Шерри Семан - Любовница коменданта

Наконец он встал. Теперь-то уже все скоро кончится, подумала я. Потом он уйдет к себе наверх, а я смогу хоть немного поспать. Однако, вопреки моим ожиданиям, он направился в ванную, вместе с пистолетом и бутылкой. Я услышала звук льющейся воды. Должно быть, ему стало дурно после выпитого спиртного. Он завернул кран, но затем вода полилась снова. Я взяла в руки его часы и, завернувшись в одеяло, откинулась в кресле. На обратной стороне циферблата было выгравировано:

«Моему дорогому Максу в память о вечной…»

Комендант вышел из ванной.

Я выронила часы.

Он держал пистолет у виска.

Он подошел ко мне и опустился на колени, прижимаясь к моим ногам. Я невольно отпрянула. Свободной рукой он ухватил меня за робу. Дуло пистолета впивалось ему в висок. Комендант притянул меня к себе. Пистолет упал на пол.

Комендант уткнулся лицом в мои колени, обхватил меня обеими руками и зарыдал.

Я продолжала сидеть, не шелохнувшись.

Комендант даже не шелохнулся, когда я выскользнула из-под его руки. Я осторожно отодвинулась от него. Он тихонько захрапел. Приподняв одеяло, я встала с кровати и выждала некоторое время — комендант спал. Кортик и пистолет лежали на комоде.

Не сводя с коменданта глаз, я ощупью стала красться к комоду, ступая сначала по гладкому полу, потом по ковру, потом снова по полу. Комендант повернулся на другой бок, и я застыла на месте, но, к счастью, он не проснулся. Наконец я добралась до комода.

Вот они: пистолет в кобуре и кортик в ножнах. Изо дня в день повторялось одно и то же, сперва он выкладывал на комод оружие. Потом снимал мундир. Потом демонстрировал мне свои шрамы. Потом его руки шарили по моему телу. Потом начинались влажные поцелуи. Потом он наваливался на меня всей своей тяжестью, и, наконец, наступала блаженная минута, когда он погружался в сон. Пистолет и кортик находились в той же самой комнате.

Дрожащими руками я вытащила кортик из ножен. С тех пор как он привел меня в свою спальню, я мысленно проделывала это сотню раз, днем и ночью. Крепко сжимая рукоятку кортика, я направилась к двери. Комендант снова повернулся и захрапел в подушку. Затаив дыхание, я открыла дверь.

Спускаться в кабинет было слишком рискованно: это заняло бы много времени. Он мог проснуться. С тех пор как уехала его жена, он почти не притрагивался к спиртному, во всяком случае в дневное время. Отнести кортик в кабинет можно будет позже. В холле, под окном, стоял сундук из кедрового дерева, откуда он достал второе одеяло. Я просунула кортик в щель между сундуком и стеной. Комендант заворочался.

Я бросилась назад в спальню. Взяв с кровати одеяло, я завернулась в него, опустилась в стоящее у окна кресло и закрыла глаза. Комендант не двигался. Я сидела очень тихо, с закрытыми глазами, и молила Бога, чтобы он ничего не заметил, если проснулся и сейчас исподтишка наблюдает за мной. Но он не проснулся. Мало-помалу я пришла в себя, и сердце перестало бешено колотиться. Вопреки моим опасениям, комендант не встал с кровати, не подошел ко мне, не велел мне лечь рядом. В окна струился теплый солнечный свет. Мягкое одеяло приятно согревало тело. Дыхание коменданта стало размеренным и тихим. С каждой минутой лагерь уплывал все дальше и дальше от меня.

— Я уезжаю, Рашель, — объявил мне Давид после ужина. — На все лето.

— Как так уезжаешь? — не поняла я.

Мы сидели на качелях на веранде. Давид отвел глаза в сторону.

— Мне предложили должность профессора, — сказал он. — На лето. В Париже.

— Но сегодня уже первое июня, — сказала я, подливая себе чая со льдом. — Почему ты не предупредил меня заранее? Теперь я вынуждена собираться в спешке.

— Тебе не нужно собираться, Рашель. Я еду один.

Я в недоумении уставилась на него, но он по-прежнему глядел в сторону, на двор. Ледяной стакан обжигал мне руку. Я поставила его на стол и вытерла мокрую ладонь о юбку. Когда я дотронулась до его руки, он порывисто отстранился от меня.

— Ты бросаешь меня, — сказала я.

— Ничего подобного. Я всего лишь уезжаю на некоторое время.

— Без меня?

— Мне нужно побыть одному. Подумать.

— О чем?

— О нас.

— Почему, Давид?

Он посмотрел на меня. Его лицо казалось усталым и постаревшим. Страшно постаревшим. Ветерок ерошил ему волосы. Он закрыл глаза. Сердце готово было выпрыгнуть у меня из груди. Я задыхалась. Мне хотелось обнять его, прижать к себе, но руки безвольно лежали у меня на коленях.

— Почему ты вышла за меня замуж, Рашель? — тихо спросил он.

Я не видела его глаз и не знала, что он хотел бы услышать в ответ.

— Ты знаешь почему, — ответила я.

Он слабо улыбнулся и кивнул. Потом нагнулся вперед и уперся локтями в колени. Он сцепил руки с такой силой, что костяшки пальцев побелели.

— Я сам виноват, — сказал он. — Я надеялся, что со временем ты сумеешь меня полюбить.

— Я люблю тебя, Давид.

— Не так, как мне хотелось бы.

— Ты мой муж.

— Не надо, Рашель.

— Скажи, чего ты хочешь, Давид?

— Ты не сможешь мне дать то, чего я хочу.

— Скажи.

— Я не хочу больше так жить, Рашель: вскакивать при каждом шорохе, ссориться по каждому поводу, бегать от собственной тени…

— Ты хочешь, чтобы мы развелись.

Он опять отвел глаза в сторону и ничего не ответил.

— Ты не вернешься.

Он нахмурился и покачал головой. Откинувшись на спинку качелей, он положил руку на мою ладонь.

— Нет, Рашель, я вернусь. К какому бы решению я ни пришел, я вернусь.

У меня было такое чувство, будто на шею мне накинули веревку. Я высвободила свою руку.

— Ты вернешься и скажешь, что тебе нужен развод.

— Мне нужно другое: чтобы ты меня любила.

— Но я и так люблю тебя, Давид.

— Я устал соревноваться.

Он говорил очень тихо. Ветер, шелестящий деревьями, заглушал его голос, и от этого он казался чужим. Я не знала, что сказать. Не знала, какие слова ему хотелось бы от меня услышать. Он поднялся и, сунув руки в карманы, повернулся ко мне спиной. Я чувствовала, как похолодели мои ладони. Кофточка упала у меня с плеч, и ветер обдувал мои голые руки. Я поежилась. Подступивший к горлу комок мешал мне говорить.

— Мне потребовалось много времени, чтобы понять, в чем дело, — сказал Давид. — Вначале я не хотел в это верить. И не верил. Я думал, что моей любви хватит на нас обоих. Но я не в силах больше обманывать себя.

Он обернулся и посмотрел на меня. Мне хотелось заключить его в объятия, прогнать с его лица это непривычное, чужое выражение, но я была не в состоянии даже пошевелиться. Давид подошел к краю веранды и положил руки на перила, щурясь от дующего ему в лицо ветра. Я сцепила руки, чтобы они перестали дрожать.

— Ты должна выбрать, Рашель.

— Давид, не уезжай.

— Ты должна выбрать, с кем жить дальше.

— Возьми меня с собой.

Он закрыл глаза. Мне так много хотелось ему сказать. Столько хороших, единственно нужных слов роилось у меня в голове, стремясь вырваться наружу, но стоило мне заговорить, как с языка срывались совсем не мои, а какие-то чужие слова.

— Когда ты едешь?

— Мне нелегко было принять это решение, Рашель.

— Когда?

— Завтра утром.

Я подняла к нему глаза, но он смотрел в другую сторону.

— Я вернусь в сентябре. Обещаю.

Слова, которые я хотела ему сказать, замирали у меня в груди, застревали в горле, мешая дышать. И когда я заговорила, я опять сказала не то, что хотела. Я всегда говорила не то. Только на сей раз я понимала, что уже не смогу забрать свои слова обратно. Не смогу ничего исправить. Мне стало холодно на ветру. Я закрыла глаза.

— Ты напишешь мне? — спросила я.

— Конечно.

— Ты будешь звонить?

— Конечно, буду, Рашель. Я по-прежнему люблю тебя.

Больше я ничего не сказала. Давид повернулся ко мне. Сейчас он показался мне настоящим стариком. О, как мне хотелось уничтожить, перечеркнуть нелепые слова, которые разводили нас в разные стороны, но у меня не было для этого сил.

— Знаешь, что больше всего ранит, Рашель?

Я покачала головой.

— То, что ты никогда не плачешь, — сказал он. — Никогда.

Я никогда не плакала, если не считать одного-единственного раза. В лагере. В тот день комендант был настолько пьян, что с трудом поднимался по лестнице. Он не пил уже несколько недель, и, наверное, поэтому алкоголь подействовал на него сильнее, чем обычно. А может быть, он просто выпил больше, чем следовало. Я никогда еще не видела его таким. Хмурясь, он тащил меня за собой наверх, больно сжимая мне руку и поминутно оступаясь. Я попыталась высвободить руку. Он в очередной раз споткнулся, но не ослабил хватку.

В столовой был накрыт стол: фарфор, серебро, свечи, шампанское, закуски. У меня кружилась голова от голода, я едва удержалась от того, чтобы не наброситься на еду. Он разлил шампанское по бокалам, выпил сам, потом поднес бокал мне. Мне хотелось есть, но комендант не спешил садиться за стол: сперва он хотел мне что-то показать. У него заплетался язык, и я с трудом разбирала его слова. Мундира на нем не было, но от него все равно пахло дымом. Покачиваясь и время от времени встряхивая головой, чтобы вернуть себе ясность мысли, он осторожно закатал до локтя левый рукав. Ухватившись за меня, чтобы не упасть, он вытянул руку вперед.

Над запястьем у него черными чернилами была нарисована шестиконечная еврейская звезда.

— Теперь я тоже еврей, — пробормотал он.

У меня все похолодело внутри. Никогда прежде я не испытывала ничего подобного. Я ненавидела их всех, но его больше, чем кого бы то ни было. Как он смеет издеваться надо мной? Я покажу ему, что значит всю жизнь носить на себе клеймо еврейства. Я взялась рукой за кортик и стала вынимать его из ножен.

Он видел, что я делаю, но не остановил меня. Я схватила его за руку и, подведя к стулу, села, а его заставила опуститься на пол. Его левая рука лежала у меня на коленях. Он поставил бутылку с шампанским на пол и пристально посмотрел на меня. Я приставила острие кортика к исходной точке одной из начертанных чернилами линий и нажала.

Однако проколоть кожу оказалось не так просто. Потребовалось некоторое усилие. Когда лезвие вошло в кожу, комендант шумно втянул в себя воздух и, открыв рот, посмотрел мне в глаза, но я тотчас же перевела взгляд на звезду.

Очень осторожно, медленно, с равномерным нажимом я вырезала у него на запястье шестиконечную звезду. Он ни разу не вскрикнул, хотя порезы были достаточно глубокими, а я водила лезвием медленно. Я хотела, чтобы метка оставалась у него навсегда. Комендант стиснул зубы. Я ликовала. Сверкающее лезвие оставляло на его коже кровоточащие бороздки. Я старалась вырезать звезду идеальной формы, с ровными прямыми линиями и одинаково острыми углами. Я старалась, чтобы все это заняло как можно больше времени. Комендант побледнел. Над верхней губой и на лбу у него выступили капли пота. Я была счастлива. Звезда получилась довольно большая — сантиметра два с половиной в диаметре. Рядом со звездой я сделала еще три надреза примерно такой же величины, изображая букву К. Теперь он до самой смерти будет носить это клеймо.

Я улыбнулась, подняла с пола бутылку и отпила из нее. Остатки я вылила ему на руку. Он вскрикнул от боли. У меня пылали щеки, бешено колотилось сердце.

— Вот теперь ты еврей, — сказала я по-немецки.

Потом изо всех сил ударила его по щеке, испытав при этом огромное удовольствие. Мне было приятно видеть красный след, оставленный моей пощечиной, и кровоточащие раны на его руке. С каким наслаждением я влепила бы ему еще одну пощечину! И посильнее. С каким наслаждением изрезала бы ему всю грудь, спину, ягодицы! С каким наслаждением всадила бы ему кортик между ног! Мне хотелось, чтобы он корчился и вопил от боли. И мне хотелось быть с ним — прямо сейчас, прямо здесь, на полу. Мне хотелось ощутить прикосновение его рук, его губ, его языка, пока я не закрою глаза, не устремлюсь навстречу ему и с дрожью не разомкну свои бедра. Я хотела, чтобы он вошел в меня. Не порывисто и поспешно, как обычно, а медленно и глубоко, чтобы на сей раз он лежал на спине и чтобы это длилось долго-долго. Когда я притянула его к себе и поцеловала, когда мой язык заметался у него во рту, он застонал и в каком-то отчаянном порыве стиснул мое тело.

И тогда меня охватил стыд. Я оттолкнула его. С такой силой, что он ударился головой о стол. Стул опрокинулся у меня за спиной, и кортик упал на пол. Комната поплыла у меня перед глазами. Задыхаясь, я выскочила на лестницу, ринулась вниз, вбежала в ванную и забилась в угол. У меня горело лицо, и холодный кафель не мог остудить его. Мои руки и роба были испачканы кровью. Я схватила тряпку и стала тереть ею руки, но кровь не смывалась. Вот тогда-то я и заплакала. В первый и последний раз в жизни. Но это не помогло: слезы не приносили мне облегчения.