— Я хочу знать, кто из вас написал эта письма, — сказал он, обращаясь к толпе. — Прошу тех, кто повинен в нарушении закона, выйти вперед. Не надо бояться. Никаких наказаний не последует.

Он наклонился и поднял с земли пуговицу.

— Я гарантирую также, что никто из обитателей гетто также не пострадает, — добавил он.

Он отдал пуговицу мальчику и потрепал его по щеке. Малыш вцепился в пуговицу и, надув губы, посмотрел на эсэсовца. Тот пощекотал его по животу. Мальчик уткнулся лицом в шею матери, крепко сжимая пуговицу в кулачке. Эсэсовец отошел от мальчугана и снова уставился на нас.

— Если виновные не обнаружатся, я буду вынужден прибегнуть к репрессивным мерам.

— Мы не хотим, чтобы у вас возникли из-за нас проблемы, герр оберштурмфюрер, — сказал раввин, выступив вперед.

Я закрыла глаза. Мне хотелось, чтобы разверзлась земля и поглотила этого глупого старика. Чтобы она поглотила немцев. А заодно и всех нас. Лишь бы все поскорее кончилось.

— Вероятно, вскрыв эти письма, вы поняли, что они носят сугубо личный характер, — продолжал раввин. — Они адресованы родственникам или возлюбленным и не имеют никакого отношения к политике.

— Кому бы ни были адресованы письма, — возразил эсэсовец, — написавшие их являются нарушителями закона.

— Да, конечно, мы понимаем, — продолжал раввин. — Но порой молодые люди, когда они влюблены или разлучены с близкими, забывают о законах. Вы сами молоды и, вероятно, знаете, как это бывает.

— Если нарушители не выйдут вперед, — отчеканил эсэсовец, — я буду вынужден депортировать по десять евреев за каждое письмо. Даю вам три минуты на размышления.

Он поднял руку и засек время.

— Авторы писем действительно не пострадают? — спросил раввин.

— Осталось две с половиной минуты.

Бородатый молодой человек положил руку на плечо раввину и, заставив его вернуться на место, вышел из толпы, глядя эсэсовцу прямо в лицо. Раввин начал было протестовать, но тот покачал головой.

— Две минуты.

Из толпы вышел лысеющий мужчина, сжимая в руках шапку, и встал рядом с первым. Он даже не взглянул в сторону эсэсовца. Тем временем в задних рядах возникло какое-то движение, и еще один, на сей раз совсем юный парнишка, протиснувшись сквозь толпу, вышел вперед. Теперь их было трое.

По сигналу своего начальника охранники схватили их за плечи и приставили к их затылкам пистолеты. Не успел раввин пробормотать и несколько слов своей никчемной молитвы, как немцы выстрелили. Одновременно. Все трое рухнули на землю. Никто в толпе не шелохнулся.

— Здесь никого нет, Ильзе, — сказал адъютант, когда девочка появилась в дверях канцелярии. — Твой папа отлучился в лагерь.

— Можно, мы его подождем? — спросила Ильзе. — Мы будем хорошо себя вести.

— Боюсь, что это не самое подходящее для вас место.

— Мы всегда его здесь ждем.

— Да, но это было до того, как…

— Мы будем хорошо себя вести.

На столе адъютанта зазвонил телефон. Когда он сиял трубку, Ильзе юркнула вместе с Гансом в кабинет и закрыла за собой дверь.

— Сейчас мы будем играть в коменданта, — объявила она брату.

Девочка подбежала к письменному столу, взобралась на кресло и взяла ручку своего отца. Сняв с нее колпачок, она принялась чертить на бумаге какие-то каракули.

— Да. Да, — проговорила она басом и кивнула. — Я займусь этим завтра. Что? Опять? Возьмите собак. Я занят. Сейчас я не могу на это отвлекаться.

Ее братик стоял в дверях с одеяльцем в руках и уже не сосал, как обычно, свой большой палец. Он посмотрел на сестру. Потом на меня.

— Только не сейчас, Марта, — продолжала Ильзе, подражая манере отца. — Я занят. Нет, не пускай детей играть в саду. В лагере снова эпидемия еврейской лихорадки.

Ганс подошел ко мне. Ближе к краю сатиновая опушка на его одеяльце распоролась. Он заморгал и уставился на меня во все глаза.

— Знаешь, кто это, Ганс? — спросила Ильзе.

Отложив ручку, она слезла с отцовского кресла и, пройдя по кабинету, встала рядом с мальчиком.

— Это еврейка, — объяснила Ильзе. — Евреи очень плохие.

Ганс не сводил с меня глаз. Я сидела как завороженная.

— Она плохая. Мне мама сказала, — добавила Ильзе.

Она перевела взгляд на походную кровать в противоположном углу, которая по приказу коменданта была поставлена в кабинете, и взяла братика за руку.

— Давай поиграем на кровати.

Они помчались туда. Ильзе посадила Ганса на кровать, потом сама вскарабкалась на нее. Они стали прыгать на ней, но вскоре это занятие им наскучило, потому что на кровати не было пружин. Подушки тоже не было. Ильзе нахлобучила мое одеяло на голову и с грозным рычанием вытянула руки вперед, скрючив пальцы наподобие когтистой лапы хищника.

— Я страшный, злой разбойник-еврей, который пожирает маленьких мальчиков, — прорычала она.

Ганс завизжал и замахнулся на нее своим одеяльцем. Ильзе сбросила с себя личину злодея и принялась щекотать братика. Они катались по кровати, хохоча и толкая друг друга, пока не выбились из сил. Ильзе села, отбросила волосы с лица и посмотрела на меня.

— Хочешь поиграть с нами? — спросила она.

— Я хочу, чтобы ты прекратил эти игры, — сказала жена коменданта. — Я требую, чтобы ты прекратил всякие отношения с ней.

Разговор происходил на кухне, расположенной как раз над канцелярией, и благодаря вентиляционному люку слышимость была великолепная. Я плотнее укуталась в свое тонкое одеяло. Оно было слишком коротко для меня, и я не могла согреться.

— Ты должен порвать с ней немедленно.

Комендант что-то сказал в ответ, но поскольку в отличие от жены он не переходил на крик, я слышала только его голос, но не могла разобрать слова.

— Ну, и что, если я разбужу детей! Пусть все меня слышат, даже мертвецы! — кричала она. — Я сыта по горло. Я требую, чтобы ты порвал с ней.

Я не могла запереть дверь: он всегда уносил ключ с собой. Поэтому я отодвинула кресло от письменного стола и подтащила его к двери. То же самое я сделала с маленьким столиком и еще двумя креслами. Я попыталась придвинуть к двери еще и один из шкафов, но он оказался слишком тяжелым. После этого я вернулась в свой угол и снова укуталась одеялом. Комендант что-то возразил жене, и я услышала у себя над головой ее быстрые шаги.

— Нет уж, Макс, я не позволю тебе уйти. Я имею полное право указывать тебе, что ты должен делать. Я получила это право, став твоей женой.

Послышался шум воды в кране, но вскоре он прекратился. Я натянула одеяло на голову, чтобы не слышать ее голоса, но это не помогло.

— Как ты смеешь говорить такое? Это жестоко! Я не принуждала тебя. В противном случае мы поженились бы значительно раньше, и ты прекрасно это знаешь.

Послышался грохот опрокинутого стула, потом шаги коменданта и устремившейся вслед за ним жены. Ее крик стал еще более надсадным, то и дело прерываясь рыданиями.

— Это отвратительно. Отвратительно! Ты знаешь, что это неправда. У меня никого не было, кроме тебя. Не нужно валить с больной головы на здоровую. Ты прибегаешь к этой уловке каждый раз, когда я узнаю, что у тебя есть любовница.

Раздался звон разбитого стекла.

— Не смей оскорблять меня, Макс. И перестань наконец лгать. Мне наплевать, что ты комендант. Я знаю, что ты спишь с ней. Я не дурочка, которую можно без конца водить за нос. От тебя разит ее запахом. Она хуже обыкновенной шлюхи. Она еврейка. Ты должен отправить ее в газовую камеру вместе со всеми остальными.

Я услышала тяжелые шаги коменданта. Судя по всему, он направился к двери.

— Нечего на меня шикать! — крикнула вслед ему жена. — Это мой дом, и я могу кричать сколько захочу. Если ты не порвешь с этой девкой, я уйду от тебя. Я закрывала глаза на прежние твои измены, но на сей раз ты связался с еврейкой, и этого я не потерплю. Имей в виду, я говорю серьезно. Если ты не расстанешься с ней, я уйду от тебя. Так и знай, уйду!

… — Что ты делаешь, Рашель? — спросил Давид, войдя в спальню. — Куда ты собралась?

Я запихивала свои вещи в чемодан. Книги уже были упакованы в коробку, стоящую около кровати. Я взяла с тумбочки страницы рукописи.

— Перестань, Рашель.

Я положила рукопись в чемодан поверх одежды.

— Где он померещился тебе на этот раз? — спросил Давид, и я повернулась к нему. — Когда ты видела его? Среди ночи?

— Ты можешь оставаться, если хочешь, — сказала я.

Я захлопнула один чемодан. Другой не закрывался. Я переложила одежду и бумаги по-другому и снова надавила на крышку. Замок по-прежнему не защелкивался. Давид сел на край кровати.

— Рашель, почему он всегда мерещится тебе по ночам?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, — ответил Давид и тяжело вздохнул.

Я возилась с проклятым замком, а Давид сидел, глядя на выдвинутые ящики комода, на опустевший шкаф, на мои набитые до отказа чемоданы.

— Так ты едешь со мной или нет?

… — А разве у меня есть выбор? — спросил он.

— Так вы едете или остаетесь? — спросила г-жа Гринбаум, разрезая только что очищенные крохотные картофелины.

— Умоляю, не будем говорить сегодня об этом, в Шабат, — сказала мама, ставя на стол соленья.

— Почему нельзя говорить об этом в Шабат? — спросил отец.

— Этот вопрос волнует всех нас, так что естественно желание его обсудить, — заметил г-н Зильберштейн.

— Разговоры на эту тему только испортят нам настроение, — сказала мама. — Мне хочется в кои-то веки спокойно провести субботу.

Я расставляла тарелки и молча слушала разговоры старших, но тут не выдержала и вмешалась:

— Настроение всем портит жизнь в гетто, а не разговоры о том, как выбраться отсюда.

— Но ведь это же форменное самоубийство! — воскликнула мама. — Давайте хотя бы за обедом поговорим о чем-нибудь другом.

— Почему же? Вы не правы, Ханна, — сказал г-н Зильберштейн, прислоняя свою палочку к стулу. — За соответствующее вознаграждение немцы выпускают евреев отсюда.

— Разве кто-нибудь в состоянии собрать столько денег? — спросил отец.

— Вы, например, — выпалил мой двенадцатилетний двоюродный брат Лева.

Взрослые в недоумении посмотрели на него.

— Если продать мебель, — пояснил мальчик, — как раз и наберется нужная сумма.

— На троих этих денег все равно не хватит.

— Зато хватит на одного, — сказал Лева.

— Что значит «на одного»? Их же трое!

— Пусть хотя бы кто-то один выберется отсюда, — не унимался Лева. — Я знаю одного охранника. Он помог бежать двоим знакомым евреям.

— Кто же из нас троих должен бежать? — спросил отец.

— И как в таких случаях можно выбрать? — добавила мама.

— Бежать должна ваша дочь, — сказала г-жа Хаим. — Она самая молодая.

— Слишком молодая, — заметила мама.

— У нее вся жизнь впереди. Так пусть она проживет ее где-нибудь в другом месте.

— Я никуда не поеду без родителей, — заявила я.

— Ну и зря, — парировал Лева. — Я мог бы тебе помочь.

— Я не оставлю родителей одних.

— Все знают, что ты хорошая дочь, — сказала г-жа Гринбаум.

— Слишком хорошая, — заметил г-н Зильберштейн.

Отец нарезал холодное мясо почта прозрачными ломтиками, чтобы хватило на всех. Г-жа Гринбаум принесла из кухни тарелку с только что сваренной картошкой и горсткой квашеной капусты. Я нарезала черный хлеб и поставила хлебницу посредине стола. Мама зажгла маленькую свечку.

— Настоящий пир! — воскликнул г-н Зильберштейн.

— Да, в самом деле.

— Существуют и другие варианты, — сказал Лева. — Например, уйти в подполье.

— Пожалуйста, оставим эту тему, — взмолилась мама.

— В подполье? — переспросила я. — Вот это действительно равносильно самоубийству. Только занимает больше времени.

— Связаться с подпольем скорее равносильно убийству, — поправила меня г-жа Гринбаум.

Все закивали.

— Когда им удается поймать подпольщика, они хватают заодно с ним всех родственников, — сказал отец.

— И тут же расстреливают, — добавила мама.

— Из-за одного человека погибает вся семья, — покачал головой г-н Зильберштейн.

— Они и так расстреливают целые семьи, — возразил Лева. — Ни за что.

— Слава Богу, мы еще живы, — сказала мама.

— Бог тут совершенно ни при чем, — вспыхнула я.

— Как ты разговариваешь с мамой? — одернул меня отец.

— Да еще в субботу, — поддержала г-жа Гринбаум.

— Так что же ты предпочитаешь? — спросил г-н Зильберштейн. Все перестали жевать и посмотрели на меня. — Погибнуть или все-таки попытаться вырваться отсюда?