— Вы так интересно говорите! И чай у вас вкусный, давно не пила жасминового, а варенье просто замечательное, спасибо вам! Мне уже нужно идти.

Он поцеловал мне руку и подал мне дубленку.

— Евгения Михайловна! Я тут, рядом с вами, помните об этом, если вам захочется поговорить или даже молча посидеть в компании, не говоря уже о чае, — приходите в любую минуту, я всегда рад вам.

Я оделась и уже почти на пороге сказала:

— А вы, Владимир Алексеевич, приходите ко мне в гости, если захотите, конечно.

Но он отрицательно покачал головой и, глядя на меня очень серьезно, пояснил свой отказ:

— Я-то захочу вас видеть. Но если вы придете ко мне, то я точно буду знать, что вы сами хотите общения, что я не навязываю вам свою компанию.

— Но ведь я тоже могу подумать, что навязываю вам свое общество.

— Нет, вы не можете так подумать, — сказал он очень твердо. — Я первый проявил инициативу, первый позвал вас и говорю вам без всяких околичностей и обиняков, что я хочу вас видеть, рад вас видеть в любое время дня и ночи. А вы можете так сказать?

Так смело и прямо сказать этого я не могла, конечно же, и смутилась.

— Ну вот видите. Поэтому лучше приходите вы.

Я вышла во власти какого-то смутного, безотчетного, но сильного очарования, даже чуть не прошла свой дом. Дома, чтобы хоть немного успокоить разыгравшееся воображение, я сказала себе, что ничего особенного не произошло, обычный человек, обычная встреча, а виноват во всем жасминовый чай и необычайно вкусное варенье. «Ну хорошо, а улыбка?» — спросила я сама у себя. И была вынуждена признать, что такой обаятельной улыбки я еще ни у кого не видела. А его манера говорить? Да, очень интересный собеседник, но ничего такого уж выдающегося нет. Я уже боялась, что происшедшее только что настолько взбудоражило меня, что я не смогу в этот день больше работать. Ничего подобного, впечатления осели, легли на сердце теплым и невесомым перышком, которое в глубине нежно грело, а думать о нем было не обязательно. И я очень хорошо, плодотворно проработала часа четыре.


На следующий день я гуляла мало, мне хорошо работалось, и я не хотела отвлекаться, поэтому соседа своего не видела. Но на пятый день работа зашла в тупик, и сколько я ни понукала свое воображение и свой мозг, они отказывались выдавать свежие идеи. Я решила освежить голову прогулкой, быстро оделась и вышла. Над землей разлились голубые сумерки, очень красивый и очень короткий период суток. Я шла, наслаждаясь тишиной и свежестью вечера, подкидывала валенком слежавшийся комок снега, мне было необыкновенно хорошо и легко, и уже в голове моей начали прорисовываться контуры многообещающего сюжетного хода. Но тут же все мои мысленные планы как ветром сдуло, стоило мне только обратить внимание, что вот уже второй раз мимо меня проезжает такси и в нем на заднем сиденье виден силуэт какого-то мужчины. Машина проехала немного вперед, затормозила, остановилась совсем. Из нее никто не вышел, но задняя дверь слегка приоткрылась, словно там ждали, когда я подойду. «Саша!» — стукнуло у меня в голове. Я остановилась как вкопанная. Когда Катя с Любой приехали за мной, чтобы везти меня в Фирсановку, и я уже вышла в прихожую одеваться, зазвонил телефон. Это был Саша. Я не видела и не слышала его после той злополучной встречи в кафе. Я ведь так и не знала его реакции на происшествие, но рядом со мной находились дочь и сестра, а я совсем не хотела, чтобы они поняли, с кем именно я говорю. Поэтому я очень быстро, не называя его по имени, сообщила, что недавно вышла из больницы, чувствую себя хорошо, но сию минуту уезжаю долечиваться в санаторий, куда именно, не сказала и повесила трубку. Катя на звонок никак не отреагировала, а Люба спросила только:

— Из издательства?

Я молча кивнула.

Нет, это не он, он не мог меня найти, он понятия не имеет, где я! Пока я успокаивала себя подобными соображениями, в такси устали ждать, когда же я решусь подойти, и машина стала медленно сдавать назад. Я заметалась в панике, поняла, что добежать до дому не успею, он меня перехватит, и вдруг заметила, что стою возле самой калитки соседа. Что есть силы рванула ее на себя, пробежав по маленькой дорожке, взбежала на крыльцо и уже подняла руку, чтобы позвонить, как дверь распахнулась, сосед схватил меня за руку, втащил в дом и мгновенно закрыл дверь. Молча он прижал меня к себе, я же обняла его так, словно от крепости моего объятия зависела вся моя дальнейшая жизнь. Сколько мы так простояли, не знаю, мне показалось, что час, но вряд ли больше пяти минут. Наконец Владимир Алексеевич пошевелился, попытался оторвать меня от себя, но я зажмурила глаза и уткнулась ему в плечо. И все-таки он отстранился, снял с меня дубленку, платок и повел в комнату. Там я плюхнулась на стул, он налил мне чашку чаю, который, видимо, недавно вскипел, и пододвинул чашку ко мне. Видя, что я как села, так и сижу неподвижно, поднес мне чашку ко рту, я стала пить маленькими глоточками. Горячие струйки потекли мне в горло и немножко ослабили тиски внезапного немотивированного страха. Наконец, я опомнилась настолько, что взяла чашку из его рук и стала пить сама. Понаблюдав за мной несколько мгновений, Владимир Алексеевич налил себе чаю и сел напротив. Я тем временем допила свой чай и стала думать, как объяснить ему, почему я ворвалась в его дом столь внезапно и так глупо и странно веду себя. Наверное, он уже решил, что я сошла с ума. Пока я обдумывала, что сказать, он заговорил сам:

— Теперь, когда ты уже не так сильно боишься, ведь тебе лучше, правда? — И, дождавшись моего кивка, продолжил: — Я хочу сказать тебе, что люди в такси, а там были водитель и пассажир, скорее всего, заблудились и всего лишь хотели спросить у тебя дорогу. Мне, право, очень жаль, что этот пустяк вызвал у тебя такую панику. Но зато во всем этом есть и маленький плюс, я обычно очень долго перехожу с «вы» на «ты», а тут переход был почти мгновенным, и я попрошу не сердиться на меня за это и в свою очередь называть меня Володей, что и проще, и короче. Ну что, Женечка, не сердишься?

Я слабо улыбнулась и помотала головой, никогда не предполагала раньше, что такая эмоция, как страх, может за несколько минут сожрать столько энергии.

— А почему вы… откуда ты, Володя, узнал, что я испугана, ведь ты открыл дверь и втащил меня в дом, когда я еще ничего не успела сказать, позвонить даже не успела.

Он улыбнулся своей светлой улыбкой и сказал с непередаваемым юмором:

— Ну, если хрупкая женщина открывает мою, довольно крепкую, калитку не в ту сторону, то либо она безумно хочет меня видеть, что маловероятно, либо еще более безумно испугана, что и оказалось. Это заблудшее такси я увидел случайно в окно, оно ехало так медленно, что я понял: они разыскивают какую-то улицу или же дом, и уже хотел выйти помочь им, но тут появилась ты, и мне стали безразличны все такси мира.

Мне было так хорошо от его слов, от всего его вида, что я расслабилась наконец и начала смеяться, но почти тут же осеклась, вспомнив, что сломала ему калитку. Я начала бормотать, что мне неудобно, что я приношу ему неприятности, пусть и мелкие, и вообще несла всякую чушь. Когда я окончательно запуталась в этих глупостях и подняла на него пристыженный взгляд, то услышала несколько неожиданный вопрос:

— Тебе действительно неловко и ты хотела бы загладить ущерб, нанесенный моей калитке? В таком случае ты должна рассказать мне, почему тебя так напугало безобидное такси. Кто, какой человек привиделся тебе в этой машине, кого ты боишься до такой степени? Ты вольна сама решать — говорить об этом или же нет. Но я буду считать, что мы квиты только в том случае, если ты расскажешь мне все.

— Ведь дело совсем не в калитке, верно? Зачем тебе это условие? То, о чем ты спрашиваешь, настолько не лучшие страницы моей жизни, что я их и сама-то не хотела бы вспоминать, а не то что кому-то рассказывать. Не могу поверить, что ты так любопытен.

— Правильно делаешь, что не веришь, я совсем не любопытный, не люблю чужие тайны, вообще не терплю лезть человеку в душу. А сейчас я просто вынужден, ибо как иначе помочь тебе? Ты вся опутана, словно сетью, каким-то нешуточным страхом. Вот я и хочу, чтобы с моей помощью ты вытащила на свет божий всех своих затаенных чудовищ. Ручаюсь тебе, что на свету все твои монстрики будут выглядеть уже не так страшно. Вместе мы быстро с ними справимся. А калитка?.. Да бог с ней, я ее завтра за десять минут починю.

— Володя, но я не могу об этом с тобой говорить. Просто не могу, и все. Ты не понимаешь, о чем меня просишь. Это… это ужасно и стыдно! Нет, во всяком случае, не сейчас.

— Конечно не сейчас. Конечно. Завтра. Завтра ты все мне расскажешь, придешь ко мне в шесть часов вечера и все расскажешь. А что касается стыда, то послушай меня внимательно. Когда чувство, которое мы зовем стыдом, мешает нам совершить что-то нехорошее, предостерегает от опасностей, то это действительно стыд, и он вполне уместен. Но когда похожее на него чувство мешает нам очиститься от какой-то грязи, спастись от навязчивых страхов, то это вовсе не стыд, а проявления ущемленного самолюбия. А самолюбие совсем не грех приструнить, поставить на место, ты меня понимаешь? Ну вот и хорошо, вот и умница, а сейчас иди домой, я провожу тебя, а завтра в шесть часов вечера буду тебя ждать.

И Володя действительно, невзирая на мои возражения, оделся и проводил меня до самой моей двери. Калитка его висела на одной петле, и я виновато шмыгнула мимо нее. Остаток вечера прошел уже совсем спокойно, я подтопила печку, немного поработала и рано легла спать.

Утром я сходила на почту и позвонила Кате, получила от нее порцию разнообразных замечаний. На обратном пути зашла в магазин и, уже открывая свою дверь, увидела Володю, который, видимо, гулял в лесу, а теперь возвращался домой. Я помахала ему рукой и вошла к себе. Разогревая нехитрый обед, я размышляла, почему Володя днем всегда дома. Свободный ли он художник, как, например, я, или же в отпуске? Решила, что, скорее всего, в отпуске. К шести часам я уже себе места не находила, металась по дому, буквально раздираемая на клочки дикой смесью противоречивых мыслей, чувств, ощущений, стыда и боли. Весь этот яростный клубок шипящих и жалящих змей звался коротким словом — Саша! Нет, не знаю, не понимаю, как я смогу обнажить перед Володей, таким спокойным, таким добрым и хорошим человеком, свою рану? Тем не менее я знала, что, всем своим чувствам вопреки, я пойду и попробую это сделать, даже если потом умру от унижения и стыда.

Ровно в шесть часов вечера я вошла в починенную калитку и поднялась по ступенькам. Дверь, как и вчера, открылась прежде, чем я успела позвонить. Подавив внутреннюю дрожь, я разделась и прошла в комнату. Володя предложил мне чаю, но я не хотела расслабляться и отказалась. Долго я сидела молча, никак не могла заговорить, язык мой словно прилип к гортани. Наконец, кое-как стала рассказывать, начала почему-то с Лильки, потом перескочила на совсем давнее время, еще когда мы с Павлом жили вместе, потом на его похороны. И только рассказав о Павле, словно он был необходимым прологом, я смогла перейти к рассказу о Саше. Рассказала о нем все, кроме своих интимных, постельных подробностей, их бы передать я не смогла, да и незачем было. По мере того как я рассказывала, не только голос перестал дрожать, но и вообще мне стало легче, словно бы я освободилась от какого-то тяжкого и давно мне мешающего груза. Володя весь мой путаный рассказ выслушал внимательно, но особенно его заинтересовали все те загадочные сцены в кафе и в больнице, когда я ощущала себя рыбкой. В эти моменты он не просто слушал внимательно, а весь подался вперед, словно происходившее касалось его лично. По окончании моего монолога он еще какое-то время оставался задумчивым, потом задал два-три незначительных вопроса и опять надолго замолчал. Я ждала с замиранием сердца сама не знаю чего. Нет, конечно, я не думала, что Володя тут же заклеймит меня презрением, но какие-то его суждения, скорее всего негативные, готовилась выслушать. Но того, что он мне сказал, я уж точно не готова была услышать.

— Так, Женечка. Ну, чай-то мы будем пить или нет? — спросил он меня, встав со стула. Этот простой вопрос поверг меня в полное замешательство.

— Чай?! Я… я не знаю. Да, будем, почему бы и нет? Но… разве ты ничего не скажешь мне? По поводу моей истории?

— Для продолжения этого непростого разговора, Женечка, я полагаю, у нас еще будет время. Не будем торопить судьбу. В какой-то мере тебе, как я чувствую, уже легче, ты немного вылезла из этого болота и теперь находишься чуть-чуть в стороне.

Мы стали пить чай, он, как всегда, был превосходен на вкус, а Володя мне рассказал, как ему пришлось когда-то греть чайник в условиях безлесной тундры. Рассказывал он очень забавно, и я смеялась, конечно, хотя отлично понимала, что вряд ли ему тогда было так уж смешно. Потом мы пошли с ним гулять, но гуляли совсем недолго, мороз к ночи усилился, и я замерзла. Володе все было нипочем, он проводил меня до дому и на прощание поцеловал в висок, это показалось мне настолько приятным, что даже мурашки побежали по телу.