Роз Медоуз

Любовница короля

Пролог


Вовсе не прелесть раннего июньского утра заставила его величество короля Георга III шагать по дорожкам и лужайкам Кью-Пэлэс.

Там, в конце парка, жили шестеро его старших сыновей, занимающих три отдельных дома, и этот ранний утренний визит был частью ежедневного распорядка. А чтобы раскрыть перед сыновьями преимущества раннего подъема, отец собственноручно стучался в дверь каждой спальни.

В то утро один из обитателей королевского дома, принц Эдуард, уже давно бодрствовал, когда вслед за отрывистым стуком за дверью послышался гортанный голос:

— Хорошо ли ты спал ночью, сын мой?

Ответ не заставил ждать:

— Благодарю вас, сэр, я спал хорошо.

Однако это не совсем правда, подумал про себя мальчик, прислушиваясь к звуку удаляющихся в направлении спальни Уильяма шагов. Но признание в том, что он спал плохо, повлекло бы за собой приход доктора и непременное кровопускание. Ведь матушка свято верила, что кровопускание отлично помогает при всех недугах, будь то головная или желудочная боль, ночная бессонница или неспособность встать с рассветом.

В это утро Эдуард проснулся еще до зари. Наблюдал, как рассвет медленно просачивается сквозь портьеры, а навалившееся на него тяжким грузом гнетущее, ноющее чувство обиды не давало больше уснуть.

Сегодня его четырнадцатилетний брат Уильям, до сих пор живший с ним в этом доме, поступал на службу в королевский флот. Это означало, что Эдуард теперь останется один, если не считать находящихся при нем наставников и слуг. Правда, совсем близко, в соседнем доме, жили двое братьев — Георг, принц Уэльский, и Фредерик. Но они были намного старше, и у них не находилось времени на двенадцатилетнего. Иногда Уильям общался с ними и, вернувшись переполненным эмоциями, возбужденно рассказывал об их образе жизни. О том, как слуги тайком приводили к ним городских барышень и как наставники пребывали в полном неведении о том, что творится в доме. Не то чтобы Эдуарду хотелось присоединиться к компании братьев. Непристойные подробности, в которые Уильям всякий раз пускался с явным удовольствием, удручали, и Эдуард лишь сожалел о том, что двое других братьев — шестилетний Август и восьмилетний Эрнест — еще слишком малы, чтобы посочувствовать ему. Он ощущал себя бесконечно одиноким. Возможно, когда ему исполнится четырнадцать, отец позволит ему поступить на службу в армию или на флот. Но два года ожиданий — такой большой срок…

В комнату вошел камердинер. Раздвинул портьеры и, налив в мраморную раковину холодной воды, многозначительно посмотрел на своего юного хозяина, не сделавшего попытки подняться с постели.

Эдуард раздумывал, стоит ли ему попробовать объясниться с родителями, растолковать им, как он одинок? Захотят ли они поселить к нему Августа и Эрнеста, учитывая их малолетний возраст? Ведь тогда, по крайней мере, их звонкие голоса и беготня по дому хоть как-то могли бы развеять мрак в его душе. Нет, решил Эдуард, ни матушка, ни отец не любят его. Матушка души не чает в Георге и Фредерике, а отец сосредоточил все свое внимание на дочерях и младших братьях. В сущности, с тех пор, как Эдуард сломал те часы, отец, кажется, и вовсе возненавидел его. Возможно, старшие братья были правы — ему не надо было признаваться.

На мальчика вновь нахлынули воспоминания. Это были старинные часы, висевшие перед дверью в его спальню. Часы, которые никогда не показывали точного времени — то отставали, то спешили, а то и вовсе останавливались, даже полностью заведенные. А в тот вечер, поздно, когда все уже были в постелях, они вдруг разразились громким боем. Часы все били и били, пока у Эдуарда не кончились силы терпеть. Он только хотел ткнуть их легонько… но стоило ему дотронуться до них, как часы почему-то с грохотом упали на пол. Крохотная дверца на задней панели распахнулась, и из нее посыпались многочисленные винтики и зубчатые колесики. С раскрасневшимся лицом он юркнул в постель и там дрожал от страха, пытаясь представить себе, каковы будут последствия.

Но никто не пришел к нему. И на следующее утро, когда король постучал в дверь его спальни, не было никакого упоминания о случившемся, пока по дороге во дворец, куда они с братом шли к восьми часам завтракать, Уильям не поинтересовался:

— Ты видел на полу старые часы? Должно быть, они упали ночью.

Эдуарду вдруг захотелось довериться брату и все ему рассказать, но он удержался. Только после завтрака — традиционного молока с сухариками, — когда они собирались отправиться в классный кабинет, король вдруг сказал:

— Сегодня утром я был глубоко огорчен, обнаружив, что какой-то злодей разбил часы в своих апартаментах. Так пусть же теперь этот несчастный грешник выступит вперед!

Эдуард не колебался ни минуты, уверенный, что ему будет позволено объясниться. Он надеялся, что кто-либо еще, слышавший этот беспрестанный бой, подтвердит его слова.

— Так, значит… ты? Я должен был догадаться. Испорченный ребенок! Испорченный, испорченный ребенок! — Эдуард видел, как побагровело лицо отца. — Разрушитель! Варвар! Мистер Мэдженди, выпорите негодного мальчишку! В назидание другим. Пусть знают, что их ждет, если им вздумается испортить то, что им не принадлежит.

Потом мальчику пришлось склониться поперек стула, и мистер Мэдженди принялся неистово орудовать своей тростью. Унижение, которое он испытал, усиливалось вдвойне от присутствия сестер. Но если отец, мать или наставник ожидали услышать его плач, то они были крайне разочарованы. Несмотря на привкус крови, появившийся во рту от того, что он накрепко закусил губу, ни один звук не вырвался из его груди. И только когда всхлипывания сестер стали слишком громкими, король приказал мистеру Мэдженди прекратить порку.

От братьев Эдуард не получил сочувствия.

— Скажи ты на милость, зачем тебе понадобилось признаваться? — удивлялся Георг. — Пусть бы он думал, будто часы сами упали…

— Ты сам заслужил то, что получил. Заслужил своей проклятой честностью, — язвительно заключил Уильям. — Я бы врал и врал до тех пор, пока меня прямо не уличили бы…

— Сэр, — прервал его размышления камердинер. — Вы опоздаете, если сейчас же не умоетесь и не оденетесь.

Эдуард медленно поднялся с постели. Ноги не ласкал мягкий ворс ковра, ибо это была одна из причуд отца, считавшего, что в спальнях, даже в его собственной, не должно быть ковров.

Погрузив в холодную воду руки, а потом неохотно и лицо, мальчик вдруг поймал себя на мысли, теплой радостью отозвавшейся во всем теле. Сегодня вечером будет ванна! Сегодня вечером он будет сидеть в настоящей ванне! Сидеть по пояс в горячей воде… и камердинер будет поливать горячей водой его плечи. Это было уже одной из матушкиных причуд — единственной, в коей он находил удовольствие, — по распоряжению матушки, ее дети должны были принимать ванну раз в две недели.

Глава 1


Экипаж, трясущийся по грубой, неровной дороге, ведущей из Германии в Швейцарию, не вызывал интереса ни в деревнях, ни в маленьких городках, через которые проезжал. Однако, сумей достопочтенные жители этих селений расшифровать поблекший золоченый герб, они, к своему немалому удивлению, узнали бы, что эта ветхая, потрепанная колымага принадлежит не кому иному, как его величеству королю Англии Георгу III.

Их удивление возросло бы еще больше, если бы они увидели двух до странности разных седоков, находящихся внутри кареты.

Тот, что помоложе, сидел со строгим, спокойным видом и, устремив невозмутимый взгляд на развалившегося напротив с раскрытым во сне ртом спутника, словно обдумывал тактику военной операции. На самом деле принц Эдуард и впрямь размышлял, как ему быть в этой новой, неожиданно сложившейся ситуации. Прослужив два года кадетом в ганноверской армии, где показал себя первоклассным солдатом, он заслужил чин полковника и лучшие похвалы высшего командования. Теперь принц держал путь в Женеву, куда отец распорядился направить его для прохождения дальнейшей военной службы. Но как Господь допустил, чтобы отец выбрал ему в наставники такого невежественного и распутного мужлана, как барон Бангенхайм?!

Принц стиснул зубы. Если король выбрал для сына самую старую и потрепанную карету во всем каретном дворе, так что ж удивляться подбору наставника? Эдуард продолжал с отвращением разглядывать его, когда тот вдруг, всхрапнув громче прежнего, встрепенулся ото сна — только для того, чтобы расстегнуть еще одну пуговицу на мундире, туго обтягивающем выпирающее брюхо.

Вот уже два года терпит он жесткую дисциплину и неотесанные манеры барона, равно как и его алчность — ибо из выделяемых отцом шести тысяч фунтов на их совместное содержание Вангенхайм все это время выдавал Эдуарду лишь полторы гинеи в неделю на карманные расходы.

Слава богу, юноша не пьянствовал и не играл в карты вместе с другими кадетами, сыновьями прусских аристократов. Иначе бы уже давно погряз в долгах. И все же ему было обидно, что он не имеет возможности развлекаться, как это делают другие. Правда, принц получал множество приглашений в лучшие аристократические гостиные, хотя и там сопровождавший его повсюду бдительный Вангенхайм спешил поставить на место заботливых мамаш, занятых устройством будущего своих дочерей. Снова и снова писал он отцу, жалуясь на скупость барона и на его отказы позволить ему пользоваться экипажем или хотя бы лошадью. Письма эти оставались без ответа, как и требование уволить приставленного к нему слугу Раймера — лукавого, лицемерного ябеду-лакея, докладывающего о каждом его шаге барону.

И вот наконец Эдуард принял решение. Как только они прибудут в Женеву, жизнь пойдет совсем по-другому. Женева, как он слышал, — признанное место, куда съезжаются отпрыски лучших европейских старинных родов, а также крупные банкиры, объединяющиеся для увеличения своего состояния. Часто бывает там и Томас Кутц, лондонский банкир, с которым Эдуарда уже познакомили… Бот с ним-то Эдуард и намерен встретиться при первой же возможности. Мистер Кутц охотно предложит ему денег взаймы, отлично зная, что, когда, по достижении необходимого возраста, он вступит в герцогские права, этот долг будет возмещен щедрыми привилегиями.

Однако еще больше его беспокоило другое. Ни за что на свете он не позволит больше братьям подшучивать над ним и насмешливо обзывать «настоящим». Теперь он будет жить как взрослый мужчина, а не как мальчишка. Обзаведется дамой сердца и докажет свою мужскую состоятельность. И ему будет наплевать на проклятую двойную бдительность барона и Раймера.


Стоя у окна и наблюдая за семенящими по булыжной мостовой прохожими, мадемуазель Терез-Бернадин Монжене вдруг обернулась, выразительно пожав плечиками, и, взметнув шелковым подолом юбки, подошла к матери. Миленькое овальное личико девушки было омрачено выражением поддельного раскаяния.

— Мне, право, жаль, маман, что я так расстроила вас… но вы не должны забывать, я уже давно не ребенок…

— Вот именно!.. Как я могу забыть? Как могу забыть, что моя собственная дочь… в двадцать шесть лет до сих пор не замужем?!

— Не в замужестве счастье, маман. Замужество не может гарантировать больше счастья, чем…

— Чем жизнь, какую ведешь ты? Ждать восхищения от каждого нового офицера, командированного в Безансон? Без конца менять обожателей и кавалеров? Быть возлюбленной одного, потом другого…

— Маман, вы несправедливы! Разве я виновата, что благородные кавалеры находят меня привлекательной? И потом, я была возлюбленной только одного джентльмена — барона де Фортиссона…

— Ну да, а теперь, когда ты нашла себе ухажера повыше рангом… или посолиднее достатком, решила перенести свою привязанность…

— Маман, на то были другие причины.

— Тогда почему бы тебе не выйти замуж? Святая Матерь Божья могла бы подтвердить, какие выгодные предложения у тебя были… и будут. — В голос мадам Монжене вкрались льстивые нотки. — Посмотри, как удачно вышла замуж твоя сестра Жанна-Беатрис. А другой… другой кавалер собирается предложить тебе руку?

— Понятия не имею, маман. К тому же мне это безразлично. Знаю только, что он предложит мне по-настоящему красивую жизнь…

— Бог ты мой! — Теперь уже в голосе матери звучали сердитые аккорды. — Таскаться за военным обозом как дешевая маркитантка!

— Фу, какие грубости вы говорите, маман! Филип-Клод — урожденный маркиз де Пермангль…

— Боже мой! Теперь у нее маркиз! Если так пойдет, скоро ты и вовсе не захочешь почтить нас высочайшим визитом. — Задумчивым взглядом она окинула комнату, которая хоть и не кричала о богатстве, но оставляла впечатление уюта и бережливой чистоты.

Терез-Бернадин в искреннем порыве упала вдруг на колени и тихо, нежно залепетала: