Эдна Миллей - Любовный хлеб

Я умру — вот и все, что оставлю Смерти.

Слышу, как всадник-Смерть выводит коня из конюшни,

слышу топот копыт.

Некогда ему — надо сегодня утром на Кубу, на Балканы —

мало ли куда…

Но я не стану ждать, пока он стянет подпруги, и не помогу

ему вскочить в седло.

Пусть хлещет меня по спине — я не скажу ему, куда убежала

лисица.

Пусть конь-блед наступит копытом мне на грудь — я все равно

не скажу, где, в каком болоте прячется негритенок.

Я умру — вот и все, что оставлю Смерти; зловещий всадник

меня не подкупит.

Я не скажу ему, где мои друзья, и даже — где враги.

Пусть сулит мне невесть что — я не покажу ему дорогу

к людям. Я не доносчик у Смерти в наемницах.

Братья, пароль и карта города при мне. Да, вы умрете,

но я вас не выдам!

Шторм утих, и земля позабыла о нем. Деревья недвижны.

Под этим солнцем капли дождя высыхают быстро.

И снова усеяли берег сосновые шишки, которыми я

разжигала костер.

Но поникла листва.

В воздухе витает запах голубых вьюнков, одичавших

в этих краях.

Это утро — младенец.

Я больше море, чем земля. Мой угнетенный разум,

воспаривший

в штормовой ночи, так скоро не угомонишь.

Что бы я ни делала, мой разум смутно рокочет,

То приливая,

То отступая.

В штиль рядом со мной Средиземное море неумолчно

льнет к берегу, щебечущему птичьей стаей.

Детство — не то время от рождения до известного возраста,

когда человек, повзрослев, отметает все детское.

Детство — это царство, где не умирает никто

Из тех, кто для тебя что-то значит. Дальние родственники,

конечно,

Умирают. Видишься с ними редко или не видишься

вовсе;

Они дарят тебе конфеты или перочинный ножик,

И уходят. Хоть бы их вообще не было!

Умирают и кошки — лежат на полу, бьют хвостом;

И вдруг их шерсть становится дыбом —

Там, под шерстью, оказывается, блохи.

Бурые, блестящие, бывалые,

Перепрыгивают из мертвого мира в живой.

Берешь пустую коробку из-под обуви, но она для кошки

мала — больше ей не свернуться в клубок.

Нашлась другая коробка; хоронишь кошку во дворе

и плачешь.

Но спустя месяц, два, спустя год, два года не просыпаешься

среди ночи, зажав рот кулаком, не рыдаешь: «Боже,

о Боже!»

Детство — это царство, где не умирает никто

Из тех, кто для тебя что-то значит — матери и отцы

не умирают.

И если когда-то ты говорил: «Вечно ты лезешь с поцелуями!»

или

«Перестань, не стучи мне в окно наперстком!»,

У тебя в пылу игры еще оставалось время сказать:

«Мама, я больше не буду!»

Стать взрослым — значит сидеть за одним столом

с мертвецами, глухими, немыми, которые чая не пьют,

хотя и уверяют,

Что чай — такое утешение.

Спустись в подпол, принеси последнюю банку малинового

варенья — им хоть бы что!

Польсти им, вспомни, как они в тот раз хорошо говорили

с епископом, с попечителем бедных, с миссис Мейсон —

Их и этим не проймешь.

Завопи на них, побагровев, встань,

Рвани их из кресел за окоченевшие плечи,

Встряхни их что есть силы —

Они даже не вздрогнут, не засмущаются и повалятся назад

в кресла.

Чай у тебя остыл.

Стоя ты допиваешь чай

И уходишь.

Думаю выучить какой-нибудь красивый язык, для дела

непригодный; с головой уйду в работу.

Думаю выучить латинское название каждой певчей птицы

не только в Америке, но и где бы они ни пели.

(Нет, долой философию; бери то, что спорно — плосок

ли мир? едят ли летучие мыши кошек?) Роя все глубже и

глубже, может быть, я смогу изменить русло реки моего

разума, не поддающейся контролю и цели.

Желтоватой, бурной рекой течет мой разум, выходя

из берегов весной, снося мосты;

Река, усеянная галькой; сквозь камешки нет-нет да пробьется

чистая струя — вне курса и всяческих уз.

Глубже, глубже копну, а дойду до порогов — взорвусь!

Я влюблена в того, кому гиацинты дороже,

Чем я со своей любовью.

По ночам ему чудится шорох мышей полевых;

Сон бежит от него —

Он слышит, как мыши вгрызаются в луковицы его

гиацинтов,

Но не слышит, как тоска мне сердце грызет, как оно

обливается кровью.