— Я сама постоянно недоедаю, — возразила я.

— Ты кое-чем обязана нам, — сказала Ревекка. — Ты такая же, как и мы.

— А вы хоть чем-нибудь мне помогли? — не выдержала я.

— Интересно, что мы должны были для тебя сделать?

— Жрать то, чем он тебя угощает?

— Нежиться в его теплой постели?

— Расхаживать в нарядах его жены?

— Да нет, мы должны были помочь ей ублажать коменданта, — съязвила Шарон.

Она выпятила живот и стала тискать свою грудь, покачивая бедрами, закрывая глаза и сладострастно вскрикивая. Она вздыхала и содрагалась, водя рукой у себя промеж ног. Остальные с мерзкими шуточками хватали меня за руки, щипали. Чей-то слюнявый рот прикасался к моим щекам и шее, чьи-то пальцы щупали мою грудь. Я отталкивала их, царапалась, как кошка, пока они, вскрикнув от боли, не отпустили меня.

— Ах, господин комендант, — простонала Шарон, изображая блаженную истому. — Вы совсем меня измучили.

— Ты кое-чем обязана нам, — повторила Ревекка. — Мы не позволим тебе забывать об этом.

— Я никому ничем не обязана, — ответила я. — Кроме себя самой.

— Ты намного хуже его, — брезгливо процедила сквозь зубы Ревекка. — У коменданта по крайней мере есть принципы. А ты — самая заурядная шлюха.

— Если вы бросите в окно еще одну записку, — пригрозила я, — то я позабочусь, чтобы он ее нашел.

ГЛАВА 3

— Ты уже прочел письмо? — спросила я отца. — Это он?

— Что он пишет? — поинтересовалась мама. — Как у Якова дела?

Отец посмотрел на нас. В глазах у него стояли слезы.

— Они выбили все стекла в его лавке. Как и во всех других лавках, принадлежащих евреям.

— Я думала, они просто пишут на витринах «Jude», чтобы люди ничего не покупали у евреев, — сказала я.

— Они разгромили все еврейские лавки.

— Яков не пострадал? — спросила мама. — А Наоми?

— Они заперли евреев в синагоге и подожгли ее.

По щекам отца катились слезы. Мама подошла к нему и взяла его за руку.

— Что-с Яковом и Наоми?

— Они застрелили раввина, — продолжал отец. — Только потому, что он не позволил им прикоснуться к священным книгам.

Мама взяла у отца письмо и стала читать его сама. Отец закрыл лицо руками. Он казался таким беззащитным, таким старым.

— Слава Богу, Яков с Наоми не пострадали, — сказала мама.

— Они сожгли синагогу, — бормотал отец, и его плечи содрагались от рыданий. — Они убили раввина.

— Слава Богу, что мы не эмигрировали вместе с дядей Яковом, — сказала мама.

Я подошла к родителям и взяла их за руки.

— Теперь мы должны сами заботиться о себе и друг о друге, — сказала я. — Нам не на кого больше рассчитывать.

— Это — охранное свидетельство! — Молодой человек стоял на платформе около опустевшего вагона и размахивал какой-то бумажкой. — Где находится комендант? Я хочу поговорить с ним.

Воздух содрогался от воя сирен. Охранник помахал своему товарищу и жестом объяснил что-то. Тот подошел к коменданту и указал рукой на молодого человека, потрясавшего своей бумажкой. Комендант кивнул и сквозь толпу направился к молодому человеку. Я рванулась туда же, отпихивая чьи-то локти, спотыкаясь о разбросанные узлы и чемоданы. Один раз я чуть не сбила с ног женщину с орущим младенцем на руках. Наконец я оказалась рядом с молодым человеком.

— Это значит, что я нахожусь под охраной немецкого правительства, — сказал он и повернул бумагу таким образом, чтобы я могла видеть, что в ней написано, но я глядела на приближающегося к нам коменданта.

Охранник не обращал никакого внимания на молодого человека. Лаяли собаки, люди толкали нас. Молодой человек прижал свою бумагу к груди.

Комендант остановился рядом с нами. Я вспотела, но не от страха: мне было жарко в шубе. Я расстегнула верхнюю пуговицу до самого низа. Молодой человек протянул свою бумагу коменданту, но тот смотрел на меня.

— Я вижу тебя уже второй раз за сегодняшний вечер, — сказал комендант. (Его адъютант не перевел мне этой фразы.) — Должно быть, это судьба.

Адъютант снова промолчал и только нахмурился.

— Это — охранное свидетельство, — сказал юноша.

— Я умею читать, — отозвался комендант.

— Оно означает, что я ценный специалист, — сказал юноша.

— В этом лагере я определяю, кто ценный специалист, а кто — нет, — отрезал комендант.

Он откинул дубинкой полу моей шубы и удовлетворенно кивнул.

— Я нужен стране, — не унимался юноша. — Я — инженер.

— Ты — еврей, — сказал комендант и выстрелил в юношу.

Я поспешно отступила в сторону из опасения, что кровь может испачкать белый мех. Охранное свидетельство валялось на земле рядом с юношей. Собаки надрывно лаяли, срываясь с поводков, но ни одна из них не бросилась к убитому юноше и его бумаге. За спиной у меня из только что открытого товарного вагона выгружалась очередная партия прибывших. Щурясь от яркого света, они окликали своих близких. Откинув рукой в перчатке полу моей шубы, комендант поднял дубинкой подол моего платья. Я смотрела ему прямо в лицо.

— Не может быть, что она еврейка, — сказал комендант своему адъютанту. — Взгляни на ее лицо, Йозеф. Посмотри, какая белая у нее кожа.

Адъютант отвлекся от записей в своем блокноте. Его лицо приняло брезгливое выражение.

— Если бы она не была еврейкой, — сказал он, — то не попала бы сюда.

Комендант приблизился ко мне вплотную, и его дубинка оказалась у меня между ног. Он стал двигать ею взад-вперед, и дыхание его участилось.

— Она еврейка, — сказал адъютант. — На ком еще можно увидеть такую роскошную шубу?

Дубинка двигалась все быстрее и настойчивее. Я стиснула бедра, остановив ее движение.

— Вы когда-нибудь видели такое скопище евреев? — воскликнул адъютант. — До чего же они отвратительны!

— Только не эта, — сказал комендант.

Яростно сжимая рукой полу шубы, он придвинулся ко мне вплотную. Я судорожно вздохнула и посмотрела на него в упор.

— Таких, как она, полно вокруг, — фыркнул адъютант.

— Я этого не заметил, — возразил комендант, увлекая меня за собой.

— Ты когда-нибудь видел такую кучу писем? — спросила я у Давида, когда он вошел в мой кабинет. — И чтобы все они были адресованы одному человеку?

— Нет, никогда, — улыбнулся Давид. — А ты распечатала хотя бы одно из них?

— Пока нет, — призналась я. Я сидела на полу около груды писем. — Просто невероятно!

— Видишь, сколько у тебя почитателей в разных странах, — молвил Давид, беря в руки несколько конвертов.

— И все они пишут. Вероятно, я ошиблась в выборе профессии.

— Ты не могла бы заниматься ничем иным.

— Наверное, ты прав. — Мы продолжали завороженно смотреть на груду писем.

— Не хочется оставлять тебя в столь ответственный момент, Рашель, но я должен идти, пока не закрылась библиотека.

— Но разве ты не обещал помочь мне разобраться с письмами? — робко напомнила я, и он снова улыбнулся.

— Желаю удачи, моя радость. — Давид чмокнул меня в лоб. — Я вернусь через пару часов.

— Если ты не найдешь меня, знай: я погребена под этой бумажной грудой.

— Я немедленно организую поисковую партию и отыщу тебя, — крикнул он на ходу и рассмеялся.

Когда за ним захлопнулась входная дверь, я со вздохом взглянула на лежащую передо мной кипу. Выбрав конверт с иностранной почтовой маркой, я распечатала его.

«Дорогая мисс Леви,

Ваш роман «Ничейная земля» тронул меня до глубины души… Чувствуется, что на Вашу долю выпало много страданий. Иначе Вы вряд ли сумели бы так написать».

Я вскрыла другой конверт.

«Грязная, лживая еврейская шлюха! Жаль, что в свое время тебя не отправили в газовую камеру!»

Потом третий.

«Я искал тебя,

но не мог отыскать».

Я бросила письмо и поднялась с пола. В комнате было холодно. Зябко поеживаясь, я подошла к окну и закрыла его. Начинало темнеть. Двор опустел. Я задвинула шторы и села к столу. В машинке белел чистый лист бумаги. Я повертела в руках пустую кофейную чашку. Потом вернулась к груде сваленных на полу писем и отыскала третье письмо.

«Я искал тебя,

но не мог отыскать.

Я зову тебя,

но в ответ ты молчишь».

Я скомкала письмо. Пустые слова!

Слова. Повсюду, на каждом клочке бумаги. Слова распоряжений, приказов. Чувствуя, как бешено колотится у меня сердце, я села за стол коменданта. Стояла глубокая ночь, в кабинете горела только маленькая настольная лампа. Дом погрузился в мертвую тишину. Даже собаки в лагере затихли. Я открыла верхнюю папку.

«Особые указания при проведении расстрелов:

— стрелковые подразделения должен возглавлять офицер;

— расстрел должен осуществляться из винтовок с расстояния от семи до девяти метров; при этом следует целиться одновременно в голову и в грудь;

— во избежание необходимости прикасаться к трупам убитых, приговоренных к расстрелу следует выстроить у края заранее вырытой ямы;

— при проведении массовых расстрелов надлежит…»

Я оттолкнула от себя папку и вскочила из-за стола. Эти жуткие слова, казалось, насмехались надо мной. Я принялась колотить по ним кулаками, но они все так же невозмутимо взирали на меня со страницы инструкции.

Я колотила по ним до тех пор, пока не отбила себе руки. Но ни одно из этих проклятых слов не исчезло. Ни одно.

— Все. Ни одной минуты больше, — сказала жена коменданта, влетев в его кабинет. — Пойдем, Макс. Гости уже собрались.

— Я должен дописать письмо, Марта.

— Нет, гости уже пришли.

— Все?

— Нет, но…

— В таком случае я могу еще поработать, — сказал комендант.

Жена поставила перед ним на стол небольшую лампу с нарядным абажуром.

— Посмотри, Макс.

Комендант продолжал писать.

— Это подарок нам по случаю новоселья.

— Очень мило, — буркнул он, даже не взглянув на лампу.

— От фрау Кох.

— Отлично.

— Макс, у меня опять вылетело из головы ее имя.

— Ильзе.

— Ну да, конечно. Как я могла забыть это имя! — Она погладила бронзовую подставку лампы, узорчатый абажур. — Тебе нравится, Макс? Правда, красиво?

— Да, очень, — сказал он, не отрываясь от работы.

— Как ты думаешь, куда нам ее поставить?

— Не знаю, Марта. Я хочу дописать письмо.

— Может быть, здесь, на твоем столе?

— Хорошо. Дай мне сосредоточиться.

— Жаль только, что здесь ее никто не увидит. — Она потрогала пальцами черный узор на абажуре. — Ты уверен, что тебе нужна здесь еще одна лампа?

— Мне все равно, Марта.

— Может быть, поставим ее в комнате для гостей?

— Как хочешь. Дай мне закончить, а то я никогда не выйду к гостям.

— Хорошо, дорогой. — Прижимая лампу к груди, она обошла стол и поцеловала мужа в затылок.

— Только прошу тебя, Макс, не задерживайся. Теперь уже, наверное, все собрались.

— Все собрались? — осведомился эсэсовец, окинув взглядом толпящихся во дворе людей.

— Так точно.

— Включая женщин и детей?

— Так точно. Здесь все жители гетто.

— Отлично, — кивнул эсэсовец и стал неспешно прохаживаться перед толпой, обеими руками обхватив дубинку за спиной.

Неожиданно он помрачнел и нахмурился. Люди в толпе стали неловко переминаться с ноги на ногу. Охранники вскинули винтовки и нацелились в нас; на краю двора был установлен пулемет. Мама схватила отца за руку. Старики принялись бормотать свои молитвы: пустые, никчемные слова.

— Вчера, разбирая почту, мы перехватили три письма, написанные евреями, — заговорил наконец эсэсовец. — Евреями этого гетто.

Он остановился и пристально оглядел толпу. Я тоже смотрела на него, стараясь придать лицу непроницаемый вид.

— Это обстоятельство крайне огорчило меня, — продолжал эсэсовец, укоризненно качая головой. — Оно бросает на меня тень. Может сложиться впечатление, что я не справляюсь со своими обязанностями.

Кто-то из малышей уронил пуговицу. Когда он нагнулся за ней, немецкий солдат наступил на нее ногой. Ребенок пытался отодвинуть его сапог, но нога немца словно приросла к земле. Ребенок захныкал, и мать поспешно подхватила его на руки. Заметив, что эсэсовец смотрит на него, солдат убрал ногу. Эсэсовец взглянул на пуговицу и улыбнулся женщине с ребенком. Мать не ответила на его улыбку. Она пыталась успокоить своего маленького сына. Эсэсовец подошел к ним.