Все утро я гладила рубашки братьев в прачечной на цокольном этаже. Я никогда не отказывалась от работы. Мне нравится свежий запах хлопка. Какое-то умиротворяющее это для меня занятие — отпаривать белье. Я получаю удовольствие, когда смотрю на стопку только что выглаженных рубашек, которые я разложила по старшинству: от рубашки самого старшего брата до рубашки самого младшего. Жаль, что я согласилось на это свидание с Джоном Тальботом. Не в моем характере принимать приглашения, сделанные на ходу, но есть в нем нечто такое, что заставляет меня нарушать свои собственные правила.

Когда ровно в час он подходит к двери, мама уже ждет с двумя сандвичами с индейкой и пакетиком кунжутного печенья Розмари, чтобы мы взяли их с собой на прогулку.

— Ты когда-нибудь была в Хантингтоне? — открывая мне дверцу и помогая сесть в машину, спрашивает Джон.

Я замечаю, что под бампером намерзло много серых комьев снега — свидетельство того, что машина не была в гараже с самого начала зимы. — Нет, — говорю я ему. Он обходит машину и садится за руль.

— Лонг-Айленд. Это место только начинает застраиваться. Знаешь, оттуда такой прекрасный вид на океан. Вот где большие деньги.

Он смотрит на меня и улыбается. Поворачивает ключ зажигания. Мотор «паккарда» издает спокойный мерный звук, похожий на церковный орган.

— У меня есть виды на эту недвижимость. Знаешь, вся экономика Америки построена на недвижимости. Я планирую приобрести дом, потом получить в банке заем под его залог на строительство еще одного дома, и так далее, пока район не будет назван моим именем. Что ты об этом думаешь?

— Я думаю… звучит здорово.

Я понятия не имею, что еще сказать на это. Я никогда не уделяла подобным вопросам особого внимания.

Так как мы едем в сторону Ист-Сайда, то проезжаем по Манхэттенскому мосту в Бруклин, где всегда очень плотное движение, поэтому Джон Тальбот рассказывает мне о своих планах использовать сделанные на недвижимости деньги для открытия современного, оснащенного разными техническими новинками отеля в Манхэттене. Он говорит о ночных барах, ресторанах, открытых обзорных площадках на крыше и о том, как все это будет создаваться. Его восторг передается и мне. Я представляю себе женщин в их меховых пальто и жемчугах, их элегантно одетых спутников, преуспевающих нью-йоркских магнатов, а среди них вижу и Джона Тальбота, как всегда очаровательного, и он ведет с ними остроумные беседы.

У Хантингтонского залива на Лонг-Айленд на деревьях и на газонах все еще лежит снег. Здесь только новые дома, но каждый из них построен по-своему: из кирпича в колониальном стиле, словно фермы Коннектикута, и в моем любимом — в стиле эпохи Тюдоров. Есть нечто в кирпичах, карнизах на окнах и массивных дверях, что дает мне ощущение покоя.

— Тебе нравится стиль Тюдоров, да? — Джон указывает на один из домов.

— Итальянцам нравится все английское. У мамы есть родственники в Форест-Хилз, так они без ума от такого.

Джон останавливает машину у незастроенного участка земли.

— Пойдем, — выпрыгивая из машины, говорит он, обходит автомобиль, открывает мою дверь и подает мне руку. — Я хочу кое-что тебе показать.

Джон ведет меня вверх по склону холма. Он обледенел, я поскальзываюсь, и мы смеемся. Он становится позади меня и поддерживает, пока мы карабкаемся вверх и добираемся до вершины. Сквозь деревья передо мной видно бескрайнее море, а над ним такое же бескрайнее небо с белыми как снег облаками.

— Это залив, — говорит Джон.

Чувства переполняют меня, такого я еще никогда не испытывала. Внезапно я ощущаю какую-то особую глубокую связь с этим местом, как будто когда-то уже бывала здесь. Как это — жить рядом с водой? Каждый день гулять по берегу океана и слушать шепот волн, вдыхать аромат соленого моря? Я всегда мечтала, что буду жить в роскошной восточной части Манхэттена, одеваться в черный бархат, но теперь мне хочется видеть из своего окна море. Весна приближается, все вокруг постепенно начинает расцветать, и простирающиеся передо мной пляжи переливаются на солнце от темно-серого до яично-белого цвета. Папа рассказывал мне о своем путешествии в Римини — город рядом с Венецией на Адриатическом побережье. На местных пляжах песок был идеально белым, а солнце, отражаясь от чистейшей голубой воды, слепило глаза.

— Поживи как-нибудь у воды, — говорит Джон так, словно знает нечто о моем будущем.

Мои ноги застревают в сухих ветках ежевики. Джон становится на колени и помогает мне выбраться из этой западни. Я смотрю на него сверху вниз и воображаю, что он опустился на колени, чтобы просить моей руки. Он глядит на меня, и могу поклясться, думает о том же. Я высвобождаю ноги и протягиваю ему руку, чтобы помочь встать. Не говоря друг другу ни слова, мы возвращаемся к машине.

Когда мы выезжаем на шоссе, мне грустно, что приходится расстаться с океаном. Я гляжу в окно, потому что мне совсем не хочется об этом говорить. Прежде чем я смогу выразить свои чувства, мне нужно все хорошенько обдумать и обсудить с Рут. Она хорошо разбирается в жизни.

— Не хочешь познакомиться с моей матушкой? — спрашивает Джон.

— Хм… конечно, — удивляюсь я. Странно, что Джон хочет познакомить меня со своей семьей. В конце концов, это ведь всего первое свидание.

— Я тебя не заставляю. Можно и в другой раз, — почувствовав мое смущение, говорит он.

Я меняю свое решение. Чем больше я узнаю о Джоне, тем лучше.

— Нет-нет. С удовольствием. Далеко она живет? Вместе с твоим отцом?

— Нет, отец умер, когда мне было семь лет. Мама вышла замуж во второй раз, когда мне было двенадцать. Мой отчим был прекрасным человеком, его звали Эдуард О'Киф.

— У тебя есть братья или сестры? — спрашиваю я.

— Нет.

— Значит, ты один заботишься о своей маме.

Джон Тальбот молчит, и каким бы ни было тому объяснение, я не хочу принуждать его. Его поведение становится все более понятным для меня. Он никогда ничего не скажет прямо. Просто замолкает, если чувствует себя неловко или просто не хочет говорить. И это молчание выдает его. Но ведь все интересные мужчины уклончивы? И у него есть своя тайна. Поэтому я не слишком удивляюсь, когда он въезжает в ворота с надписью «Кридмор».

Если вы не знаете, что такое «Кридмор», и внезапно услышите это название, то, возможно, подумаете, что это название какого-нибудь имения, к которому ведет широкая дорога с вековыми дубами, увитыми плющом, вдоль нее. Но это совсем не имение. Это дом престарелых — людей, которые уже не могут сами о себе позаботиться, и которым необходим отдых от нашего шумного мира. По крайней мере, так объясняли мне, когда я была маленькой.

— Твоя мама здесь работает? — спрашиваю я Джона, пока мы идем к крыльцу.

— Нет, она живет здесь вот уже три года.

Джон открывает передо мной дверь. В конце небольшого коридора располагается просторная комната для посещений. Вдоль ее стен в инвалидных колясках сидят старики, некоторые в одиночестве, некоторые в окружении родственников. Удивительно, но центр комнаты пуст, словно в цирке, когда публика собирается в ожидании представления.

Мы подходим к регистратуре. Пациенты здесь чистые и ухоженные, но разве такая забота может облегчить их душевную боль и тоску? Медсестра приветствует Джона, и он заполняет бланк посещений.

— Мама родила меня поздно. Ей было почти сорок Примерно четыре года назад у нее был инсульт, — объясняет Джон. — Первый год я сам за ней ухаживал, но потом снова инсульт, обширный, теперь она не может говорить. Врачи предлагали устроить ее в госпиталь при монастыре на Стейтен-Айленд, но маме никогда не нравилось это место. Я спросил, есть ли другие варианты, и один их докторов порекомендовал мне это заведение.

Джон открывает дверь в палату своей мамы и жестом приглашает меня войти. Это просторная комната, стены выкрашены в нежно-зеленый цвет, обстановка скромная. Здесь большое окно с видом на сад с ухоженным газоном.

В палате находятся две пациентки. Миниатюрная леди с седыми волосами, что ближе к двери, почти сидя спит в своей постели, откинувшись на гору подушек. На дальней кровати сидит столь же миниатюрная леди, которая ест свой ланч и глядит в окно. Ее волосы завиты в локоны, а короткие ногти накрашены ярко-красным лаком. На ней отглаженный розовый халат, застегивающийся спереди на молнию.

— Я сегодня не один, — говорит Джон и целует ее в щеку.

Она улыбается и смотрит на него сверху вниз, потом берет его за руку. Он наклоняется и целует ее еще раз.

— Я бы хотел представить тебе Лючию Сартори.

— Здравствуйте, миссис О'Киф, — улыбаюсь я.

Она равнодушно осматривает меня с ног до головы и возвращается к еде.

— Я принес тебе немного зефира в шоколаде. — Джон ставит коробку со сладостями подле нее на столик. — Они хорошо за тобой ухаживают?

Она молчит, но на этот раз уже не кажется такой же безучастной. Очевидно, за ней все-таки хорошо заботятся. Свежее белье на постели и идеальная чистота в комнате.

Джон пододвигает стул и жестом приглашает меня присаживаться. Сам садится на краешек кровати, берет свою мать за руку и расспрашивает ее. У Джона такой же волевой подбородок, как и у его матери, но у нее светло-голубые глаза, а у Джона — серые. Ее лицо обрамляют седые желтоватые волосы — в молодости, наверное, они были ярко-рыжими.

— Миссис О'Киф, вы были рыженькой? — спрашиваю ее я.

Миссис О'Киф снова глядит в окно и вздыхает. Потом тянется за зефиром, который принес ей Джон, открывает коробку и предлагает нам. Уже полчаса, как Джон пытается пересказать ей последние события, но, кажется, она совсем его не слушает. Он не отступается в своих попытках развлечь ее.

У меня никогда не было знакомых, которые бы жили в таких заведениях, как «Кридмор». Когда бабушка переехала к нам после смерти деда, мы сами о ней заботились. Нам и в голову не приходило искать помощи вне дома. Я смотрю на миссис О'Киф и задаю себе один единственный вопрос: «Представляла ли она себе, что вот так закончит свои дни?» Джон очень заботлив, он просит медсестер должным образом за ней ухаживать. Моя мама всегда советовала мне узнать, как сын заботится о матери. Я поражена тем, что увидела сегодня.

До Манхэттена мы добираемся быстро, несмотря на то, что движение в туннеле Мидтаун довольно плотное. Сейчас только шесть часов вечера, но мне кажется, что намного больше. Мы провели друг с другом весь день, так много всего произошло, словно не день прошел, а целый месяц. Все, что мне довелось увидеть сегодня, все эти переезды утомили меня. Я устала даже от Джона. Для меня он слишком умен. Ему нужна спутница, которая могла бы не просто заинтересованно слушать, а поддерживать разговор. Ему нужна собеседница, с которой он смог бы разделить все свои идеи, так быстро рождающиеся в его голове.

Джон останавливается у моего дома, выходит, открывает мою дверь и помогает мне выйти из машины. Потом за талию поднимает меня в воздух. Я кладу руки на его плечи, потому что мои стопы едва касаются земли. Не говоря ни слова, он целует меня. Он так крепко держит меня, что мне кажется, будто я связана с ним. Я отстраняюсь, чтобы заглянуть в его глаза, но они закрыты. Интересно, о чем он думает. Сейчас февраль, поэтому от холода я начинаю дрожать. Я прислоняюсь носом к его щеке, потому что его лицо очень теплое.

— Спасибо тебе, — ласково говорит он.

— Мистер Тальбот?

— Да?

— Вас не учили, что, прежде чем поцеловать девушку, неплохо бы спросить ее.

— Кажется, нет, — смеется он.

— Я думала, все должны соблюдать это правило.

Я поднимаюсь по ступеням крыльца и достаю ключ. Джон Тальбот ждет рядом с машиной, чтобы убедиться, что я вошла в дом и что со мной все в порядке. Я выглядываю на улицу из окна и слышу, как он насвистывает какую-то мелодию, забираясь в свой «паккард». Джон открывает портсигар, достает сигарету, вставляет ее в мундштук, закуривает и трогает с места. В тот момент, когда машина заворачивает за угол и исчезает из виду, я чувствую грусть. Вот он, первый признак влюбленности: не можешь переносить даже краткой разлуки. Когда я смотрю на него, мне кажется, я не достойна его; но меня безумно к нему тянет. Это любовь, которую я должна выстрадать, но почему-то я уверена, что он того стоит.

Я сажусь и снимаю ботинки, и вдруг понимаю, что в доме ужасно тихо. Потом подхожу к перилам лестницы и вижу прикрепленную к ним записку: «Приходи в больницу Святого Винсента! У нас родилась девочка!» Я несусь к двери, в спешке натягиваю ботинки и бегом бегу пятнадцать с лишним кварталов, чтобы поскорее увидеть мою новорожденную племянницу.

В больнице тепло. Я нахожу лестницу, которая ведет на третий этаж в родильное отделение, и несусь по ней, перескакивая через две ступеньки. Коридор перед палатами новоиспеченных мамочек больше похож на зал ожидания какого-нибудь вокзала, чем на больницу. Счастливые отцы неловко пытаются взять на руки своих детей и выглядят такими неуклюжими и озадаченными. Одна пожилая леди берется им помочь, но папочки не понимают, что детей нужно укачивать, чтобы они не плакали. В этой неразберихе только медсестре удается сохранять спокойствие. Я подбегаю к регистратуре и осведомляюсь о Сартори. Медсестра улыбается и указывает на комнату для новорожденных. В молчании рядом со стеклянной стеной стоит целая толпа народу. Среди них я вижу и моих маму с папой и братьев, и семью Ланселатти.