… Я не оглядывалась на кровать. И не смотрела на пистолет. Мне не нужно было на него смотреть. Я знала каждую его деталь. Каждый изгиб. Каждый желобок. Мне просто хотелось подержать его в руках. В темноте я подошла к комоду с выдвинутым нижним ящиком, в котором под ворохом ночных сорочек хранился пистолет. Давид спал.

Пистолет был холодный и тяжелый. Я вытянула руку и нацелилась в темноту. Разумеется, я умела им пользоваться. Я закрыла глаза и прижала пистолет к щеке. Я потерлась щекой о прохладную сталь. Она стала теплой. Пистолет был, как всегда, заряжен.

Я осторожно положила его обратно в ящик и прикрыла сверху сорочкой. Я задвинула ящик и легла в кровать рядом с Давидом, стараясь не задеть его. Мне не хотелось его будить. Я натянула одеяло до самого подбородка. В ту ночь я почти не спала. Один раз Давид вскрикнул во сне.

В доме было тихо — все спали. Последние три недели комендант не спускался в кабинет по ночам. В лагере жизнь шла своим чередом. Печи работали исправно. Из труб непрестанно валил дым. Поезда прибывали строго по расписанию. Охранники и зондеркоманда делали свое дело и держали рты на запоре. Дети коменданта целыми днями играли в саду, а его жена, готовя по утрам завтрак, напевала. Они уже не ссорились по ночам, и она больше не плакала. Комендант снова бросил курить и значительно реже прикладывался к бутылке. Его перестала мучить бессонница.

Я зажгла настольную лампу и, сев на корточки, просунула черенок ложки между половицами.

Осторожно приподняв край половицы, я вытащила из-под нее обернутые в тряпицу листки бумаги и, сняв колпачок с ручки коменданта, стала читать.

Посмотрев первый листок, я зачеркнула несколько строчек и вместо них мелкими буквами написала другие. Потом снова перечитала всю страницу от начала до конца. Заменила одно слово. Еще одно. Потом вымарала заглавие и написала новое: «Горькие травы». Я еще раз перечитала написанное и уже ничего не стала менять. Положив «Горькие травы» в самый низ стопки, я взяла следующую страницу.

— У нас нет горьких трав, — сказала мама. — Какой же Седр без горьких трав?

— Немцы запретили нам праздновать Седр, — откликнулся отец, — так что Бог простит, если мы обойдемся без горьких трав.

— Но дети…

— У детей и без того горькая жизнь, — заметила я. — Вряд ли стоит лишний раз напоминать им об этом. Папа, ты занавесил окна?

— Конечно. Как ты велела.

— Мама, куда ты положила косточку?

— Что это за косточка? — спросила мама. — Где ты ее раздобыла?

— Пусть тебя это не беспокоит. Так где она?

— На тарелке. Рядом с яблоком.

— Ты и яблоко принесла? — удивился отец.

— Все равно без горьких трав никак не обойтись, — сказала мама.

— Мама, прошу тебя.

— А кто эти люди, которых ты пригласила? — спросил отец.

— Помимо соседей? — уточнила я.

— Это ее зрузья, Самуил, — ответила за меня мама.

— Те самые, которые приходят сюда по ночам?

— Ты ничего об этом не знаешь, папа, — сказала я и чмокнула его в лоб.

— Вы все время обмениваетесь какими-то свертками. Что в них? — Отец встал и пошел вслед за мной по комнате.

— Ничего, папа, не волнуйся. Мама, у нас осталась хотя бы одна свечка?

— Нет, ни одной.

— Ты занимаешься чем-то опасным, — сказал отец.

— А жить в этом гетто не опасно? — вспылила я. — Здесь мы отрезаны от остального мира.

— Я всегда чувствую, когда ты что-то скрываешь от меня. Еще с тех пор, как ты была совсем еще маленькой. Ты занимаешься чем-то плохим…

— Я всего лишь добываю для всех нас еду.

— Чем-то таким, чего ты сама стыдишься. Недаром ты не хочешь, чтобы мы с мамой узнали об этом.

— Самуил, оставь ее в покое.

— Ханна, это может плохо кончиться. Мы должны знать, чем она занимается.

— Она хорошая девочка, Самуил. Не цепляйся к ней.

— Скажи, кто эти люди, — потребовал отец, схватив меня за руку.

— Ты что, служишь в гестапо? — воскликнула я.

Отец выпустил мою руку и побрел к креслу, беззвучно шевеля губами.

— Как ты можешь говорить отцу такие ужасные вещи? — возмутилась мама.

— А зачем он учиняет мне допрос?

— Он не учиняет тебе никакого допроса. Он тревожится о тебе.

— Для этого нет никаких оснований.

— Мы оба тревожимся, — сказала мама. — Ты наша единственная дочь. Мы любим тебя.

— Не тревожьтесь обо мне. Я способна сама за себя постоять и не нуждаюсь в присмотре.

— Посмотри за Гансом, — попросила коменданта жена, войдя в его кабинет. — Мне нужно привести себя в порядок к приходу гостей.

Она остановилась в дверях, держа на руках ребенка вместе с одеяльцем, погремушкой, плюшевым медвежонком и бутылочкой. Комендант недовольно посмотрел на нее.

— Ты шутишь, Марта?

— Мне нужно приготовиться к приему гостей, Макс. И сделать прическу.

— Мне некогда заниматься ребенком. Я работаю.

— Тебе не нужно ничего делать. Просто присмотри за ним.

Она расстелила на полу одеяльце и посадила на него малыша, разложив рядом его игрушки.

— Я покормила его и переодела, так что он должен вести себя спокойно. В бутылочке сок — на всякий случай, если он вдруг раскапризничается.

— А где Ильзе?

— Она с кухаркой украшает торт.

— Почему кухарка не может присмотреть за Гансом?

— Я же сказала, Макс. Она занимается тортом.

— У меня много работы.

— Боже мой, Макс, разве я часто прошу тебя о чем-нибудь? В конце концов ты затеял этот вечер не ради меня, а в честь дня рождения своего лучшего друга.

— Хорошо, Марта. Я присмотрю за Гансом.

— Я и так все сделала сама: купила продукты, приготовила, убралась в доме. Но я не могу заниматься детьми и одновременно приводить себя в порядок!

— Хорошо, хорошо. Я же сказал, что присмотрю за Гансом. Иди одевайся.

Она помедлила, положив руки на бедра. Комендант сердито уткнулся в разложенные на столе бумаги. Малыш запыхтел и поднялся на четвереньки.

— Я захватила ему игрушки и бутылочку с соком. Он будет хорошо себя вести.

— Да, да, — буркнул комендант.

Она по-прежнему стояла, не сводя глаз с коменданта. Он отодвинул в сторону стопку бумаг, поставил на одной из них свою подпись, что-то нацарапал на другой.

— Я думаю надеть красное платье. Или ты хочешь, чтобы я была в чем-нибудь другом?

Комендант не ответил. Он раскрыл папку и стал перелистывать бумаги. Малыш снова опустился на живот, взял погремушку и тут же потащил в рот.

— Макс, давай не будем ссориться перед приходом гостей.

— Ты права, красное платье тебе очень к лицу.

Она улыбнулась:

— Ганс не помешает тебе, дорогой.

— Хорошо, Марта.

— Слушайся папочку, Ганс. Я приду за ним, как только оденусь, Макс.

— Распорядись, чтобы Ильзе оставалась наверху, — сказал комендант. — Я не смогу уследить за обоими.

— Ильзе будет с кухаркой, — сказала его жена и закрыла за собой дверь.

Комендант посмотрел на ребенка. Ганс подполз к лежащему на одеяле плюшевому медвежонку и радостно загукал. Пытаясь взять его в руки, он снова упал на живот. Ухватив наконец медвежонка, он засунул его ухо в рот и принялся мусолить. Комендант снова углубился в бумаги.

Малыш бросил медвежонка, встал на четвереньки и пополз вперед сначала по одеялу, а потом уже по полу. Я посмотрела на коменданта: он что-то писал. Ганс то и дело опускался на живот, чтобы передохнуть, и тянул ручонку в рот. А поднимаясь на четвереньки, всякий раз вертел головкой, оглядывая кабинет. Комендант подошел к шкафу и, взяв с полки несколько папок, принялся их листать. Тем временем малыш пополз в мою сторону.

Я отодвинулась, чтобы не мешать ему, но он изменил направление и пополз прямо ко мне. Я сжалась в комок, чтобы быть как можно дальше от малыша. Комендант между тем поставил папки на место и выдвинул нижний ящик. Малыш дополз-таки до меня и тронул влажной ладошкой мою голую ступню.

Комендант рылся в ящике, что-то бормоча себе под нос. А малыш выгнул спинку и посмотрел на меня, улыбаясь. Я погладила его по ручонке. Он потупился и снова сосредоточился на моей ноге. Мне было щекотно от прикосновения его слюнявых пальчиков. Я снова погладила его по руке. Он был такой нежный, такой маленький. Такой симпатичный. Когда я погладила его по пухлой щечке, он ответил мне приветливым гуканьем.

— Что ж, она устроила себе приятную житуху, — сказала Шарон. — Ну и везет же этой эгоистке!

— Этой шлюхе, — злобно проговорил ее товарищ.

Ревекка сунула мне в руки несколько листков бумаги.

— Возьми-ка эти охранные свидетельства.

— Немцы больше не придают им никакого значения, — сказала я. — К тому же комендант и его помощник недавно уничтожили все охранные свидетельства.

— Ничего, ты все-таки попытайся, — настаивала на своем Ревекка. — Эх, если бы мы смогли заполучить несколько настоящих охранных свидетельств, которые прилагают к ордерам на арест…

— А где вы достали эти бланки? — спросила я, взглянув на бумаги, которые она мне дала.

— Мы их подделали, — ответила Ревекка.

— Вы что, с ума сошли? — воскликнула я и швырнула бумаги на землю. Ревекка и ее товарищи принялись поспешно подбирать их, пока они не успели испачкаться. — Я и с настоящими-то чудом не попала в беду. О подделках же не может быть и речи.

Шарон смерила меня презрительным взглядом.

— Я же говорила, что она откажется нам помочь. Она обожает своего коменданта.

— Замолчи! — крикнула я, отталкивая ее.

— Я бы тоже его обожала, если бы он устроил мне такую же красивую житуху, — ухмыльнулась она.

— Хочешь посмотреть на мою красивую житуху? — Я задрала подол робы и продемонстрировала им синяки на бедрах. Потом сдернула робу с плеча и показала свежие рубцы. — Вот какая у меня красивая житуха. Может быть, ты хочешь занять мое место?

— Ты могла бы достать какую-нибудь бумагу с образцом его почерка? — примирительным тоном спросила Ревекка.

Я опустила подол и прикрыла плечо.

— Если бы ты могла достать образец его подписи или хотя бы уничтожить часть ордеров…

— Он сразу же заметит пропажу, — перебила ее я. — Он запирает свой стол на ночь. Он внимательно следит за такими вещами.

— Я же говорила! — не преминула снова уколоть меня Шарон.

— Мы просим о такой малости, — сказала Ревекка, — но ты даже этого не желаешь сделать.

Нет, это была вовсе не малость. Все чего-то требовали от меня: родители, заключенные, комендант. Когда ему не спалось или было много дел, он среди ночи спускался в кабинет. Иногда он будил меня. Ему вечно было что-то нужно от меня, как и всем остальным, только в отличие от них он не просил.

Порой мне казалось, что он не замечает моего присутствия. Если я сидела очень, очень тихо, затаившись в своем углу, он не замечал меня по нескольку часов, а то и по нескольку дней кряду. Однажды он забыл обо мне на целый месяц. Он почти не заходил в кабинет, а когда заходил, то бывал настолько занят, что даже не смотрел в мою сторону. Он постоянно тер бедро, прикладывал ладонь ко лбу. Он похудел и начал прихрамывать. С лица его не сходило угрюмое выражение, он постоянно глотал какие-то маленькие пилюли. Но потом снова вспомнил обо мне. В конце концов он всегда обо мне вспоминал.

Нередко он проводил за работой всю ночь. Свет не давал мне уснуть. Я лежала на походной кровати, которую по его указанию поставили в кабинете, и смотрела на него. Время от времени он откладывал перо в сторону и снимал кольцо. Не обручальное — то он никогда не снимал, — а серебряное кольцо с черепом. Он долго вертел его в левой руке, водил кончиком пера по всем его впадинам, подносил кольцо к глазам и, глядя на череп, копировал его оскал. Потом снова надевал кольцо на палец и продолжал писать. Заметив, что я смотрю на него, он откладывал ручку в сторону, убирал бумаги в средний ящик и запирал его. Я закрывала глаза и замирала под одеялом, но он все равно подходил ко мне. Да и к чему было что-либо говорить? Не было таких слов, которые могли бы его остановить.

… Все слова иссякли.

Ничего. Ни единого слова.

Я вставила в машинку новый лист и придвинулась к столу. Мои пальцы лежали на клавишах. Я закрыла глаза, пытаясь представить себе незнакомый город, лица незнакомых мне людей, их незнакомую мне жизнь. Я пыталась увидеть детей, смеющихся и прыгающих по улицам под дождем. Мальчика и девочку с русыми волосами. Нет, двух мальчиков, светловолосых и худеньких. Нет, пусть их будет трое, причем один намного младше двух других. Три мальчика, три брата. Их волосы и одежда намокли под дождем. Они шлепают босыми ногами по воде, запрокинув голову и ловя ртом дождевые капли. Я пыталась услышать их смех, ощутить струи дождя на их гладкой коже.