тапочках. Одной рукой она прижимала к себе куклу, другой держала за руку Ганса.

— Мама сказала, что мы мешаем ей готовиться к приему гостей.

— Хорошо, но при чем здесь я?

Ильзе пожала плечами.

— Мама сказала: «Идите поиграйте с папой».

— Я не могу сейчас с вами играть. У меня много работы.

— А мама сказала, что ты с нами поиграешь.

— Ладно. Условимся так: вы с Гансом будете тихонько играть с куклой вот здесь, около моего стола.

— А ты будешь играть?

— Нет. Мне нужно поработать. Но вы можете играть здесь, рядом… Пока я буду работать. Это все равно, как если бы мы играли вместе.

Ильзе с куклой и Гансом подошла к моему креслу. Ганс вытащил изо рта палец и откусил кусочек пряника.

— Ну вот и хорошо. Располагайтесь здесь и играйте со своим пупсиком, пока я закончу работу.

— А зачем приходят гости? — спросила Ильзе, прислонившись к ручке кресла.

— Мы устраиваем обед.

— Какой обед? — спросила Ильзе. — Деньрожденный?

— Нет, просто обед.

— А почему нам нельзя обедать со всеми?

— Потому что в это время вы уже должны спать. Ганс, отойди оттуда.

— Я не хочу спать, — сказала Ильзе. — Я уже большая и могу лечь позже. Я старше Ганса. Почему мне нельзя побыть с гостями?

— Ганс, отойди оттуда!.. Это обед для взрослых, Ильзе, а ты еще не взрослая.

— Ты разрешил мне не ложиться, когда…

— Ганс!

Я поднялся из-за стола. Малыш стоял перед девушкой. Я взял его на руки.

— Ильзе, отправляйтесь-ка наверх.

— Но ведь мама велела…

— Скажите маме, что я очень занят и не могу с вами играть.

— Но ведь…

— Идите. Мне нужно работать.

Я все время работал. Нередко допозна. А бывало, что и до утра. Честно говоря, в ночные часы мне хорошо работалось, потому что никто меня не отвлекал. Я сидел за столом при свете лампы и работал. Порой целые ночи напролет.

Когда работа стопорилась или мне не удавалось подобрать нужное слово, я снимал свой перстень в виде серебряного обруча с изображением черепа и выгравированным под ним словом «heil» и перекатывал его в левой ладони. Я рассматривал надпись на его внутренней стороне. Прикасался кончиком пера к глазницам черепа, водил по скрещенным костям, выступающим из-за его оскала, по выгравированным на металле буквам. И слова, которые я искал, приходили на память. Я снова надевал перстень на палец. И видел девушку, смотревшую на меня.

— Кстати, о женщинах, — сказал Дитер, взглянув на девушку. — Ты давно уже не упоминал о Диане. Что с ней?

— Она вышла замуж, — ответил я.

— Замуж? Не может быть!

— Да.

— Когда же это произошло?

— В феврале. Как раз перед воздушным налетом.

— Неужели она все-таки вышла замуж? После всего, что ты для нее сделал? После вычетов из твоего жалованья в пользу «Лебенсборна»?

— Она сказала, что ей нужен рядом близкий человек.

— И ты не пытался ее остановить?

Я пожал плечами.

— Я узнал об этом постфактум. Кроме того, она пригрозила рассказать обо всем Марте, если я захочу ей помешать.

— И она осуществила бы эту угрозу, — заметил Дитер. — Насколько я понимаю, она любила тебя, Макс.

— Любовь проходит.

— Ты в этом не виноват.

Я посмотрел на него.

— Презираю женщин, — сказал Дитер.

Я не презирал женщин, но я никогда их не понимал. Ни одну из них. Сколько ни старался понять. Даже Марту. Она была так нежна с детьми. И со мной тоже, по крайней мере, временами. Но однажды спустившись после ужина в кабинет, я увидел в углу сжавшуюся в комок девушку. На ее рассеченной нижней губе запеклась кровь. Левая щека была в синяках, глаза опухли, превратившись в узкие щелочки. На руках, на ключицах, на шее — всюду виднелись ссадины и кровоподтеки. Она громко вскрикнула, когда я дотронулся до нее. Когда я наклонился к ней и повернул к себе ее лицо, мой сапог задел какой-то деревянный предмет: это была щетка для волос, принадлежащая Марте.

Я ворвался в кухню, сжимая в кулаке щетку. Марта вздрогнула и прижала к груди полотенце. Я швырнул щетку в окно над раковиной. На пол посыпались осколки стекла, но я был в таком бешенстве, что не замечал ничего вокруг. Потом я начал хватать со стола посуду, которую она вытирала, и швырять ее в стену. Марта отступила к столу, комкая в руках кухонное полотенце. Я все еще не мог избыть охватившую меня ярость. И я опрокинул стол со стоящими на нем кофейными чашками и блюдцами. Затем бросился к буфету, в котором стоял наш свадебный сервиз, и смахнул его на пол. Марта жалобно вскрикнула. Но и это не возымело на меня действия. Я выскочил из дома, чтобы не видеть ее, ее слез, не слышать ее упреков и жалоб. Я готов был бежать на край света, лишь бы не видеть женщин с их бесконечными претензиями.

Но где бы я ни оказывался, я не мог убежать от нее. От этой девушки, моей племянницы. И найти ее я тоже не мог. Зато по ночам, стоило мне закрыть глаза, — она оказывалась со мной, рядом. Я протягивал к ней руки, но она ускользала из моих объятий.

Каждую ночь мне снилось одно и то же: я стою на берегу и зову ее, но корабль уходит все дальше и дальше от берега. И от меня. Я бросаюсь в темную воду. Зову ее. Я ощущаю ужасную тяжесть в ногах и леденящий холод воды. Одежда на мне намокла, и я все глубже и глубже погружаюсь в разбушевавшиеся волны. Я выпускаю из рук «Стоящих вдоль улиц мертвецов». Книжка у меня на глазах разбухает и превращается в плот. Я забираюсь на него и устремляюсь вслед за кораблем в открытое море.

Я зову ее. Машу руками. Девушка стоит на палубе.

Я уже почти рядом, но она не видит меня. Я окончательно выбиваюсь из сил. Вода становится еще холоднее. Глубже. Она заливает мне глаза. Я теряю сознание. От усталости. Когда я открываю глаза, корабля уже нет — он исчез. И она исчезла вместе с ним.

Каждый раз я просыпался с чувством неистребимой тоски и одиночества, независимо от того, была рядом Марта или нет. Случалось, я кричал во сне, тогда она тормошила меня и старалась утешить, говоря, что это всего лишь сон. Я отталкивал ее. Она все равно ничего не поняла бы. Стоило мне закрыть глаза, как над головой у меня смыкались волны. Иногда я заставлял себя не спать всю ночь, чтобы только не видеть этот сон, чтобы не дать «Мертвецам» утащить меня на дно. До последнего дня я продолжал искать девушку, но так ее и не нашел.

«Девушка найдена».

Телеграмма дрожала в моей руке. Я ухватился за спинку стула и сел. Я снова и снова перечитывал ее:

«Девушка найдена. Живет в снятом на лето домике. Адрес прилагаю. Судя по всему, не замужем. Ее имя — Рашель Сара Леви. Жду дальнейших указаний».

ГЛАВА 7

— Ну, наконец-то я вас догнал, — сказал отвратительный толстяк, остановившись перед моим столиком. — А вы шустрая птичка. За вами не угонишься.

— Простите, я…

— Не стоит втирать мне очки, — оборвал меня толстяк. Он уселся на стул и отодвинул в сторону мою чашку с кофе. — Я знаю, кто вы. Эй, голубушка, принеси сюда еще чашку кофе. И пару пончиков.

— Я не имею обыкновения обедать в обществе посторонних, — сказал я и, сложив салфетку, бросил ее на стол.

— Как же, как же. Вы имеете обыкновение делать кое-что другое, не правда ли?

Он проворно схватил мою руку и прижал ее к столу. Потом приподнял полу пиджака, под которым за поясом торчал пистолет.

— А теперь будьте паинькой и сидите смирно, пока я выпью кофе и съем пончики, — прошипел он. — Нам предстоит кое-что обсудить. Поговорим как мужчина с мужчиной. Как джентльмен с джентльменом.

— Вы будете платить отдельно? — спросила его официантка.

— Нет. Внести это в счет моего приятеля. А ты хорошенькая. Когда ты заканчиваешь работу, крошка?

— Вам угодно еще что-нибудь, сэр? — спросила официантка, повернувшись ко мне.

— Ему много чего угодно, только ты вряд ли сможешь ему это дать.

— Нет, благодарю вас, ничего, — ответил я.

Официантка отошла, окинув моего собеседника неприязненным взглядом.

— Итак, с моей точки зрения, ситуация выглядит следующим образом, — сказал он, чавкая и осыпая стол крошками.

— Боюсь, у нас с вами разные точки зрения, — проговорил я. — Мы с вами незнакомы, и, признаться, меня это вполне устраивает. Я уже закончил обед и не имею ни малейшего желания продолжать этот разговор.

— Вот как, ваше высокоблагородие? Может, вам предпочтительнее схлопотать дырку в животе? Или, может, вам угодно узнать, какое вознаграждение за вас обещано? О, ваша голова оценивается в кругленькую сумму. Чтобы я ее мог получить, вам вовсе не обязательно оставаться в живых. — Он улыбнулся. — Я так и знал, что эта новость отобьет у вас желание встать и уйти.

Он высыпал в чашку все содержимое сахарницы и с шумом втянул в себя густую жидкость. Потом принялся за второй пончик, выпачкав подбородок джемом. Его живот вместе с пистолетом с трудом умещался под пиджаком.

— Что вам нужно? — спросил я.

— Вот это уже другой разговор. А сами вы как думаете?

— Понятия не имю.

— Бросьте прикидываться. Вы умный человек. Как-никак бывший начальник. Попробуйте угадать.

— Я не привык играть в шарады. Говорите, что вам нужно.

— Нет, попробуйте сами догадаться.