Эдна Миллей - Любовный хлеб

Вовек не затянуться этой ране —

Ее не смерть, не злоба нанесла:

Сама любовь истлела, отцвела,

У Красоты оборвалось дыханье.

Теперь на этой выжженной поляне

Трава не вырастет: сгорят дотла

Ростки — их уберечь я не смогла.

Там, под землей, горчит мое страданье.

Я вынести могу ветра в апреле,

А в августе — последний летний гром;

Я знаю, что мы все в земной постели,

Ко праху прахом отойдя, уснем.

Но смерть мечтаний лучших в колыбели

По сердцу моему — удар ножом.

Опять приду на этот хмурый берег

И хижину поставлю у воды,

Так, чтобы водоросли — знак беды —

Чуть-чуть моей не достигали двери,

Так, чтоб исчезла боль моей потери,

Прозренье унесло ее следы.

Здесь будут мысли ясны и тверды,

Лишь здесь познаю счастье в полной мере.

Любовь из глаз твоих ушла мгновенно,

Не помнят нежных слов твои уста;

Миг — и исчезнет вкупе с тем, что тленно,

Полунапевность, полунемота.

Зато все те же скалы в буйстве пены

Увижу там, где юность прожита.

Признаться, я люблю тебя не так,

Как жизнь — к примеру, меньше, чем вьюнок,

Что вкруг стены оставил гибкий знак,

Не как листвы осенней костерок.

Но ты — ты светишь мне в моей судьбе

Жемчужной мглой, предвестницей дождя.

Упрямо взор мой приковал к себе!

И я смотрю, смотрю не уходя.

Пройдут недели, прежде чем пойму,

Зачем мне помнить цвет твоих кудрей,

И как они растут, и почему

Я от словес твоих живу мудрей.

Узнает мир, что я тебя люблю,

Хотя любви сейчас не сознаю.

Я женщиною рождена, и мне

Присущи наши, женские понятья.

Готова я упасть в твои объятья,

Когда мы вместе; въяве ли, во сне

Пульс прояснен, а разум — в пелене.

Так создан свет — над беднотой и знатью

Владычит Страсть. И снова я проклятью

Подчинена, унижена вполне.

Ты не подумай, что из-за измены

Здоровой крови шаткому уму

Я сразу полюблю тебя. На смену

Презренью жалость сердцем не приму —

Напротив. Нам, безумцам, несомненно,

Слова при новой встрече ни к чему.

О музыка, не умолкай, звучи!

Обратно в мир не отвергай, продлись!

Твои животворящие лучи

В моей душе, как маяки, зажглись.

Ты властного прозрения полна:

Злость, зависть — все, гнетущие Добро,

Застыли в путах колдовского сна,

Как поварята в сказке у Перро.

Вот лучший в жизни миг! Покой храня,

Цветет напев, а хрупкий стебелек

Его истерзан… Не отринь меня,

Гармония, пока не грянет Рок

И мой волшебный город не сметет…

О музыка, одна ты мне оплот!

Из всех кричащих в крайностях недужных:

«О, смилуйся, жестокая Любовь!»

Сочти меня слабейшей из ненужных —

У них на смятом сердце рдеет кровь.

Они томятся, криком оглашая

Темницу и во сне и наяву.

Моя кручина в точности такая:

«Пусти на волю! Не переживу!»

Оковы разорвать бы мне хотелось,

Но золотом они в ушах звенят…

А если вдруг найду в себе я смелость,

Не брошу все равно тюремный ад —

Меня здесь сторож оделяет хлебом,

Тот, чьи глаза в родстве со звездным небом.

Когда тебя не станет и твой взгляд

Из бурных век пронзать меня не сможет,

Планеты две на небо прилетят

И звездный блеск сияньем уничтожат

На краткий миг, и кто-то из окна

Продрогшего увидит их со страхом

Вон там, где туч распалась пелена,

А ты, родной, умрешь и станешь прахом, —

Неужто я тебя переживу?

Неужто мне чужда моя утрата?!

О нет! Когда бессильно призову

Тебя из воздуха, из небоската,

Мой мозг запомнит ярость глаз-планет —

Ведь ярче их на небе звездном нет!

Я черствой не бывала никогда —

Не огорчу ромашек полевых,

Не разорю ни одного гнезда,

Где птица пестует птенцов своих.

Зачем не успокоюсь до тех пор,

Пока перед окном груди моей

Не затрепещет, веселя мой взор,

Твоя душа — смятенный воробей?

«Ромашка, прочь из сердца моего!

Птенец, лети, пока открыт балкон!»

Кричу, стыдясь и мучась оттого,

Что я диктую Красоте закон.

Но поневоле, может быть, кричу —

Ведь отпускать тебя я не хочу…

Я не дарю тебе любовь свою

В прохладном, полном жемчуга ларце;

Ключ от него, как все, не утаю

И надписи не выбью на кольце:

«Semper fidelis»[1] — в знак моей любви.

Кольцо с пружинкой, сторожащей яд,

Который, будто в конуре, внутри,

Причудницы другие пусть дарят!

Легла моя любовь мне на ладонь.

Как яблоки — в подол, а в плат — цветы.

Возьми ее. Не обижайся, тронь!

Бессребреницы не чурайся ты.

Кричу, как малое дитя: «Смотри,

Что я тебе нашла! Все-все бери!»

Разъятье рук твоих подобно смерти.

Ужели без тебя умру опять?!

Нам не дано на этой хрупкой тверди

Двукратно жить, двукратно умирать.

Томясь у Времени в узде суровой,

К нам в дверь стучит его гонец — рассвет.

Но Время не подвергнет муке новой

Меня на гребне самых горьких бед.

Когда ты розами и рожью станешь,

Видением печальным появлюсь

Там, где любила, там, где в вечность канешь.

Над прахом незабвенным я склонюсь,

Воздену руки и уйду украдкой,

Как ныне, на исходе ночи краткой.

О сладостное острие, любовь,

Когда, твоим вторжением убита,

Я принималась плакать вновь и вновь,

То ливнями, то мраком ночи скрыта,

Когда, казалось, свет прогонит прочь

Дожди и слезы долгой этой ночи,

Когда под пенье птиц, сменяя ночь,

Взошло светило, ясный день пророча, —

Откуда, сладостное острие,

Любовь, мне было знать, что боль такая

Наполнит сердце кроткое мое,

Взаимность и признанья отвергая?..

Я бы тогда на зов не прибежала

Того, кто так любил меня — так мало…

Когда под старость по морозным жилам,

Ликующая прежде, наша кровь

Безмолвно потечет, не с прежним пылом,

И мы поймем, что ей не вспыхнуть вновь,

Утешимся одним: ведь мы молчали

Об этом в юности, в расцвете сил,

Когда мы времени не замечали

И спали крепко, как во тьме могил.

Любимый мой, когда копьем Аврора

Ударит, клича утро над землей,

И мы встаем, бывало, слишком скоро

И отстраняем дерзкий свет дневной,

Не хмурься, если скажут знатоки,

Что так недавно были мы близки…

Когда, как мирт, прах увенчает нас,

Глаза навеки нам закроет мрак,

А в жизни, полной смеха и проказ,

Мудрец рассудит, что было не так;

И молодежь в морской волноворот

Вплывет, еще не скроена судьбой…

Кто за монетками на дно нырнет?

Они, любимый, но не мы с тобой.

Пусть те счастливцы — им дышать дано —

Не дразнят наших теней в тишине

Тем, что любовь изолгалась давно,

Что верить не во что тебе и мне.

Пусть нас молчанием почтят особым —

Мы верили в любовь и перед гробом.

Ты говоришь: «Жизнь к нам обоим зла».

Ты говоришь: «Свет нашу страсть клянет;

Она себе пристанище нашла

Не лучше, чем гнездо, что чайка вьет;

Нежнее чайка пестует птенца

Между волной и жестким тростником;

И море так не школит огольца,

Как нас двоих клеймят людским судом.

Ты так добра, хоть и дерзка на вид,

Тебе любовь мала с недавних пор…

А я так слаб и так неделовит —

Мне не найти жилья наперекор

Дождю…» О голос раненый, уймись!

Ступай; без лишних слов со мной простись.

Болящая Любовь, не бей крылом!

Ты смертна — поневоле смерть зови.

Все лучше, чем быть жалким существом,

Влачащим перья гордые свои.

Взрыхляя клювом глинистую грязь,

Истерзанная, слабо стонешь ты —

Не так, как чайка, что с волной взвилась,

Не так, как ястреб, павший с высоты.

Хоть ты караешь дерзкий жест и взгляд

Своею красотой, что не в чести,

Никто не знает нрав твой и наряд.

Оставь бескрылой землю мне, лети!

Но там, в отливе дымчато-узорном,

Пусть тает белый лебедь о бок с черным…

Не оставайся, Лето, в этой чаще.

Тебе здесь, Осень, не бродить, не рдеть.

Пусть не встревают запах трав пьянящий,

Кизила созревающего медь.

Молчи и ты, Весна! Пусть дрозд не будит

Боль и желанье в сникнувшем уме!

Тебе сюда, Весна, пути не будет —

Отныне здесь царить одной Зиме.

Приди, Зима! Пусть холода вернутся.

Не покидай вовеки этих мест.

Пускай под мокрым снегом ветки гнутся,

Пусть саранча трещит в полях окрест!

Реви, буран, во мраке что есть силы!

Прощай, припорошенный берег милый…