Эксодус ставит локти на стол:

— Кто-то проклял нашу сестренку? Это венецианец, как папа, или барезец,[13] как мама?

— Только барезцы знают, как управляться с таким оружием, — говорит Орландо.

Снова мои братья смеются. Я смотрю на папу:

— Почему ты мне ничего не рассказывал?

— Я не позволяла ему, — восклицает мама. — Иногда лучше быть в неведении, чтобы собственными мыслями не привлекать беду.

— Лучше уж знать, — возражаю я.

— Нет никакой необходимости. От секретов бывает много пользы. Помнишь мою тетю Николетту? У нее одна нога была короче другой. Какая была польза рассказывать об этом жениху до свадьбы. Это могло стать причиной их размолвки. А так они прожили вместе пятьдесят семь лет.

— Пусть, но я другая, мама. Я хочу знать.

— Какая тебе разница? Проклятье, оно и есть проклятье, — мама делает глоток вина из папиного бокала.

— Это все венецианцы, — начинает папа. — Много лет назад мы с моим братом Энцо жили в Годега ди Сант-Урбано — поместье между городом Тревисо и Венецией. Нам было около двадцати, и мы были фермерами. Наше поместье находилось в плодородной долине; весной и летом там можно было выращивать любые овощи. Но у нас была мечта. Мы собирали урожай кукурузы и отвозили его на открытый рынок в Тревисо. Отличный был рынок. Чем там только не торговали: овощами, фруктами, рыбой — всем, что душе угодно. Постепенно мы скопили денег и в 1907 году поехали в Америку. Мы хотели создать собственный рынок, наподобие того, что мы видели в Тревисо. Энцо и я были командой. Приехав в Америку, мы придумали имя нашему рынку. Переделали английское слово на итальянский манер, чтобы даже в названии чувствовалась Италия. «Гросерия». Потом в доме моей кузины я встретил вашу мать, а Энцо в Маленькой Италии[14] познакомился с девушкой по имени Катерина.

— Папа, мы знаем все про твоего брата. — Мне не хочется слушать папины истории о прошлом нашей семьи. — Мы знаем, что вот уже много лет вы даже не разговариваете. Мы знаем, что он фермер в Пенсильвании, но никогда не встречались ни с ним, ни с нашими двоюродными братьями и сестрами. И все потому, что вы никак не можете простить друг друга. Но какое это имеет отношение к проклятью?

— Мама и твоя тетя…

Мама громко возмущается:

— Не смей называть ее «тетей». Она не достойна называться нашей родственницей.

— Мама с Катериной не ладили.

— Пап, это слишком мягко сказано. Я помню, как они надрывались, пытаясь перекричать друг друга, — вставляет Роберто.

Папа продолжает:

— Нехорошо это было. Из-за этого мы с Энцо и поссорились, и уже не смогли восстановить былые братские отношения. Поэтому мы решили прекратить наше партнерство и бросить жребий. Монету. Победитель получал право выкупить «Гросерию» и этот дом, а проигравший должен был забрать деньги и покинуть Нью-Йорк.

Анджело хихикает:

— Кошмар, мы могли стать фермерами в Пенсильвании.

— Фермер — почетное занятие, — не соглашается с ним Эксодус.

— В то время ваша мама была беременна Лючией. Это случилось летом 1925 года. Проиграв, Энцо расплакался. А Катерина пришла в бешенство, начала кричать. Тогда она и наложила на тебя проклятье, — поворачивается ко мне папа.

— Я не верю, что кто-то может насылать проклятье. Это какое-то итальянское вуду, — усмехаюсь я.

— А что за проклятье, папа? — спрашивает Анджело.

— Она сказала, что Лючия умрет от разбитого сердца.

— Ненавижу ее, — ворчит мама.

— И вы на самом деле верите, что расторжение помолвки — следствие этого проклятья?

— Похоже на то, — хмурится Роберто.

— Подождите-ка! Я сама ее расторгла. Никто меня не заставлял. Ни одна ведьма не совалась в дверь с отравленным яблоком, ни одной странной птицы не оказывалось на подоконнике, и я ни разу не проходила под лестницей, так что давайте забудем об этом. Проклятье не имеет к размолвке никакого отношения, — делаю я рукой такое движение, словно отгоняю от себя муху.

— Но тебе действительно не везет с мужчинами, — ласково говорит Орландо. — Вспомни Монтини, который грозился броситься на машине в океан с моста, ведущего в Джерси.

— Я тут ни при чем. Он был ненормальным, — защищаюсь я.

— А что произошло с Романом Тальфаччи? — спрашивает Орландо.

— Это я его побил. Он оскорбил Лючию, так что это — моя вина, — объясняет Эксодус.

Некоторое время мы молчим. Никто не может подобрать слов. У мамы растрепались волосы, а белые ладони закрывают лицо. Папа покачивает бокалом и глоток за глотком пьет вино, как будто по поговорке пытается найти в нем истину. Мои братья откинулись на спинки стульев. Может, они верят в проклятье и гадают, как защитить меня в мире духов и колдовства.

Раздается звонок. Роберто идет к телефону и поднимает трубку.

— С тобой желает говорить Де Мартино.

Мама смотрит на меня умоляюще:

— Поговори с ним. Он такой хороший парень.

Я иду на кухню и беру у Роберто трубку:

— Данте.

— Я забрал у отца кольцо, — говорит Данте.

Я молчу.

— Лючия, мне все еще хочется на тебе жениться. Мама не сдержалась. Она просто погорячилась.

Я снова молчу.

— Лючия, что случилось? Ты встретила другого?

— Нет-нет, ничего такого, — хотя это не совсем правда. Я встретила Данте Де Мартино, ангела во плоти, хорошего настолько, что он не может пойти против воли родителей, потому что для него счастье — угождать им.

— Я буду ждать, сколько потребуется, Лючия, — ласково шепчет он.

— Знаю.

Я и так заставила его ждать слишком долго, но если мне хочется сделать карьеру, я сама должна принимать решения. Со всем соглашаться — это удел домохозяек.

— Я хочу на тебе жениться. Ты не считаешь, что уже пора? — говорит Данте.

Ну как я могу объяснить ему, что, пока я работаю, время не существует, что у меня впереди еще много всего. Жизнь, наполненная учебой, и мир, в котором нет предела полету воображения. Ему не понять. Я помню его лицо, когда говорила ему о прибавке. Он был рад за меня, но совсем мной не гордился.

— Извини, Данте.

Он вздыхает так словно хочет что-то сказать, но молчит. Потом желает мне спокойной ночи и кладет трубку. Мы не можем долго сердиться друг на друга, наши размолвки всегда быстро заканчивались. Но почему-то эта ссора кажется мне последней (в смысле, мне кажется, что это конец наших отношений). Я вытираю лоб кухонным полотенцем и иду обратно в гостиную, где мои родители сидят за столом и ждут. Братья ушли.

— Лючия, что ты ему сказала? — с надеждой смотрит на меня мама.

— Сказала, что не выйду за него. Я просто не могу.

Мама всплескивает руками и глядит на папу с нескрываемым разочарованием. В ее глазах я неудачница. Мне посчастливилось встретить порядочного мужчину из прекрасной семьи, но я сама все разрушила. Но как мне сказать ей, что любовь должна вдохновлять меня, а не угнетать. Что любовь должна давать мне силы, а не отнимать их. Как мне объяснить, что я просто не могу, и не важно, насколько сильно мое чувство к Данте. Я не могу выйти за него замуж и жить в его доме, где меня будут ценить только как прачку или кухарку. Именно такой жизнью живет моя мама, и если я все это выскажу, то ей будет очень больно. Слезы наворачиваются мне на глаза от мысли, что за один вечер я причинила боль стольким людям. Чтобы не закатывать сцену, я быстро поднимаюсь к себе.

Когда я вхожу в комнату, воротник платья, подаренного миссис Де Мартино, словно кусает меня. Я оттягиваю его, со злостью расстегиваю пуговицы и снимаю платье. Потом надеваю халат, забираюсь в кровать и смотрю сквозь окно на луну. Она, словно серебряный амулет, блестящий в мягком свете свечи. Здесь, в моей мансарде, далеко от земли, мне кажется, что я Рапунцель,[15] хотя я прекрасно понимаю, что никакая я не принцесса. Я отослала принца прочь. Наверное, я просто недостаточно люблю Данте, потому что я могла бы испытывать к мужчине и более сильное чувство. Я беру телефон и звоню Рут. Гудок, еще гудок, и еще. Вспомнив, что она ужинает с родителями Харви, я вешаю трубку. Надеюсь, у нее все в порядке.

— Я устала, — услышав стук в дверь, кричу я.

— Это я, — говорит папа.

Он входит и садится на стул, чтобы утешить меня, как делает всякий раз, когда меня кто-то обидел или я кого-то подвела. Что бы ни произошло в моей жизни, отец всегда находит нужные слова.

— Твоя мать переживает, — начинает он.

— Прости, пап.

— Но я спокоен.

Его слова вселяют в меня надежду.

— Спокоен?

— Да. Ты всегда знала, что делаешь. Если не готова, незачем выходить замуж. Из этого все равно ничего хорошего не выйдет. Я не признаю старого обычая, по которому родители выбирали тебе спутника. Мне тоже выбрали жену задолго до того, как я понял, что вообще означает слово «жениться». Я был обещан девушке из Годеги. Мне не хотелось жениться на ней, но мой отец настаивал.

Я сажусь на кровати:

— Мне казалось, что ты приехал сюда начать свое дело. Но ты просто бежал, да?

— Да.

— Так ты меня понимаешь!

— Мама думает, что это я вбиваю в твою голову все эти глупости. Она думает, что ты слишком независима. Но мне хочется, чтобы у тебя было все, что есть у моих сыновей, чтобы ты упорно трудилась и прожила интересную жизнь; чтобы ты всегда оставалась независимой, потому что независимость означает, что ты сможешь сама о себе позаботиться.

— Мама так старомодна.

— Каждому свое. Я пытался объяснить ей, но она ничего и слышать не желает. Мама уверена, если что-то хорошо для матери, то это хорошо и для дочери.

— Но мы такие разные, пап. Мне не хочется во всем соглашаться с миссис Де Мартино только потому, что кто-то от меня этого ждет. Я не чувствую себя перед ней обязанной! Как вообще она посмела говорить, что мне придется бросить работу! Как будто она должна принимать решение. Если Клаудия додумалась до такого, чего же мне еще от нее ожидать? Я буду несчастна в их доме. Мне хочется большего. У меня так много планов.

— Но ведь ты — женщина. Лючия. послушай. Женщина — совсем не то, что мужчина. Ей не нужно выбирать. Она следует велениям своего сердца, и именно оно определяет ее жизнь. Тебе нравится работать, это хорошо. Но стать хорошей женой и матерью должно быть велением сердца. Если ты чувствуешь, что не готова к этому, тебе не следует выходить замуж. Если ты будешь несчастна, твои дети тоже будут страдать. Несчастливый муж находит утешение на стороне. Он работает и может найти развлечения где угодно. Но женщина ведет хозяйство, и если она несчастна в своем собственном доме, то горе всей семье. Твоя мать хотела создать большую семью. Она знала, какими будут ее дом, кухня, дети задолго до встречи со мной. Мама знала, понимаешь. Она была счастлива всякий раз, как узнавала о своей беременности. Ей хотелось иметь двенадцать детей! А я говорил ей, что и пятерых достаточно. Материнство у нее крови, для нее это — как для тебя твоя работа. Ты счастливая девушка, потому что у тебя счастливая мать, которая мечтала быть матерью. А я счастливый муж, потому что у меня счастливая жена. Понимаешь, о чем я говорю?

— Конечно, папа.

— Возможно, когда-нибудь тебе повстречается мужчина, ради которого ты откажешься от всего. И когда это произойдет, ты сама захочешь свить для него гнездышко. Этот человек не Данте, потому что ты не захотела пойти ради него на уступки.

— Знаю, папа. Не захотела.

— И…

— Что?

— И его мать, Клаудия, просто мегера, — настолько серьезно говорит папа, что я просто не могу не засмеяться.

— Ты прав. Она — ведьма. Но я с ней справилась.

— Это тебе только так кажется. Думаю, что даже укротитель львов из «Ринглинг бразерс» не смог бы с ней совладать.

— Я уверена только в одном: должно случиться чудо, чтобы мне повстречался мужчина, который бы сделал меня счастливее, чем ты, — говорю я.

— Разве могу я указывать тебе! У художников есть правило: пока пишешь картину, не надо стоять слишком близко к холсту, потому что иначе не будешь видеть, что рисуешь. Это справедливо и в отношении родителей. Я слишком хорошо знаю тебя, чтобы понять, кто ты на самом деле. По правде говоря, я бы хотел, чтобы ты навсегда осталась здесь, со мной и с мамой. Понимаю, это эгоистично. Ты должна сама решать, какой будет твоя жизнь, Лючия.

Папа встает, подходит к двери и оборачивается ко мне:

— Моя деловая леди, — и закрывает за собой дверь.

Я смотрю на свою левую руку. Совсем недавно на ней было обручальное кольцо с бриллиантом. Теперь рука выглядит обыденно. Это рука не жены, но швеи. Может, все-таки это — проклятье.


Глава 3