Я не могла больше выносить столь незавидное положение бедной и надоевшей всем родственницы да еще объекта особого внимания для братьев Наполеона, ведь даже Луиджи дошел до того, что в один прекрасный день попросил меня быть с ним «немножечко поласковее».

Что же касается тети Летиции, то для нее я была обычной рабочей лошадью, помогавшей ей в работе, да еще и платившей за это.

Мне хотелось выпутаться из этого положения, оказаться среди людей. Я мечтала о том, чтобы мной восхищались, чтобы меня хвалили и говорили мне комплименты. В конце концов, обожания одной лишь Малышки мне было явно недостаточно. И если уж мне приходится работать, я должна получать за это деньги. А если ко мне проявляют внимание мужчины, то пусть это будут мужчины, отвечающие моему вкусу, а не просто братья Бонапарт. Разумеется, я хотела сохранить верность Наполеону, но при этом считала, что некоторое оживление и приятная игра с огнем ни в коей мере не повредят мне.

Я стала присматриваться, и меня тотчас же осенило — булочная-пекарня на соседней улице. Раз ее хозяин был рад помощи Луиджи, то он явно нуждается в работниках, и поэтому мне нетрудно будет устроиться туда. Итак, я взяла с собой Малышку и отправилась в булочную-пекарню с визитом.

Хозяин этой булочной-пекарни, гражданин Ладу, оказался дружелюбным человеком. Из-за запыленных мукой волос его лицо казалось румяным, а глаза были умными, понимающими и добрыми, я убедилась в этом, когда он нагнулся, чтобы погладить Малышку. Я сообщила ему свое имя и частично рассказала свою историю. Так, слово за слово, отвечая на его вопросы, я была, пожалуй, излишне откровенна в изложении своего отношения и своих мыслей по поводу происходящего.

Ладу не относился к числу революционеров-фанатиков. Он оставил без комментариев мои неосторожные замечания и, побарабанив пальцами по туго натянутому на животе фартуку, произнес:

— У меня найдется для вас работа, гражданка. Вы можете помогать в лавке или в пекарне, если потребуется. Цены на все растут, несмотря на установленные максимальные пределы. Поэтому приходится иметь дело со всякими посредниками и спекулянтами. Вот почему нужно иметь рядом людей, которым доверяешь. А вам я доверяю.

Он назвал мне мою будущую еженедельную плату, получалось не так уж много, но все же лучше, чем ничего. Я продолжала колебаться.

— А можно, я буду приходить с собакой? — спросила я.

На лице Ладу появилась широкая улыбка.

— Ну, разумеется! — воскликнул он. — Такая кроха никому не помешает. И для нее здесь тоже найдутся какие-нибудь обрезки.

Вечером я сообщила тете Летиции о том, что поступила на работу и теперь больше не буду помогать ей со стиркой. Она сделала недовольное лицо, но я тут же добавила:

— Ведь если я не буду зарабатывать деньги, то не смогу платить вам. — Услышав про деньги, тетя Летиция не нашла, что возразить, и ей пришлось смириться.

На следующее утро я начала свою работу у гражданина Ладу. В пекарне, где аппетитно пахло горячим хлебом, изюмом, корицей, я познакомилась с молодым человеком, которому должна была помогать. Перед тем как удалиться в лавку, Ладу мимоходом представил его:

— Это Морис, мой племянник.

Вероятно, Морис был родственником со стороны жены, поскольку на самого Ладу он нисколько не походил. У него была стройная, пропорциональная фигура и мягкое, пухлое лицо. Его глубоко посаженные глаза смотрели настороженно, а тонкие губы нервно вздрагивали при каждом шуме, словно он панически чего-то боялся.

Почуяв его запах, Малышка принялась неистовствовать. Она лаяла и визжала от радости, и все ее маленькое тельце ходило из стороны в сторону вслед за неистово виляющим хвостом.

Я была поражена. Малышка никогда не приветствовала незнакомых людей подобным образом — наоборот, она всегда была с ними очень спокойной и сдержанной. Морис, после того как ему пришлось выдержать эту восторженную атаку, выглядел смущенным, почти испуганным.

Таким образом, первой темой нашего с ним разговора стала моя питомица. Я рассказала историю Малышки, ничего от него не утаив, и мне кажется, я заметила, как в глазах Мориса блеснули слезы. Затем он отвернулся в сторону, и его плечи затряслись от какого-то непонятного мне эмоционального потрясения. У меня уже не было возможности обо всем этом поразмышлять, поскольку из лавки вернулся Ладу, моментально разобрался в ситуации и отправил Мориса куда-то с поручением. Прежде чем я успела расспросить его, Ладу повел меня в булочную, где принялся рассказывать о различных сортах хлеба и их стоимости, назвал постоянных покупателей, которым можно было предоставлять кредит, а также проинструктировал меня о порядке обмена ассигнаций — этих замусоленных бумажных денег, выпущенных революционными властями — на золотые и серебряные монеты. Как я поняла, моя плата тете Летиции за стол и проживание была чрезмерно высокой; за каждую из моих золотых монет она могла получать во много раз больше в ассигнациях.

Я решила платить отныне тете Летиции бумажными деньгами. Против этого она не возражала, тем более что Наполеон, который получил к этому времени звание майора артиллерии, присылал семье часть своего жалованья. Я, впрочем, ничего от него не получала. А в его письмах снова стали встречаться высокомерные и напыщенные фразы, что неприятно напомнило мне время после его избрания подполковником в Аяччо. Следует признаться, что образ Наполеона уже несколько потускнел в моем сердце. Ведь он не делал практически ничего, чтобы сократить расстояние между нами и удовлетворить мое стремление к нему, он был занят исключительно собой. Поэтому мне показалось справедливым, если я тоже буду в первую очередь думать о себе.

Меня влекло к Морису. Неловкая застенчивость с его стороны уступила место молчаливому обожанию. Теперь он старался по возможности быть где-нибудь рядом, внимательно слушал меня, иногда на его губах появлялась неуверенная улыбка. Ладу довольно добродушно относился к нашей крепнущей дружбе. С Морисом у него были какие-то особые отношения — каким бы неумелым и неловким Морис ни был, хозяин никогда не бранил его. Подобная благожелательность Ладу переносилась отчасти и на меня. Вскоре я проводила уже целый день, включая свое свободное время, в булочной-пекарне.

Прошли осенние моросящие дожди, наступили зимние холода, от которых у прохожих замерзали пальцы и краснели носы. Ладу был вдовцом, однако в его квартире над булочной было уютно и царил образцовый порядок. В его хозяйстве постоянно имелись согревающие напитки, а под прилавком, хотя он торговал исключительно хлебом и булочками, стоял особый ящик, в котором к услугам немногих избранных всегда был свежий запас медовых пряников, сахарного печенья и миндальных орехов. Нам с Морисом разрешалось лакомиться всем этим сколько душе угодно.

Постепенно у нас образовалось что-то вроде «семьи»; наши беседы стали по-настоящему откровенными, и передо мной понемногу приоткрылась тайна Мориса. Оказалось, что Ладу — убежденный антиреволюционер. Внешне он просто жил и торговал, не вызывая ни у кого никаких подозрений, однако на самом деле боролся с новым режимом и всячески помогал тем, кто подвергался преследованиям. Одним из таких преследуемых режимом и был Морис, которого приходилось прятать и укрывать от внимания посторонних. Каждый раз, когда на улице раздавалось громыхание той зловещей повозки, Морис и Ладу удалялись в заднюю комнату молиться за несчастных мучеников. После этого Морис ходил с покрасневшими глазами, еще более потерянный и неловкий, чем всегда. Я не переставала удивляться его знаниям и хорошим манерам, испытывая к нему жалость, которая вскоре переросла в нежность и духовную близость.

Когда Морис впервые поцеловал меня — торопливый, по-братски легкий поцелуй в щеку, — у меня мелькнула мысль, что я все же могу, пожалуй, изменить Наполеону. Я ласково провела рукой по густым и светлым волосам Мориса и заметила в его глазах то же самое обожание, что так часто наблюдала в глазах Малышки. На его покрытой юношеским пушком шее висела тонкая золотая цепочка. Я шутливо потянула за нее, и в разрезе ворота его рубашки показалось вдруг подвешенное к цепочке кольцо с гербовой печаткой.

Когда Морис увидел, что я держу на ладони кольцо, его лицо побелело как полотно, а глаза приобрели неестественно темный оттенок. Кольцо с печаткой хранило теплоту его тела.

— Не выдавай меня, Феличина, — пробормотал он, запинаясь. — Я не хочу умирать.

— Ты что, с ума сошел?! — воскликнула я. — Чтобы я выдала тебя?! Да как ты мог такое подумать?! Я не предаю друзей. — Морис дрожал всем телом. — Разве мы не друзья, Морис? — спросила я, поглаживая его, как обычно гладила Малышку.

Морис повесил голову.

— Я — маркиз де Монкур. Последний в роду. Вся моя семья уничтожена. Ты сама видела, как убивали мою сестру. Малышка принадлежала ей. И эта собака едва не выдала меня в тот раз.

По его щеке побежала слеза и упала мне на руку. Глубоко тронутая, я обняла Мориса, а он уткнулся лицом в мое плечо. Слова рвались из него наружу:

— Ладу был поваром в доме моего отца. Ему был известен тайный подземный ход из кухни на ферму, он спас меня в последнюю минуту. С тех пор я влачу здесь жалкое существование — я стал обузой для него и для себя самого. Меня убивает страх, но я безумно хочу жить. — Он теснее прижался ко мне. — Я еще так молод, — прошептал он, — я хочу жить и любить. Хочу узнать любовь, прежде чем умру. Я сойду с ума, думая об этой гильотине! — Морис зарыдал. — Пускай я трус, но я хочу жить.

Его слова надрывали мне душу. Я стала целовать его щеки, глаза, лихорадочно горячий лоб, дрожащие губы.

— Ты обязательно будешь жить, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно увереннее. — Это безумие не может продолжаться вечно. Жизнь переменится к лучшему, и все вокруг снова станет прекрасным, обещаю тебе. Я буду помогать тебе, чем только смогу.

Давая это обещание, я тотчас же усомнилась в том, что смогу сдержать его. Если Наполеон вскоре приедет, он вряд ли сумеет правильно понять мою дружбу с маркизом, который считается врагом нации из-за своего благородного происхождения. И вряд ли Наполеон, как революционер, сможет одобрить то, что я обещала помочь врагу дожить до прекрасной жизни.

Однако в тот момент я менее всего думала о Наполеоне и о революции. Страдающее человеческое существо хотело найти покой и утешение в моих объятиях, и ради этого я готова была пообещать ему тогда хоть звезду с неба.


Все время, пока я знала Наполеона, мне приходилось ждать его, стремиться к нему, надеяться на его приезд. А теперь, когда я, наоборот, рассчитывала на его отсутствие, собираясь воспользоваться им в своих целях, ход событий помог Наполеону вернуться домой раньше, чем я ожидала. Где-то в середине декабря революционные войска штурмом взяли Тулон, после чего англичане и их союзники — Испания, Пьемонт и Сардиния — поняли, что игра проиграна. Своя собственная безопасность оказалась для них важнее судьбы французских роялистов, а потому они отказались от занимаемых позиций и отозвали свои военные корабли.

В Тулоне «дело народа» успешно продвигалось. Преступлением, караемым смертью, считалось уже не только иметь умеренные политические взгляды — небезопасным стало теперь даже равнодушное отношение к революции. Для разрушения Тулона в город привезли двенадцать тысяч рабочих из прилегающих районов. Таким образом, были разгромлены целые городские кварталы. Выпущенные из тюрем уголовники рыскали по улицам, томимые жаждой мести. Любой «республиканец» имел право задерживать и уничтожать всех подозрительных. Установленная на рыночной площади гильотина принялась безостановочно рубить головы солдатам и горожанам, женщинам и детям; казни не избежал даже один восьмидесятилетний старик, которого пришлось поднимать на эшафот вместе со стулом. Кровь текла рекой. Наполеон писал в своем письме:

Я с ужасом наблюдаю это зрелище. В городе идут грабежи, и никто этого не запрещает, поскольку ограбленные боятся сопротивляться или даже пожаловаться. Всем горожанам приказали собраться на главной площади. В толпе оказалось много патриотов, которые объявили, что их подвергали когда-то преследованиям. Когда их попросили указать на этих врагов революции, каждый из них отыскал своих личных врагов или кредиторов. И последних тут же хватали и казнили. Продолжалось все несколько дней. Так была утолена всеобщая жажда к мщению.

Я перечитывала это письмо и никак не могла понять Наполеона. Как можно было «с ужасом наблюдать это зрелище» и ничего не предпринимать, чтобы остановить этот кошмар? Как мог он служить делу, которое считал праведным, и мириться с несправедливостью? Разумеется, его участие в этом деле не осталось незамеченным. Он проявил себя в битве за Тулон, добился наконец успеха и был удостоен звания генерала.

Поступавшие из Тулона сообщения произвели на обитателей булочной-пекарни угнетающее впечатление. Ладу колотил тесто так, словно перед ним были революционеры.