— Выведите их во двор, — распорядился комендант.

Подталкиваемые охранниками, партизаны вышли из кабинета. Комендант последовал за ними.

Я бросилась в ванную комнату, расположенную рядом с канцелярией. Взобравшись на край ванны, я открыла маленькое оконце под потолком и, ухватившись за прутья решетки, подтянулась повыше. Теперь мне было видно, что происходит во дворе.

Партизаны сбились в кучку. Женщина и мужчина, которые, как я поняла, были руководителями этой группы, держались спокойно и мужественно. Они стояли с высоко поднятыми головами и в упор смотрели на коменданта. Самый молодой из партизан сплюнул на землю и стал осыпать немцев проклятиями. Солдаты вскинули винтовки. Комендант поднял пистолет. Женщина обхватила руками своего товарища и прижалась к нему лицом. Комендант выстрелил два раза. Они упали на землю. Комендант продолжал стрелять.

Меня била дрожь, но не от холода. Я спустилась с ванны. Ноги подгибались подо мной, я чуть не упала. Снаружи донесся звук очередного выстрела. Кто-то из партизан закричал. И снова раздался выстрел. Я забилась в угол, прижавшись спиной к холодному кафелю. Последовал еще один выстрел. Я зажала уши руками, чтобы не слышать выстрелов и криков умирающих. Но это не помогло — ни мне, ни тем, кто умирал на лагерном дворе.

— Так она умерла? — спросил Давид. — Эта женщина умерла в лагере?

— Да.

Давид остановился перед моим письменным столом и пожал плечами.

— Ах, да, я забыл. Ты не была в лагере, но при этом каким-то чудом знаешь, как женщина, находившаяся там, умерла.

— Я не люблю, когда ты разговариваешь, как сейчас, Давид.

Он наклонился над столом и заглянул в торчащий из машинки лист бумаги. Я прикрыла его обеими руками.

— Почему ты не хочешь написать о женщине, прошедшей через лагерный ад? — спросил Давид. — Потому что она погибла?

— Потому что я не хочу писать об этом.

— Похоже, ты вообще ни о чем не хочешь писать. За последние полтора года ты не написала ни строчки.

— Твоими устами вещает мой издатель? Или, может быть, литературный критик?

— Нет, моими устами вещает твой муж, которого не может не беспокоить, что с тобой происходит.

— Должна тебя успокоить: пока что я вполне кредитоспособна.

— Дело не в деньгах. — Давид подошел к книжным полкам и взял в руки книжку «Стоящие вдоль улиц мертвецы». — Откуда у тебя эта книга?

— Кто-то прислал мне ее по почте вместе с письмом.

Давид поставил книжку на место, не раскрыв ее. Потом направился к камину и принялся глядеть на горящие поленья. На окнах поблескивал иней.

— Когда ты не пишешь, Рашель, жизнь с тобой превращается в ад.

— Как приятно это слышать!

— Ты должна снова начать работать.

— Я постараюсь.

— Напиши о лагере.

— Не могу.

— Каждую ночь тебе снится лагерь. Ты без конца говоришь о лагере. Ты думаешь о нем во сне и наяву.

Я отвернулась и посмотрела в окно. Двор был совершенно белым и пустым, как лист бумаги в моей машинке. Землю сковало хрупким льдом. Я поежилась от холода.

— Напиши о лагере, Рашель, — сказал Давид. — Чего ты боишься?

— Я не боюсь его, — сказал заключенный, глядя в спину прохаживающемуся мимо нас охраннику. — Я не боюсь этого жирного борова.

— У этого жирного борова есть винтовка, — заметил другой заключенный.

— И дубинка, которую он обожает пускать в ход.

— И вдобавок у него свирепый нрав.

— Я тоже его не боюсь, — сказала я. — Но при этом предпочитаю держаться от него подальше.

Остальные согласно закивали в ответ. Я получила свою пайку черствого, как камень, хлеба. Повар из числа заключенных плеснул нам в миски баланды, а попросту говоря — ржавой водицы с плавающими в ней кусочками какой-то травы. Во всяком случае мы предпочитали думать, что в подозрительном цвете баланды виновата именно ржавая вода, а не что-нибудь еще.

— Он слишком глуп, чтобы его бояться, — сказал первый заключенный.

— Кто это глуп? — прорычал жирный охранник, неожиданно возникший у нас за спиной.

Заключенные поспешили ретироваться. Я же не могла двинуться с места: за моей спиной стоял еще один охранник. Жирный протиснулся между мной и первым заключенным, задев мою миску, из которой мне на руку выплеснулась рыжеватая жидкость.

— Кто это глуп?

— Вы обращаетесь ко мне, герр роттенфюрер? — спросил заключенный.

— А к кому же еще, жидовский выродок?

Жирный охранник ударил заключенного в челюсть, отчего голова его дернулась назад, а рот открылся. Заключенный приложил руку ко рту, но не так проворно, как следовало бы.

— Эй, что это у тебя во рту? — воскликнул жирный охранник.

Его напарник вышел у меня из-за спины и подошел к нам. Жирный схватил заключенного за грудки, но тот нагнул голову и потянулся за выроненной миской.

— Ничего, герр роттенфюрер, — пробормотал он.

— А, по-моему, там у тебя что-то блестит, — сказал жирный.

Он запрокинул несчастному голову и пальцами в перчатках разомкнул челюсти. Второй охранник вытянул шею и заглянул ему в рот. Подходя к заключенному, он оттолкнул меня в сторону, и остатки баланды вылились мне на робу.

— Так оно и есть! У тебя золотой зуб. Давай-ка его сюда, вонючий жид.

— Он мне нужен самому, чтобы жевать, — сказал заключенный.

— Ты плохо слышишь? — рявкнул жирный охранник. — Давай сюда зуб, говорят!

— А что вы мне за него дадите?

— Вот что я тебе за него дам!

Мощным ударом толстый охранник свалил беднягу с ног и принялся избивать его дубинкой и сапогами. Второй охранник помогал ему. Чем громче кричал несчастный, тем сильнее они его били. Другие охранники, позабыв о своих подопечных, с интересом наблюдали за происходящим. Жирный охранник вместе со своим напарником избивали заключенного до тех пор, пока тот не затих и не перестал двигаться. Он лежал на земле с открытым ртом, в котором сверкал золотой зуб.

— Принеси-ка плоскогубцы, — сказал жирный.

Его напарник помчался к грузовику, жирный же не удержался и напоследок еще раз пнул мертвое тело ногой. Он уткнул руки в бока и повернулся, чуть не сбив меня при этом с ног.

— У меня нет золотых зубов, — сказала я, заметив на себе его испепеляющий взгляд.

— Заткнись, жидовская шлюха, — рявкнул он и ударил меня. — Тебя не спрашивают.

… — Ты не слышал моего вопроса, Давид? — спросила я, обернувшись к нему от окна. Он перевернул газетную страницу. — Давид!

— Там никого нет, Рашель. Мне не нужно подходить к окну, чтобы убедиться в этом.

— На сей раз ты ошибаешься, Давид. Там, под деревьями, весь день стоит какая-то машина. И в ней кто-то есть.

Давид снова зашелестел газетой.

— Должно быть, очередная тень прошлого, — ироническим тоном произнес он.

— Не ерничай, Давид.

Он взглянул на меня поверх газеты.

— На сей раз мне не померещилось, Давид.

Он снова уткнулся в газету. Через несколько секунд послышался шелест переворачиваемой страницы.

— Давид, ты не слушаешь меня.

— Я с удовольствием выслушаю тебя, когда речь пойдет о чем-то более реальном, чем призрачные видения.

— Кажется ты не слушаешь меня, Макс.

Комендант и его лучший друг сидели за маленьким столиком и обедали. Они пили с самого утра, как только вернулись из лагеря. Проводив последний состав, комендант откупорил шампанское. Теперь они принялись за восьмую бутылку. У меня щипало в глазах от табачного дыма, в горле першило, и я поминутно утыкалась лицом в рукав, чтобы не закашляться.

— Отчего же? Просто я пытаюсь представить ее в платье бе… — отозвался комендант.

— Она спросила: «Где вы достали этот галстук?»

— Не может быть. По-моему, ты слегка заливаешь, Дитер.

— Клянусь, — сказал Дитер, вскинув вверх правую руку. — Честью офицера.

— «Где вы достали этот галстук?» — кокетливо повторил комендант под хохот приятеля.

Дитер так безудержно хохотал, что пролил шампанское. Комендант взял его бокал, поставил на стол и стал наполнять заново. Когда шампанское перелилось через край, оба снова захохотали.

— Она взяла меня за воротник…

— Как, разве ты был не в мундире? — удивился комендант.

— Конечно, в мундире. Я всегда надеваю форму, когда хочу произвести впечатление на дам. Они обожают мужчин в форме.

— И она спросила, где ты достал свой галстук? Наверное, она была пьяна. Как тебе не совестно пользоваться слабостью пьяной женщины, Дитер?

Приятель коменданта подцепил пальцами черной икры и запихнул ее в рот. Комендант, сдвинув на край тарелки корку от сыра, потянулся за гусиной ножкой. Лоснящимися от жира пальцами он поднес косточку ко рту и принялся обгладывать ее. Из глаз у меня потекли слезы, и я кашлянула в рукав.

— Она не была пьяна, Макс. Я оприходовал ее так, что она потеряла дар речи.

— Ты такой молодец? — весело спросил комендант.

— А ты в этом сомневаешься?

Комендант засмеялся и бросил кость в тарелку. Его приятель протянул руку и хлопнул его по спине. Они опять дружно захохотали.

— Я был молодцом, Макс. Потому что она отдалась мне еще раз.

— Так ты проделал это дважды? С одной и той же красоткой?

— И с ее подружкой тоже. Но подружка оказалась так себе.

— Ну и ну!

— Первый раз мы проделали это стоя.

— Стоя?

— Прислонившись к двери. Она обхватила меня ногами за талию.

— Невероятно!

— Она способна свести с ума, Макс.

— Повтори-ка еще раз ее имя. В следующий раз, когда вырвусь в Берлин, постараюсь ее разыскать, — сказал комендант. — Правда, мне ни разу не приходилось заниматься этим стоя.

— Только не говори Марте, если попробуешь.

— Конечно, иначе она решит, что я извращенец.

— Да, Катарина тоже не понимает таких вещей.

— Неужели ты ей рассказываешь о своих похождениях?

— Ты в своем уме, Макс? Или просто пьян?

Они снова захохотали, да так, что чуть не попадали со стульев. Небо затянулось тяжелыми черными облаками. Первые крупные капли дождя забарабанили по стеклу.

— Катарина почему-то считает, что я сплю со всеми женщинами, встречающимися мне на пути.

— Как это?

— С немкая, польками, чешками…

Комендант поморщился:

— Даже с уродливыми, Дитер? И с толстухами?

— Даже с еврейками, — сказал Дитер, ткнув в его сторону острием ножа. — Даже с еврейками, Макс.

— Чтобы переспать с еврейкой, надо быть отчаянным человеком.

— Не отчаянным, а просто пьяным.

— Очень пьяным.

— Очень, очень пьяным.

Они снова захохотали. Дождь теперь уже неистово хлестал в окно. В комнате стало темно. Комендант, пошатываясь, подошел к письменному столу и включил настольную лампу.

— Макс, где ты раздобыл это угощение?

— Как-никак я комендант лагеря.

— Ты счастливчик, Макс.

— Нет, это ты счастливчик. Ты проделал это стоя.

— Мы оба счастливчики. Я хочу произнести тост.

Приятель коменданта поднял бокал и попытался встать, но потерял равновесие и угодил рукой в паштет. Комендант полез в карман за платком, при этом столкнув свой бокал на пол. Его друг, недоуменно моргая, смотрел на испачканные паштетом пальцы, пока не сообразил облизать их. Комендант протянул ему платок, но тот лишь тупо уставился на него. Нагнувшись над столом, комендант принялся искать свой бокал, и, не обнаружив его, взял в руки бутылку. Попытавшись подняться на ноги, он опрокинул стул. Приятели едва держались на ногах. Комендант сделал глоток из бутылки.

— Погоди, Макс. Сначала — тост.

— Ах да, тост. За…

— За нашу дружбу, Макс.

— За нас.

— И еще… За… За…

— За счастье евреев, — подсказал комендант.

За окном стояла плотная завеса дождя.

— За счастье евреев, — повторил комендант.

Он уселся на койку и, подняв бокал, посмотрел на меня.

— За счастье евреев, — повторял он снова и снова.

Он не притронулся ко мне. Он пил всю ночь. На письменном столе лежали его часы. Я украдкой взглянула на них: они показывали 4:17. Но он не шел спать. Я уже подумывала о том, чтобы самой подойти к нему и поскорее кончить со своими обязанностями, но он вел себя как-то странно. После всего выпитого он даже не дотронулся до меня. Когда он направился к шкафу за третьей бутылкой, я отметила про себя, что он держится на ногах вполне твердо, но непривычно задумчив. Он сидел на койке в расстегнутом мундире и пил — сначала из бокала, потом прямо из горлышка. Он смотрел на меня и поглаживал свой пистолет, но по-прежнему не притрагивался ко мне.