Шерри Семан - Любовница коменданта

Я кивнул.

— Скажите, что мистер Годфри кланяется ей.

— Непременно скажу.

В первый раз я проскочил развилку дорог, о которой говорил бакалейщик. Здесь не было ни одной асфальтированной дороги. На подъеме машина начата буксовать, с трудом одолевая крутой склон. На вершине холма среди деревьев стоял белый домик. Наконец я ее нашел. Через столько лет. Преодолев тысячи километров. Оставив позади целую жизнь.

Я поставил машину в тени высоких деревьев в самом начале подъездной дороги и положил на колени ее книгу. Каждый день я перечитывал ее стихи и каждый день давал себе клятву найти ее. Я подумал, что мне следовало надеть форму коменданта. Нет, я должен предстать перед ней без формы, в самом обыденном виде.

— Почему ты не в форме? — удивилась Марта, когда я после ужина вышел в сад.

— Я… Я испачкал ее. За обедом.

— Чем?

— Пролил вино.

— Вино? От него остаются пятна, — озабоченно сказала Марта и встала. — Я постараюсь их вывести.

— Этим уже занимается прислуга.

— Ты доверил свою форму прислуге?

— Да. И не нужно так на меня смотреть. Она в состоянии сделать это.

— Она — заключенная!

— Не стоит волноваться из-за такого пустяка.

— Но ведь речь идет о твоей форме.

— Она справится, Марта.

— Ну хорошо, Макс. Не будем спорить. Как твоя голова?

— По-прежнему.

— А боль в ноге не утихла?

— Нет. В кофейнике есть еще кофе?

Марта налила мне в чашку кофе — черного, без сахара. Когда я протянул за ней руку, рукав поднялся, обнажив запястье.

— Макс, что с твоими часами?

— Я их уронил.

— Дай-ка я посмотрю. — Марта склонилась над моими часами. — Кажется, стекло треснуло.

— Не беда, Марта.

— Сними их. Я зайду с ними к часовому мастеру, когда на следующей неделе буду в Берлине.

— Я сам займусь часами.

— Но мне это не составит никакого труда. Коль скоро я все равно еду в Берлин.

— Не надо создавать себе лишних проблем, Марта.

— Макс, мне будет приятно…

— Сейчас мне не до этого.

Она поджала губы и озадаченно посмотрела на меня. Кофе был горький. Холодный. Я поставил чашку на стол. Марта налила немного кофе себе.

— Знаешь, я подарю тебе на день рождения новые часы, — сказала она.

— Мне не нужны новые часы.

— Но на них треснуло стекло.

— Ну и что?

— Не понимаю, почему ты так дорожишь этими часами, — вздохнула Марта. — Что в них особенного?

Я посмотрел на детей. Ганс лежал ничком на тропинке и играл с деревянными солдатиками. Громко выкрикивая «пах-пах», он опрокидывал солдатиков одного за другим на землю. Когда они «перестреляли» друг друга, он снова выстроил их и начат очередное сражение. Ильзе прыгала через веревочку и напевала:

— К кому б он ни взывал, молясь,

В его роду лишь гниль и грязь.

— Ильзе, — обратился я к дочери, — кажется, я уже говорил, чтобы ты не смела петь эту песенку.

— Это не песенка, — возразила Ильзе. — Это считалка.

— Пой что-нибудь другое, Ильзе.

— А чем плоха эта песенка? — вступилась за дочь Марта.

— Это не песенка, папа. Это считалка.

— Вспомни какую-нибудь другую считалку. Сколько раз можно повторять, что эта мне не нравится?

Марта застыла на месте с молочником в руке. Ильзе стояла на дорожке со скакалкой в руках.

— Что ты к ней цепляешься, Макс? — упрекнула меня Марта.

— Мне не нравится эта песенка. Разве этого недостаточно.

— Ну как, вы собрали нужную сумму? — спросил, увидев меня, охотник за легкой наживой.

Он протиснул свою тушу между столиком и скамейкой и положил пиджак на соседнее сиденье. Пистолета на поясе у него не было — должно быть, он находился в кармане пиджака. Толстяк облизал губы и потер руки.

— Итак, вы наскребли нужную сумму?

— Какую сумму вы считаете достаточной?

— Ровно такую, в какую вы оцениваете свою жизнь, господин начальник.

— Не называйте меня так.

— Где деньги?

— В машине.

— Почему вы не принесли их с собой?

— Неужели вы думаете, что такую сумму можно уместить в кармане пиджака?

— А, ну да, конечно. Вы правы. Но теперь-то вы можете сходить за деньгами?

— Они лежат в багажнике моей машины. Вам придется пойти со мной.

— Как скажете. Хозяин — барин.

Было уже темно. И прохладно. Он оставил пиджак с пистолетом в кафе и теперь зябко потирал плечи руками.

— Где ваша машина?

— Там, на заднем дворе.

— Надеюсь, вы не собираетесь меня облапошить?

Я остановился и посмотрел по сторонам. Он попятился и пригнул голову. У меня и в мыслях не было его ударить: он этого не стоил.

— Почему бы вам не подогнать машину сюда? — спросил он. — Поближе к выходу.

— Я не намерен отдавать вам деньги у всех на виду. Нас могут ограбить. Идите за мной. Если, конечно, вы хотите их получить.

— Вот это да! Я вижу, вы остряк, господин начальник.

— Я просил не называть меня так.

— Понял, хозяин. Как вам будет угодно. Постойте, это не та машина, на которой вы приезжали вчера.

— Та самая.

Я открыл багажник, и он в нетерпении заглянул внутрь. Было слишком темно, чтобы разглядеть что-нибудь.

— Где деньга? Впрочем, ладно, я сам найду.

Он сунул руку в багажник, и я тихонько опустил крышку, прижав ею его руку.

— А где гарантия, что вы не выдадите меня властям? — спросил я. — Или не попытаетесь меня убить, чтобы получить еще и обещанное вознаграждение?

— Эй, за кого вы меня принимаете? — воскликнул он. — У нас честная сделка, господин начальник. Вы можете верить моему слову.

— Слову джентльмена?

— Ага. Вот именно.

Я приподнял крышку багажника.

— Где деньги?

— Там, в чемодане. Давайте я зажгу спичку, чтобы вы могли их пересчитать.

— Зачем? Я вам доверяю. У вас мозги на месте.

Он склонился над багажником и стал шарить руками в темноте.

— Да, — согласился я. — Я не дурак.

В этот миг горло ему сдавил электрический провод. Он отнюдь не был хлюпиком и сразу же схватился за провод. Он брыкался, пытаясь высвободиться, но у меня были сильные руки и сильная воля. Я уперся коленом в его спину, изо всех сил затягивая на нем удавку. Он, в свою очередь, старался не дать ей затянуться, но тщетно: я оказался сильнее его.

Когда его тело обмякло и он уткнулся в дно багажника, в нос мне ударила страшная вонь. Он наделал в штаны. Превозмогая отвращение, я ухватил его за ноги и запихнул в багажник. Потом захлопнул крышку. Поблизости никого не было. Нас никто не видел. Ну, а что касается денег, то их я, естественно, и не привозил. Я бросил ключи в мусорный бак позади кафе, сел в другую машину, стоявшую рядом, и уехал. Стояла холодная, ясная ночь.

Ночь была холодная. Даже пылающие факелы не могли нас согреть, но в ту ночь мы не чувствовали холода. Та ночь сулила нам доступ в круг его ближайших соратников. В ту ночь мы были исполнены чувства безграничной преданности ему. Все наши помыслы были связаны только с ним. Ему, и только ему мы с готовностью вручали свою душу и жизнь.

— Нам совершенно ясно одно: своим спасением мы обязаны нашему фюреру.

Мы закивали, с нетерпением ожидая, когда он закончит свою речь. Нам не терпелось как можно скорее принести клятву верности, стать частью этого братства.

— Только наш Спаситель, Адольф Гитлер, способен обеспечить процветание нации. И осуществить ее великое предназначение. Если вы верите в это, вливайтесь в наши ряды.

Мы верили.

— Если вы верите в фюрера, вы должны произнести клятву.

Ни одна из когда-либо произнесенных мной клятв не значила для меня в тот момент так много, как эта. Разве что только обет верности, который я дал во время венчания. Я торжественно простер вперед правую руку. То же самое сделали все мои товарищи, лучшие сыны Германии. Мы не чувствовали холода. Мы не видели никого и ничего вокруг. Только его.

— Клянемся служить преданно и храбро. Клянемся быть послушными и не щадить собственной жизни. Да будет Бог нам свидетелем.

— Клянусь, — сказал я.

— Да будет Бог мне свидетелем, — сказал военный, сидящий напротив меня в маленькой грязной комнатушке.

— Да будет Бог мне свидетелем, — повторил за ним я.

— Вы со всем согласны? — спросил военный.

— Да.

— Абсолютно со всем?

— Да.

— Вы прочитали весь текст от начала до конца?

— Да.

— Хотели бы вы внести в него какие-либо исправления или дополнения?

— Нет.

— Вы в этом уверены? Для нас важно, чтобы каждое ваше слово было воспроизведено точно.

— Уверен.

— Если вы с чем-то не согласны, исправьте. Мы хотим, чтобы все было по справедливости.

— Я понимаю.

— Вы желаете что-либо исправить?

— Нет.

— Хорошо. Тогда прочитайте вот это.

«Настоящим удостоверяю, что я сличил данный текст с магнитофонной записью и собственноручно исправил его. Удостоверяю точность и правильность копии своей подписью».

— Распишитесь, — сказал военный.

Я расписался.

Слова. Это были только слова. И ничего более.

— Мы — меч революции, — вещал Генрих, и мы верили ему. — «Mehr sein als scheinen. (Возвысьтесь над собой)».

И этому мы тоже верили. Мы верили ему, что нам внушал Генрих. Мы были молоды.

— Мне совершенно безразлично, что будет с русскими или чехами, — снова и снова повторял он. — Но мы обязаны всегда помнить о великом предназначении нашей нации и потому быть честными и порядочными по отношению к своим соплеменникам, нашим братьям по крови. Только по отношению к ним. И ни к кому другому.

Слова. Успех революций решают скорее слова, нежели мечи. Слова разят сильнее ножа. И чаще всего без промаха, но при этом оставляют жертву в живых. Я смотрел на корчащиеся в огне страницы «Мертвецов» и ненавидел слова. Ничьим словам нельзя верить. Даже моим: спросите Марту.

Но опаснее всех слова, изреченные женщинами. Их слова разят наповал. Женщины способны изрыгать слова, которые ранят насмерть. Женщины крадут ваши слова и потом выставляют их на всеобщее обозрение. Самые сокровенные, выстраданные вами слова. И при этом они еще называют мужчин предателями. Но разве существует на свете что-нибудь страшнее предательства, совершенного женщиной? Я не верю словам. Больше не верю. Потому что, как правило, люди не слышат вас. Они попросту не слушают. Не хотят слушать.

— Послушайте, — говорил я. — Это не враги. Не партизаны.

— Что он говорит, доктор? — спросила Марта, склонившись надо мной. Ее округлившийся живот давил мне на руку. Она вытерла пот с моего лица.

— Он бредит, — объяснил доктор.

Я пытался оттолкнуть Марту, чтобы они лучше слышали меня.

— Координаты… Произошла ошибка…

— Он так страдает! — воскликнула Марта. — Сделайте же что-нибудь.

— Я мог бы вколоть ему еще морфия, — сказал доктор. — Но сегодня ему должны вручать награду. Будет обидно, если он проспит такой момент.

— Это свои… Не партизаны… Не враги…

— Макс, я не понимаю, что ты говоришь.

— Попробую все-таки добавить ему небольшую дозу морфия, чтобы приглушить боль, — сказал врач.

— Слушайте… — пытался сказать я, но от укола у меня закружилась голова.

Марта гладила меня по лицу, пытаясь успокоить.

— Шшш… Все будет хорошо, Макс.

— Координаты… указаны неверно… Это моя ошибка…

— Что? Что ты сказал?

— Мы… стреляли… по своим.

— Я не понимаю, дорогой. Что ты сказал?

— Это от морфия, — объяснил доктор. — И от боли. Рана весьма серьезная. Надо радоваться, что он вообще остался в живых.

— Он чем-то очень встревожен, — сказала Марта. — Видимо, на фронте произошло что-то серьезное.

— Сейчас ему вредно говорить. Это выматывает силы.

— Макс, — увещевала меня Марта. — Попытайся успокоиться, дорогой. Я знаю, что тебе больно, но сейчас тебе необходим полный покой. Мы сможем поговорить позже.

— Открыли огонь… по своим…

— А вот и полковник с наградами, — сказал доктор.

Мою кровать окружили медицинские сестры и люди в военной форме.

— За проявленную храбрость при исполнении воинского долга, — торжественно объявил полковник.