Оливия закрыла лицо ладонями, но тут же, опустив руки, пробормотала:

– О господи, даже не верится… – И принялась нервно расхаживать вдоль борта.

Лайон внимательно наблюдал за ней, и если бы она вдруг надумала прыгнуть за борт, то без труда бы ее удержал. Пожалуй, он мог бы без особых усилий поднять ее одной рукой за ворот платья.

Эта мысль странным образом встревожила и разозлила его. Оливия очень похудела за прошедшие годы, и теперь походила на хрупкую фарфоровую статуэтку, подобную тем, что престарелые кумушки выставляют на каминную полку.

Наконец она перестала метаться вдоль борта и повернулась к нему – все такая же прекрасная, даже после всех этих лет… Лайон сделал над собой усилие, пытаясь противостоять ее красоте – или чему-то неуловимому, возможно, присущему ей от природы и неизменно вызывавшему у него неистовое желание.

– Ты совсем потерял разум! – закричала Оливия. – Ты просто… ты… ты… – Она умолкла, задыхаясь от ярости.

– Тебе следовало бы поинтересоваться, как меня теперь называть. Ведь ты же не знаешь, кто я теперь, вернее – кем я стал. И если я сумасшедший, то могу делать все, что мне вздумается, не так ли? В конце-то концов, я просто привык получать все, что хочу.

– Только попробуй «получить» что-нибудь от меня – и можешь остаться без глаза.

– Не льсти себе, Оливия. Я хочу только одного – справедливости.

В следующее мгновение их взгляды встретились, и он увидел промелькнувшее в ее глазах чувство вины тоже. Да, она определенно поняла, что он имел в виду. Поняла, потому что была все той же Оливией, необычайно сообразительной и всегда отличавшейся обостренным чувством справедливости.

Ему никогда не требовалось объяснять ей что-либо, она и так все прекрасно понимала, и казалось, что рядом с ней весь окружающий мир приобретал какой-то особый смысл…

Тут Оливия в задумчивости прикусила губу, и он тотчас же вспомнил, как когда-то осторожно покусывал эту губу, в то время как ее пальцы зарывались ему в волосы…

Крик чайки внезапно разорвал тишину, и Лайон вернулся в настоящее – корабль все дальше уходил от берега, направляясь в открытое море.

– Всего две недели, Оливия, – тихо сказал Лайон.

Она тяжело вздохнула.

– Но как же ты… Как тебе только… Что ты…

– Позже, – перебил он ее, резко вскинув руку.

– Но ты ведь спланировал все это, не так ли?!

– Да, конечно, – кивнул он с невозмутимым видом.

Оливия снова вздохнула и поплотнее закуталась в меховую накидку. Заметив это, Лайон снял сюртук и набросил ей на плечи. «Как когда-то… – подумала Оливия. – Выходит, в нем кое-что осталось от прежнего Лайона».

Стоя у поручней – но не слишком близко друг к другу, – они наблюдали, как берега Англии удалялись от них. Уже не слышен был шум плимутского порта, и вскоре, когда берег исчезнет вдали, они останутся наедине с морем, солнцем и ветром…

Какое облегчение испытывал он когда-то, удаляясь от суши – удаляясь в поисках того, чему не было названия. Море не раз могло убить его, и оно, несомненно пыталось покончить с ним; более того, оно все еще имело шанс одержать победу, но он знал, что уже покорил его, и испытывал от этого огромное удовлетворение. Увы, только его, море, он и сумел подчинить себе – все остальное в этом мире не подчинялось его приказам.

– Оливия… – резко произнес он, нарушив молчание.

Она тотчас повернулась на его голос.

– Да, слушаю.

– Почему ты выходишь замуж за Ланздауна?

Она ответила не сразу – сначала долго смотрела на море. На горизонте пламенел рассвет, расцвечивавший небо алыми полосами, и в лучах восходящего солнца кожа ее приобрела золотистый оттенок, а темные волосы казались чуть рыжеватыми.

– Ты хочешь спросить, почему я решилась выйти замуж, а не предпочла зачахнуть, вспоминая о тебе? – проговорила, наконец, Оливия с горечью в голосе.

– Значит, ты чахла и тосковала без меня? – тихо спросил Лайон.

– Я этого не говорила, – возразила Оливия. – Я сказала только о воспоминаниях… – Она упорно смотрела на море.

– Но у меня сложилось впечатление…

– Нет, Лайон, – перебила Оливия. И вдруг заговорила совершенно несвойственным ей тоном – так обычно говорят с глуповатыми школьниками. – Я не тосковала и вовсе не чахла, потому что я не растение, а ты не солнце. Жизнь продолжалась и в твое отсутствие.

– Но была ли эта жизнь яркой, полной света и радости? – спросил Лайон. Он вдруг заметил, что Оливия украдкой бросила на него взгляд. И глаза ее при этом вспыхнули – словно ей вспомнилось то, что было у них когда-то… Но она почти сразу же отвела взгляд. – Ах, ты, конечно, до безумия влюблена в Ланздауна! Только поэтому и выходишь за него замуж?

Оливия промолчала, и он с язвительной усмешкой проговорил:

– Ах, значит, ложь по-прежнему нелегко слетает с твоего языка? Хоть в этом ты не слишком изменилась… – добавил Лайон намеренно, решив, что Оливия непременно пожелает выяснить, в чем же, на его взгляд, она все-таки изменилась.

Она довольно долго молчала, наконец в раздражении проговорила:

– Я уже не в том возрасте, чтобы предаваться безумствам и страстям.

Но это был не ответ, и Лайон, снова усмехнувшись, спросил:

– Да неужели? Нет, Оливия, я знаю, что ты привыкла жить страстями.

Он положил ладонь на поручень рядом с ее рукой, и теперь они оба смотрели на море, на все увеличивавшееся водное пространство, отделявшее их от берегов Англии.

Помолчав с минуту, Лайон вновь заговорил:

– Все твои чувства окрашены страстью. Ты страстно веришь всему. Ты страстная спорщица. С тобой мне вечно приходилось быть начеку, чтобы, не дай бог, не задеть тебя и не обидеть.

Оливия тотчас повернулась к нему, и лицо ее осветилось восторженной улыбкой, превратившей ее в прежнюю Оливию, ту самую, которую он знал когда-то. Так она обычно смотрела на него, когда они гуляли.

Но прежняя Оливия почти сразу же исчезла. А нынешняя снова отвернулась.

– И ты так целовалась, Лив… О боже, ты целовалась так страстно… Или ты уже забыла об этом? А может, эти поцелуи всего лишь плод моего воображения?

И тут лицо ее вспыхнуло жарким румянцем. Она медленно подняла руку и прижала ладонь к щеке – словно пыталась унять сжигавший ее жар. Затем уронила руку. Но по-прежнему не смотрела на него.

Лайон отвернулся, и они опять молча смотрели на волны, золотившиеся в лучах восходящего солнца. Тишину нарушали лишь всплески воды за бортом, скрип корабля, потрескивание снастей – знакомые звуки, которые он давно уже полюбил.

– Он тебя целовал? – спросил Лайон неожиданно.

– Ты не имеешь права об этом спрашивать.

– К чему пустословие и увертки, Оливия? – проговорил он с раздражением в голосе. – Увертки лишь нагоняют скуку, и ты это знаешь. Так целовал он тебя? Да или нет?

– Да. Разумеется.

Разумеется?.. Лайон пристально посмотрел на нее. И он чувствовал, что даже сейчас жгучая ревность растекалась по его жилам.

Но, конечно же, Оливия была права. Он не имел никакого права ее ревновать. Но, с другой стороны, если так рассуждать, то выходит, что он не имел права вдыхать воздух, которым дышал, а его сердце не имело права биться…

А Оливия теперь внимательно наблюдала за ним – наверное, знала, как больно ранили его ее слова. Да-да, знала! Потому что в глазах ее блеснуло торжество.

– Он был воплощением твоей мечты? – произнес Лайон угрожающе вкрадчивым тоном. – Я про его поцелуй…

Глаза Оливии вспыхнули гневом, но она промолчала, а Лайон тем временем продолжал:

– Что же ты почувствовала, Оливия, когда он поцеловал тебя? Может, подумала, что все поцелуи – одинаковые? Или решила, что мои поцелуи были совершенно обычными, ничего не значившими? Ты дрожала, когда он целовал тебя? Ведь, насколько я помню, когда тебя целовал я, ты дрожала. Казалось, будто волны удовольствия прокатывались по твоему телу. Я очень хорошо ощущал эту дрожь, когда ладонь моя прижималась к твоей спине.

– Прекрати! – произнесла она тихим сдавленным голосом, полным ярости.

– И я прекрасно помню тот слабый стон, который сорвался с твоих губ, когда я поцеловал тебя в первый раз. Стон, полный изумления, страстного желания и радости. Той ночью я лежал в постели без сна, снова и снова вызывая в памяти этот божественный звук. Я думал, что готов умереть за счастье услышать его вновь. Мне казалось, что я наконец понял, для чего был рожден: чтобы целовать тебя и слышать твои стоны. И чтобы знать, что они, эти стоны, лишь прелюдия к еще большему наслаждению для нас обоих.

– Прекрати, – повторила Оливия, тяжело дыша. Лихорадочный румянец вновь заполыхал на ее щеках.

Но Лайон неумолимо продолжал:

– Целовать тебя… Знаешь, я внезапно понял, как, должно быть, чувствует себя ракета для фейерверка. Сначала тьма – а затем стремительный взлет и ослепительное сияние. Вот оно, различие между жизнью и тусклым существованием.

– Прекрати.

– Ты чувствовала что-нибудь подобное с Ланздауном, Оливия, когда он целовал тебя?

– Прекрати! – Этот пронзительный возглас эхом прокатился по палубе. – Прекрати, прекрати, прекрати!

Морские птицы, испуганные криками Оливии, вспорхнули со своих мест. И Лайон вдруг устыдился своих слов. Шумно выдохнув, он снова повернулся к воде, совершенно опустошенный и униженный. Нет, это никуда не годилось. Грубые выпады, неуклюжие нападки, уловки… Зачем все это? Чего он надеялся добиться?

«Я надеялся обрести жизнь, – напомнил он себе. – Пытался вернуть себе свое сердце, если это возможно…»

И снова воцарилось тягостное молчание. Тягостное для них обоих. Минута проходила за минутой, а они все молчали.

– Ведь ты все это время хранил обет безбрачия? – проговорила наконец Оливия с нарочитой небрежностью.

– Нет, конечно. – Лайон непринужденно пожал плечами.

Оливия молчала, оставаясь абсолютно неподвижной, но Лайон заметил, что она крепко вцепилась в поручни – так что даже костяшки пальцев побелели.

Значит, его ответ огорчил ее? Значит, она страдала? Как ни странно, это открытие его обрадовало – и одновременно привело в отчаяние, потому что он не хотел причинять ей боль, просто не мог.

И Лайон вдруг подумал о том, что ему, возможно, следовало бы вернуть ее на берег прямо сейчас и попрощаться с ней. А если ей снова придется страдать, то уже не он будет за это в ответе.

– Он любит меня, – внезапно сказала она с вызовом в голосе. – Да, Ланздаун любит меня.

– Бедный глупец…

– Он любит меня, – настойчиво повторила Оливия.

И это ее заявление привело Лайона в ярость – в особенности ее спокойная уверенность. Похоже, она действительно считала, что этот Ланздаун ее любит.

– О, не сомневаюсь. И ты, конечно же, должна защищать мужчину, которого любишь. – Лайон пытался говорить язвительно, но чувствовал, что в голосе его звучала горечь.

– Я не говорила, что люблю его… – выпалила Оливия, стремительно повернувшись к нему.

И оба замерли, глядя в глаза друг другу. Воцарилась гулкая звенящая тишина, такая напряженная и хрупкая, что, казалось, вот-вот рассыплется на мириады осколков.

– Не говорила? – переспросил он, глядя ей в глаза все так же пристально.

Оливия снова отвернулась. И упорно продолжала молчать.

Свежий ветер трепал ее темные волосы, и шелковистые пряди, казалось, плясали вокруг этой очаровательной головки. Сейчас он видел ее на фоне сверкающей голубизны неба, но ему вспоминались те чудесные мгновения, когда он смотрел на эти же пряди, а вокруг была яркая зелень листвы… Эти воспоминания постоянно преследовали его. И он до сих пор помнил сладость ее губ… и помнил, как, прикасаясь к ней, трепетал от страстного желания.

– Думаю, тебе не следует его недооценивать, – сказала наконец Оливия, и голос ее теперь звучал спокойнее.

– Я и не помышлял об этом. А вот человек, которого ты явно недооцениваешь, может сильно тебя удивить: например, украсть за несколько недель до свадьбы.

– Он будет меня искать, если обнаружит, что я пропала.

– Он ничего не узнает: позаботился об этом, – а если и узнает, я готов его встретить. Но поверь, я верну тебя на берег, если ты этого хочешь.

– Лайон?.. – пробормотала она в замешательстве.

И тут вдруг весь их разговор – разговор ни о чем – привел Лайона в ярость.

– Довольно! – Голос его прозвучал как мушкетный выстрел. – Давай поговорим о главном.

Оливия вздрогнула и взглянула на него с удивлением.

– О главном?..

– Да. Скажи, ты не думаешь, что пора покончить с этим? И если ты можешь поклясться тем, что тебе дороже всего: своей ли собственной очаровательной головкой, или своей семьей, или землей, на которой расположено твое родовое поместье, или уважением Ланздауна, – если ты можешь поклясться и заявить, что действительно больше не любишь меня и уверена в этом так же твердо, как в том, что солнце завтра снова взойдет и что Эверси с Редмондами будут враждовать до бесконечности, то скажи об этом, и я сейчас же отправлю тебя на берег. Скажи только одно слово. Оливия, ты можешь поклясться, что не любишь меня?