Он положил мне на грудь орден — золотой лавровый венок со свастикой внутри и серебряную медаль за ранение в бою.

— За преданность и верность отечеству.

— Это не враги…

Полковник осторожно похлопал меня по плечу:

— Здесь нет никаких врагов, сынок.

— Это не партизаны… Произошла ужасная ошибка.

— Да, мой мальчик, война — ужасная штука. Мы гордимся тобой.

— Ему повезло, что он остался в живых, — заметил доктор.

— Благодаря таким, как он, мы можем быть спокойны за наших ребят на фронте, — сказал полковник.

— Ваш муж — настоящий герой, — шепнул Марте адъютант полковника.

— Я горжусь им, — с трудом сдерживая слезы, проговорила Марта и снова коснулась моей руки.

— Им гордится вся Германия.

— Фюрер тоже будет гордиться им, когда узнает о его подвиге.

Я потянул полковника за рукав и попытался объяснить, как все было на самом деле.

— Ты здесь в безопасности, сынок, — заверил меня полковник.

— Нужно дать ему еще немного морфия, — сказал доктор. — Он испытывает невыносимую боль.

Я почувствовал укол в руку, и палата вместе с находящимися в ней людьми поплыла куда-то вдаль. Я закрыл глаза.

… — Не закрывай глаза, когда дуешь на свечи, Ганс, — сказала Марта, — так у тебя ничего не получится. Папочка, помоги же Гансу задуть свечи.

— А почему мне нельзя ему помочь? — спросила Ильзе.

— Ты знаешь. Потому что он начнет капризничать, — сказала Марта. — Ведь это его день рождения.

— На мой день рождения он тоже задувает свечи.

— Он еще маленький.

— Это нечестно!

— Гансу поможет папа.

— Не поможет. Он сидит в кресле.

— Ильзе, не препирайся со мной. Макс, помоги же имениннику. Макс!

— Так нечестно! — обиделась Ильзе. — Гансу ты разрешаешь задувать свечи на моем именинном торте.

— Макс, помоги Гансу задуть свечки.

— Что я сделал не так? — пробормотал я.

— Макс, о чем ты?

— Это нечестно! — повторила Ильзе.

— Что я такого сделал? — сказал я.

Марта вздохнула.

— О чем ты, Макс?

— Это нечестно! — не унималась Ильзе.

Она ущипнула Ганса, и он заревел.

— Ильзе, перестань сию же минуту! — возмутилась Марта. — Еще одна капля — и чаша моего терпения переполнится.

Ганс посмотрел на красное пятно у себя на руке и зашелся криком.

— За что мне все это? — воскликнул я.

— Что я такого сделал? — недоумевал мой адъютант. — Я выполнял свой долг. Я действовал в соответствии с вашими указаниями.

— Возьмите вот это, Йозеф, — сказал я, вручая ему коробку с документами. — Отнесите ее к машине и положите в багажник. Поторапливайтесь!

Девушка сидела поодаль на своей койке, обхватив руками колени и прижавшись к ним подбородком. Каждый раз, когда здание сотрясалось от очередного взрыва, она хваталась за голову и смотрела на меня, но теперь мне было не до нее.

Я раскрыл железный ящик с документами, поджег первый попавшийся мне листок и, подождав, пока он загорится, бросил его в ящик. Пламя взметнулось вверх, пожирая содержимое ящика. Я бросал в пламя все новые и новые бумаги, пока на дне ящика не осталось ничего, кроме черного пепла. Пока от дыма у меня не защипало глаза и не запершило в горле. Пока мое лицо не почернело от копоти. Я должен был это сделать. Ничего другого мне не оставалось.

— Теперь, когда документы наконец подписаны, нам ничего не остается…

— Как пообедать.

— Да, пожалуй, уже пора.

— Вам следовало накормить нас перед началом переговоров. Тогда они пошли бы намного быстрее.

Все засмеялись. Я стоял в углу с бокалом вина. Официанты в черных фраках и белых жилетах распахнули двери в столовую, откуда на нас хлынул аромат подогретых блюд. Офицеры направились к накрытым столам.

— Вообще-то я ничего не имею против евреев.

— Я тоже. Среди них порой встречаются вполне достойные, порядочные люди.

— Представьте себе: восемьдесят миллионов немцев, и каждый из них знает одного порядочного еврея.

— Разумеется, все остальные — свиньи…

— … И только этот единственный — порядочный человек.

Раздался смех.

— Мне ничего не нужно от евреев.

— Мне тоже. Кроме одного: чтобы они исчезли с лица земли.

И снова все дружно захохотали. Я налил себе еще вина.

— Ты снова напился, Макс, — сказала Марта.

— Ты удивительно проницательна, дорогая.

— Макс, ты же обещал.

— Оставь меня в покое. Или я пойду спать вниз.

— Извини, — сказала Марта.

Я лег в постель, натянул на себя одеяло и, отвернувшись к стене, закрыл глаза.

— Погаси свет, Марта.

— Я знаю, как тебе тяжело, Макс. Я знаю, как ты переживаешь.

— Спокойной ночи, Марта.

— Потерять все после стольких лет напряженного труда, после стольких жертв…

— Ты была бы этому рада.

— Как ты можешь говорить такое?

— Ты же сама как-то сказала: «Я буду рада, если тебя наконец приструнят».

— Это нечаянно сорвалось у меня с языка. Я была раздосадована.

— Выключи свет, Марта.

— Ты же знаешь, я не могла сказать это всерьез.

— Я хочу спать. Выключи свет.

— Макс, тебе нужно расслабиться. Дай я помассирую тебе шею и спину. Это поможет снять напряжение. У тебя прошла голова?

— Нет.

— Нога тоже все еще болит?

— А как ты думаешь?

Она разминала пальцами мне шею и плечи.

— Ну как теперь? Не лучше?

— Нет, — ответил я. — Но мне приятно.

Я слишком устал, чтобы ссориться с ней. Мне осточертели наши ссоры. Марта массировала мне плечи до тех пор, пока напряжение не ослабло. Она растирала мне спину, пока пульсирующая боль в голове не утихла. Ее ночная рубашка холодила мне кожу.

— У тебя такая мускулистая спина, Макс, такие сильные руки.

Она поцеловала меня в шею. Потом сунула руки под одеяло и обняла меня. Она прижалась ко мне, и я отстранил ногу из опасения, что она заденет больное бедро.

— У тебя всегда было красивое тело. Ты по-настоящему самый привлекательный из всех мужчин, которых я когда-либо встречала.

Она прильнула ко мне, потерлась щекой о мою щеку. Она сбросила с меня одеяло. Ее ладони скользнули по моему животу вниз, я чувствовал ее жаркое дыхание.

— Как давно мы не были близки, Макс.

Я повернулся на спину и обнял ее. Она обвила меня руками и закинула ногу мне на бедро. Я поморщился от боли, но она этого не заметила. Я попытался сосредоточиться на ощущениях, которые мне дарило ее тело. Ее кожа была нежной и гладкой. Она водила рукой по моему животу и бедрам. Я ощущал прикосновение ее влажного языка. Я закрыл глаза и уткнулся лицом в ее душистые волосы.

— Я так люблю тебя, Макс. Мне жаль, что мы все время ссоримся.

— Я знаю, Марта. Давай помолчим.

— Я знаю, какое напряжение ты испытываешь. Особенно теперь.

— Давай не будем об этом.

— Я буду тебе хорошей женой. Правда.

— Да.

— Вот увидишь, Макс. — Ее рука скользнула еще ниже. — Тебе не понадобится другая женщина.

— Марта, только не сегодня.

— Почему?

— Я очень устал.

— От этого тебе станет лучше.

— У меня голова идет кругом от множества проблем…

— От этого у тебя пройдет голова.

— Нет.

— Если тебе трудно, не надо, — сказала Марта. — Хочешь, я сделаю, как тогда, после свадьбы? Тебе это нравилось.

— Не сегодня, Марта.

— Мы так давно не были вместе…

— У меня никого нет, если это тебя волнует.

— Я вовсе не это имела в виду.

— Извини, Марта. Я устал. Давай спать.

— Но я действительно не возражаю, Макс. Мне тоже нравится, как мы делали тогда.

— Не сегодня.

— Хочешь, я тебя обниму, Макс?

— Нет.

Я повернулся на бок, к ней спиной. Она лежала, не двигаясь. Очень тихо.

— Спокойной ночи, Марта.

— Я люблю тебя, Макс.

Я знал это. Но все изменилось. Все стало иным. Сколько бы мы ни пытались убедить себя в обратном. Сколько бы ни притворялись.

Я сбросил с себя форму коменданта, запихнул ее в сумку и натянул на себя штаны и куртку, которые мне принес адъютант. Это была грязная одежда крестьянина, но ничего другого не нашлось, а искать что-либо более подходящее не было времени. Куртка оказалась мне тесновата, но я подумал, что сойдет и так.

Я поднял девушку с койки. Она была бледна и порывисто дышала. Я сунул ей в руку дуло пистолета и сделал знак, чтобы она ударила меня. Она широко раскрыла глаза.

— Ja, — сказал я.

Я снова показал ей, чтобы она ударила меня по лицу рукояткой. Все должно было выглядеть правдоподобно: именно поэтому я не мог положиться на Йозефа. Или Марту.

— Mach es, — сказал я. — Mach es[7].

Она ударила меня.

Удар был сильным. У меня зазвенело в ушах и потемнело в глазах, но это скоро прошло. Я несколько раз моргнул и взял у нее пистолет. Щека болела. Когда я попытался открыть рот, боль сковала челюсть. На рукав капала кровь. Я вытер рот и нос платком, потом приложил его к ссадине.

— Господин комендант! — позвал меня адъютант.

— Да, Йозеф. Я готов.

Нет, на самом деле я вовсе не был готов. Да и как могло быть иначе? Сколько ни готовь себя к решающему моменту, когда он наступает, ты оказываешься застигнутым врасплох. Не знаю, сколько времени я просидел в машине, прежде чем решился наконец выйти из нее. Я сам удивился тому, как громко хлопнула крышка багажника, но в доме никто не обратил на это внимания.

Я шел по тропинке, взметая облачка пыли. Я старался не сжимать ладони в кулаки и не стискивать зубы. Одежда сковывала мои движения. Башмаки жали. Насколько удобнее я чувствовал себя в форме! У меня пересохло во рту, словно я наглотался пыли. Ступени крыльца скрипели подо мной, возвещая о моем визите, но никто не вышел мне навстречу. У меня возникло желание повернуться и уйти. Любой на моем месте испытал бы такое же точно чувство. Но я не ушел. Я никогда не поворачивал вспять. Всегда шел до конца. Если мне суждено погибнуть, значит, так тому и быть, — подумал я и постучал в дверь.

— Он прибыл, господин комендант, — сообщил Йозеф, и вскоре сверкающий черным лаком автомобиль плавно подрулил к нам.

Мой адъютант распахнул дверцу, и из чрева черной сверкающей красавицы появился Рейнхард. Долговязый и худощавый, он был чуть ли не на голову выше всех остальных.

— Добро пожаловать, — приветствовал я его.

— Мне говорили, что вам присуще чувство юмора, — сказал он и захохотал.

Пока мы обходили лагерь, едва поспевавшие за нами Йозеф и адъютант Рейнхарда делали пометки в своих блокнотах, записывая отпущенные гостем замечания. К счастью, в последние несколько дней дождя не было, и хотя идти по колдобинам было не слишком приятно, я был рад уже тому, что глина успела засохнуть и не липнет к его сапогам. Когда он снял фуражку, чтобы вытереть пот со лба, его волосы на солнце показались мне почти белыми. Несколько проходивших мимо заключенных замерли от страха при виде его, но он не обратил на это внимания. Я сам открывал перед ним печи, чтобы он не замарал перчаток. Мы прошли мимо построенных в шеренги заключенных, миновали бараки и направились к дому.

— Как вы посмотрите на то, чтобы перейти на службу в гестапо? — спросил он.

— В гестапо? Вы готовы взять меня к себе?

— Мне нужны надежные люди. Способные безжалостно сокрушать врагов Рейха. Уничтожать всякую оппозицию. И евреев.

— Я польщен вашим предложением.

— Еще бы!

— Еще бы! Кстати, фон Вальтер, я захватил с собой скрипку. Может быть, после ужина ваша прелестная супруга согласится аккомпанировать мне на рояле?

— Я уверен, это доставит ей огромное удовольствие.

Мы вошли в сад.

— А перед ужином, фон Вальтер, я хотел бы осмотреть ваш кабинет.

— Мой кабинет?

— Да, — улыбнулся он, стягивая перчатки. — Я хочу проверить, насколько правдива поступившая ко мне информация.

Там не было ни слова правды. Ни крупицы. Никому из них не удалось положить меня на лопатки: ни Рейнхарду, ни Эрнсту, ни Марте, ни девушке. Никому! Каждое слово в досье, каждое слово в письмах, каждое слово в «Мертвецах» было ложью. Каждое слово «Уцелевшего» таило в себе фальшь, обман, криводушие. Я не мог допустить, чтобы кто-то разрушил то, что я созидал всю жизнь. Но самый большой вред причинили мне «Мертвецы»: вот с этого и следовало начинать. Сжав кулаки и стиснув зубы, я постучал в дверь.