Входная дверь была распахнута настежь. За нею находилась вторая дверь — с сеткой от насекомых. Висевшие на веранде качели слегка покачивались на ветру. Занавески на окнах раздувались от сквозняка. Внутри никого не было видно. Не знаю, на что я рассчитывал. Впрочем, нет, знаю: я думал, что выйти из машины будет легко и просто. Я не мог предположить, что эта задача окажется для меня непосильной. Мой пистолет находился при мне, вернее — в багажнике. Ближе к сумеркам, когда я в который уж раз взялся за «Мертвецов», в доме задернули шторы и зажгли свет. Я схватил бинокль и впился в него глазами с такой силой, что у меня разболелась голова. Но это ничего не дало. Я по-прежнему никого не увидел.

Я оставался в машине и после того, как свет в доме погас. В какой-то момент мне показалось, что она отодвинула штору в верхнем окне и смотрит на меня, но, видимо, это был всего лишь обман зрения. Не пойму, почему мне было так трудно выйти из машины, мне, бывшему коменданту лагеря. Но я не мог заставить себя даже открыть дверцу. Я положил бинокль на сиденье и уехал.

Порой осуществить что-либо на практике оказывается гораздо труднее, чем в мыслях. Я заранее продумал все, вплоть до мельчайших деталей. Но проходили минуты, часы, а я не мог двинуться с места, сидел и смотрел в одну точку. Сквозь дешевый тонкий матрас я чувствовал металлический край кровати. Он впивался мне в бедра. Все светильники были зажжены. В комнате было прохладно и немного влажно, но с меня градом катил пот.

Мокрая рубашка прилипла к груди. Свободной рукой я отдергивал ткань, но она тут же снова липла к телу. Когда в коридоре раздавались шаги, я судорожно сжимал ладонь. Трудно сказать, сколько времени это продолжалось. Час? Возможно. А может быть, и целый день. Я ничего не ел. И ни на минуту не сомкнул глаз. Возможно, это длилось всего лишь несколько минут. Нет, за такое короткое время комната не успела бы пропитаться запахом моего страха. Страха и стыда. Я разжал ладонь и закрыл глаза. Иного выхода у меня не оставалось.

Я положил в рот капсулу с цианистым калием.

И тут же выплюнул ее.

Она лежала у меня на коленях и словно насмехалась надо мной. Вот он, итог моей жизни: я способен разочаровать даже самого себя.

На столе лежало письмо от Марты. Я не стал его вскрывать. Я заранее знал, что найду в нем одни лишь колкости, вопросы, жалобы, обвинения, упреки. Как обычно. Как всегда. Я отложил ее письмо в сторону и взял два других конверта.

В одном из них было письмо от Ганса, нацарапанное неровными печатными буквами.

«Папочка, я люблю тебя. Ганс».

И картинка: высокий, как жердь, человечек с кудряшками на голове держит за несоразмерно длинные, похожие на палки руки двоих человечков поменьше — одного с кудряшками на голове, а другого — без оных. У всех троих огромные глаза и серьезные неулыбчивые лица. Собака с тремя ногами вместо четырех стоит у кособокого желтого домика, высунув ярко-красный язык. Из трубы валит дым, заслоняя неровный круг солнца.

Я развернул письмо от Ильзе.

«Querido Papa!»

Это означает «Дорогой папа». На этом языке нам теперь приходится говорить. Мне здесь не нравится. У меня нет ни одной подруги. Мама плохо со мной обращается. Ганс тоже. Почему ты к нам не приезжаешь? Другие дети живут вместе со своими папами. Почему тебя здесь нет? Ты больше не любишь нас?»

ГЛАВА 8

— Вопросы. Обвинения. Ложь. Меня тошнит от всего этого.

— Понимаю, — молвил мой адъютант. — Это…

— Рейнхард не смог ничего против меня раскопать. И Эрнст не сможет. Потому что меня не в чем уличать.

— Конечно, господин комендант. Они…

— Они завидуют моим успехам, Йозеф. Но я не позволю им меня раздавить. Я предан делу. Никто не может обвинить меня в обратном.

— Разумеется, господин комендант.

— У них нет никаких доказательств. Никаких улик. Им никогда не удастся раздобыть их.

Адъютант пытался вручить мне какой-то конверт, но я ходил взад-вперед по кабинету, словно не замечая этого. Каждый раз, когда я наступал на больную ногу, у меня ныло бедро, и я был вынужден время от времени останавливаться и ждать, пока боль утихнет. Вдалеке разорвался артиллерийский снаряд. У меня стучало в висках. Меня мутило от боли в бедре. Адъютант в очередной раз протянул мне конверт, но я отстранил его руку.

— Я не мыслю себе жизни без партии. Я никогда не предал бы партию. И если какие-то евреи…

— На ваше имя поступила телеграмма, господин комендант.

— От кого?

— Я не вскрывал ее.

Я взял у него конверт и вскрыл его.


ВСЕ ПЕРЕГОВОРЫ ПРИОСТАНОВЛЕНЫ

НАСТУПАЮЩИЕ ВОЙСКА ОСВОБОЖДАЮТ ЛАГЕРЯ

AHORA HABLO ESPANOL

ЛУЧШИМИ ВРЕМЕНАМИ БЫЛИ ТЕ КОГДА МЫ ВОЕВАЛИ

ДИТЕР


Я скомкал телеграмму.

Адъютант вопросительно посмотрел на меня.

— Sieg heil, — сказал я и отбросил телеграмму в сторону, поморщившись от пронзительной боли в бедре. Земля и воздух сотрясались от рвущихся снарядов.

— Sieg heil.

— Heil. Heil, — отвечал Ганс, маршируя по комнате.

— Скажи «Sieg heil», Ганс, — попросил я.

— Heil.

— Теперь подними руку вверх, Ганс. Вот так.

Ганс маршировал по комнате, подняв вверх правую руку. Моя фуражка спадала ему на лоб.

— Heil. Heil.

— Подойди сюда, Ганс.

Я снял кожаный ремень с кортиком, застегнул его на первое деление и повесил Гансу через плечо. Вложенный в ножны кортик стукнулся об пол.

— Ja, — воскликнул Ганс, кивнув, и потянулся к рукоятке.

— Слушай меня, Ганс. Сейчас ты будешь произносить слова клятвы. Повторяй за мной: «Клянусь быть послушным и преданным…»

— Ja.

— «…спасителю нашей страны Адольфу Гитлеру».

— Ja. Ja.

— «Я готов отдать за него жизнь. Да поможет мне Бог».

— Ja.

Я подошел к комоду и выдвинул верхний ящик. Ганс крепко сжимал в руке мой кортик. Каждый раз, когда он смотрел на него, моя фуражка падала ему на глаза. Я достал из ящика узкий футляр, присел на корточки перед Гансом, открыл футляр и вынул оттуда маленький кортик.

— Когда ты подрастешь и вступишь в «Гитлерюгенд», этот кортик будет твоим.

Я показал ему широкое плоское лезвие с надписью «Blut und Ehre». Ганс захлопал в ладоши и протянул к нему руку.

— Посмотри, что здесь написано. «Кровь и честь». Когда-нибудь он станет твоим.

— Кровь? — сказал Адольф, скорчив брезгливую гримасу. Он только что закончил инспекцию, и мы сидели в саду. — Мои руки не запятнаны кровью.

— А наш любимый фюрер знает об этом? — спросил Дитер. — Я думал, он назначил вас на столь высокий пост за проявленное вами рвение…

— Я не убил ни одного еврея, — возразил Адольф.

Мы все посмотрели на него. Марта тревожно покосилась на детей, но они были заняты игрой и ничего не слышали. Ильзе бросала в Ганса охапки желтых листьев. Он смеялся, барахтаясь в ворохе палой листвы. Ильзе улыбнулась и схватила новую охапку.

— Я вообще никого не убивал, — добавил Адольф. Он протянул руку к бокалу, но по неосторожности уронил его, и вино пролилось на скатерть. — Я никогда никого не убивал.

— Я подниму, — сказала Марта.

Адольф держал бутылку за горлышко, пока Марта промокала пятно салфеткой.

— Я не отдавал распоряжения убивать евреев, — сказал он.

Дитер расхохотался, и Адольф строго посмотрел на него.

— Равно как и неевреев.

— Разумеется, — согласился Дитер. — Никто из нас не отдавал подобных распоряжений.

— В вашем тоне звучит издевка.

— Ну что вы! — поспешила вмешаться Марта. — Вы же знаете Дитера.

Она приняла из рук Адольфа бутылку и наполнила его бокал, выразительно посмотрев на меня. Но я сделал вид, что не заметил ее взгляда.

— Пожалуйста, не нужно говорить об этом в присутствии детей, — сказала она.

Дитер откинулся на спинку стула и посмотрел на детей.

— Они не услышат ничего такого, — сказал он, — чего бы уже не знали.

— Неужели вы когда-нибудь убивали евреев, фон Вальтер?

— Нет.

— Неужели вы вообще кого-нибудь убивали?

— Нет.

Дитер рассмеялся и подлил себе вина. Марта собрала грязные тарелки и приборы. Ильзе попыталась взять Ганса на руки, и они оба, смеясь, повалились на кучу листьев. Ганс брыкался и хохотал. Ильзе снова принялась забрасывать его листьями, и он завизжал от восторга.

— Разве вы отдавали кому-либо приказ убивать?

— Нет, — ответил я. — Никогда.

Я не был убийцей. Я ведь не убил девушку. Напротив, я спас ей жизнь. При том, что она была еврейкой. У меня и в мыслях не было ее застрелить. Я расстегнул кобуру и положил пистолет под комод. Девушка стояла не двигаясь, словно серая тень на фоне белых занавесок спальни. Я расстегнул пуговицы мундира. Озябшие пальцы не повиновались мне. Часы на комоде громко тикали. Несколько дней крематорий не работал, и ветерок, колышащий занавески, не приносил с собой запаха дыма. Мои сапоги с глухим стуком упали на пол. Звякнула пряжка ремня. Девушка по-прежнему стояла и молча смотрела на меня. Я начал что-то говорить, но сразу же осекся. Я всегда забывал, что она не знает моего языка. Я показал рукой на кровать, но девушка не двинулась с места. Мне было холодно. Я юркнул под одеяло и потянул ее к себе. Увы, никакого ответного импульса. Тогда я потянул ее сильнее.

Она опустилась на край кровати. Я отодвинул серую ткань робы и поцеловал ее в плечо. Она закрыла глаза. Боже, она была такой хрупкой! Такой слабой! Мне было боязно дотронуться до нее. Мои ладони казались непомерно большими на ее теле. Я привлек ее к себе, мне хотелось ощутить ее прикосновение. Она замерзла. Я принялся растирать ее тело, чтобы согреть. Я встал с кровати, принес из сундука в холле еще одно одеяло и укутал ее, но она по-прежнему дрожала. Я коснулся ее лица и повернул его к себе.

— Sich mich an, — сказал я, но она смотрела куда-то мимо меня.

Я вытянулся на кровати рядом с ней и потерся щекой о ее щеку и шею. Я обхватил ее руками и прижал к себе, раздвигая коленом ее ноги. Она опять закрыла глаза. Она всегда закрывала глаза в такие минуты. Я стал осыпать поцелуями ее лицо и шею. Я сжимал ладонями ее груди и целовал их, ложбинку между ними. Когда мои губы скользнули по ее животу вниз, она не оттолкнула меня. До сих пор она никогда не позволяла мне прикасаться губами к ее лону, и теперь я почувствовал невероятное возбуждение. Марта не любила моих поцелуев и ласк; с девушкой же было все по-другому. Каждый раз, ощущая прикосновение ее влажных губ, я чувствовал прилив мужской силы. Уверенности в себе. С другими женщинами я не испытывал ничего подобного. Когда я коснулся ее языком, она вздрогнула и сомкнула бедра. Мне пришлось заставить себя думать о чем-то постороннем, чтобы все не кончилось слишком быстро. Я старался быть нежным и терпеливым, но когда она, приподнявшись, провела рукой по моим волосам, я уже не мог думать ни о чем, кроме того, чтобы поскорее слиться с ней.

Я опрокинул ее на спину. Ее ноги легонько сжимали мои бедра, грудь терлась о мою грудь, живот прижимался к моему животу. Я погладил похожий на цветок шрам на внутренней стороне бедра. Я провел руками по ее ягодицам и приподнял их. Когда она обхватила руками мою спину, мне захотелось раскрыть перед ней душу, рассказать о всей своей прошлой жизни, о том, чего было бы лучше не помнить. Я ухватился рукой за ее короткие волосы и прижался к ней изо всех сил. Почувствовав ее горячее дыхание, я стал шептать ей всякие нежные слова. Когда она скрестила ноги у меня на талии, я пожалел, что она не знает моего языка, впрочем, это было даже к лучшему. Когда я погрузился в нее на всю глубину, мне хотелось, чтобы она открыла глаза, теребила пальцами мои волосы, чтобы при каждом вздохе она шептала мое имя. Я хотел, чтобы она чутко улавливала исходящие от меня импульсы и двигалась со мной в унисон. Я хотел раствориться в ней и забыть обо всем на свете. Я был почти счастлив.

Должно быть, потом я уснул. Проснувшись, я увидел ее в кресле у окна. Солнечный луч скользил по ее волосам. Она сидела, завернувшись в белое одеяло, в комнате, где я спал, а мой заряженный пистолет и кортик лежали на комоде, сидела у окна, и глаза ее были закрыты. Нет, я был не в силах ее понять.

— Я ничего не понимаю, — говорил мой адъютант. — Я всего лишь исправно исполнял ваши указания.

Я подал ему еще несколько папок, чтобы он упаковал их в коробку.

— Я не преступник, — продолжал адъютант. — Я приносил присягу. Партии. Вам. Все мы поступали так, как велел нам долг. Долг и честь.