Уильям сидел на кровати, привалившись к подушкам. На его светлой коже виднелись кое-где багровые пятна, а на лице застыло такое выражение, словно он готов был расплакаться. Я подала ему рюмку.

— От этого тебе станет лучше, — сказала я. — Ты сможешь успокоиться и расслабиться.

Уильям выпил бренди и стал крутить в руках пустую рюмку, отводя взгляд в сторону.

— Я надеялся, что с тобой у меня будет по-другому, — проговорил он сдавленным голосом. — Но это все равно оказалось сильнее меня. Я обожаю и люблю тебя… как друга. Но я не могу любить тебя так, как мужчина любит женщину. Я не могу любить никакую женщину. Это у меня с тех пор, когда я еще был подростком.

Я поняла. Теперь я все поняла. Мне стало ясно, почему леди Гвендолин была так заинтересована в нашем союзе и так поддерживала его вопреки существующим традициям, аристократической родословной, снобизму, почему Джеймс никогда не испытывал ревности по отношению к Уильяму и почему Уильям ухаживал за мной с такой странной отчужденностью. Теперь мне стало понятно, чем объясняется финансовая щедрость брачного контракта и почему мое предстоящее замужество вызвало столько сенсационных слухов, ядовитых замечаний и насмешек. Для леди Гвендолин я была подопытным кроликом, а для остального светского общества — дурочкой иностранкой, которой теперь придется жестоко расплачиваться за свое неуемное желание пролезть в высший свет. Я почувствовала сильное и горькое разочарование.

Уильям прервал мои размышления:

— Ты, разумеется, вправе считать наш брак расторгнутым. Я соглашусь с любым твоим решением.

Я посмотрела на Уильяма. Разве в этом есть его вина? Он просто без вины виноватый человек, и таким ему суждено оставаться. Злая шутка природы заставила его страдать, сделала пленником положения, из которого нет выхода.

— Я вовсе не собираюсь расторгать наш брак, — поспешно сказала я, садясь рядом с ним. — Я слишком ценю нашу дружбу, чтобы взять и разрушить ее. Если мы не можем жить, как муж с женой, почему бы нам просто не жить рядом? Мы будем делать вид, что у нас все в порядке, а сами постараемся не вмешиваться в дела друг друга. Я всегда буду с честью носить твое имя, а ты, когда понадобится, сможешь повсюду сопровождать меня. Вот таково мое предложение. — Я протянула ему руку. — Договорились?

Уильям склонился над моей рукой и поцеловал ее. Он хотел что-то сказать, но я остановила его.

— Лучше пойди сейчас в свою комнату и постарайся заснуть. Завтра мы должны будем навестить твою матушку в Элмшурсте. Она беспокоится за тебя. Поэтому нам надо будет выглядеть свежими и отдохнувшими.


Я вскоре привыкла к своему целомудренному замужеству. Мы с Уильямом принимали гостей и сами наносили визиты; играли в крокет и разные другие игры, возились с собаками, ездили верхом и совершали прогулки. Днем мы выглядели идеальной супружеской парой, но ночью мы спали отдельно друг от друга.

В это время я по-настоящему сумела понять и оценить леди Гвендолин. За ее внушительной внешностью скрывалась добросердечность маленькой девочки. В тихие вечерние часы ее мужской рассудок погружался в романтические мечты. И бренди помогал ей совершить этот плавный переход из грубой реальности в царство фантазии. Алкоголь был для нее опорой в жизни, а ночные путешествия в воображаемый мир давали ей силы для дневного существования. Она ни о чем не спрашивала — она все знала сама. Ей приходилось мириться с тем, что эти сведения не всегда совпадали с ее желаниями, и в этом ей помогала бутылка.

Мы часто оставались с ней по вечерам вдвоем после того, как Уильям уходил спать, и разговаривали о разных вещах вообще и о конкретных личных проблемах. Леди Гвендолин все понимала и нисколько не осуждала меня. Она была единственной женщиной, с которой я дружила и которой доверяла. Возможно, это объяснялось отсутствием у нее многого, что бывает присуще женщинам.

Спокойно и однообразно протекали недели и месяцы. Светило солнце, шел дождь, цветы раскрывались и увядали, в лугах косили траву, а на полях собирали урожай. Я не знала, счастлива я или несчастна, я просто проживала день за днем. Мне казалось, что я нахожусь на острове, отрезанном от остального мира и всего происходящего там. Я начала скучать, как скучают от сытости. Но по мере того, как дни становились короче, мое беспокойство росло — мне захотелось в Лондон, я соскучилась по толпам прохожих, по особому запаху города. Я слишком долго вдыхала ароматы природы, теперь мне просто не терпелось опять ощутить нагретый свечами воздух бального зала, запахи пудры и духов, масла для волос и тонкий ванильный аромат румян. Я соскучилась по своему лондонскому домику, по Джеймсу и по Карло с его бледным страдальческим лицом. Захотелось вновь услышать возгласы одобрения и восхищения. Мое тело начало томиться по ласкам и нежности. Я стала нетерпеливой и раздражительной. Молодые люди, «друзья» Уильяма, которых он все чаще и чаще приглашал к нам в дом — напыщенные, разодетые денди, отъявленные бездельники, — действовали мне на нервы. И еще я перестала находить удовлетворение в ночных беседах с леди Гвендолин. Мне было еще слишком мало лет, чтобы, утешаясь бренди, медленно и покорно превращаться в камень. Я уже достаточно наговорилась, теперь мне снова хотелось действовать и жить. Можно считать, что я с успехом сыграла роль счастливой замужней женщины. Теперь я нуждалась в отдыхе от семейной жизни и от своего долгого пребывания «в деревне».

Поскольку мы жили под стеклянным колпаком вежливости и взаимного уважения, за его прозрачными, но очень твердыми стенами я не решалась осуществить свое желание или хотя бы объявить о нем. Леди Гвендолин сама положила конец моим сомнениям.

— Начинается сезон балов и приемов, — сказала она однажды вечером, сжимая своими большими руками рюмку. — Вам надо поехать в Лондон. Узнаете, какая этой осенью мода, побываете в театре, на приемах. В нашем городском доме давно никто не живет, и слугам будет полезно, если они приведут его в порядок. Уильям сможет приезжать к вам время от времени. А мне уже все равно, где находиться. Я уже ничего не жду от жизни — ни здесь, ни там. А вы еще молоды и красивы, вам надо жить и приобретать жизненный опыт. Когда вам будет столько же лет, сколько мне, ваши воспоминания будут согревать вас.

Мнения Уильяма, как всегда, не спросили. Я лишь объявила ему о своем отъезде в Лондон, а он молча кивнул мне в ответ. В хорошем расположении духа я отправилась в дорогу, взяв с собой Малышку и Крошку. Мне не терпелось вернуться в город и увидеться с Джеймсом — в моем доме. А также хотелось встретиться с Карло.

Я с радостью окунулась в водоворот лондонской жизни, наверстывая упущенное за все эти месяцы своей затворнической жизни. Пригласив Джеймса в свой тихий домик, я поведала ему об ущербности моего брака. Джеймс смеялся до слез, и в конце концов я сама не удержалась от смеха. Занимаясь с ним любовью, я не испытывала угрызений совести, поскольку нельзя изменить супругу, который лишь внешне является мужчиной. И Джеймс лишний раз доказал мне, что совершенный любовник гораздо предпочтительней несовершенного мужа.

Я встретилась с Карло, но, разумеется, не стала ничего ему рассказывать. Пускай считает меня счастливой замужней женщиной, имеющей все, о чем только можно мечтать. Пусть проглотит эту горькую пилюлю!

Пока меня не было в Лондоне, многое вокруг изменилось. Теперь считалось непатриотичным пить французское вино и шампанское, зато пиво и бренди сделались в обществе вполне приемлемыми напитками. Французские духи невероятно подорожали, их почти невозможно было достать. Впрочем, мало кто стремился купить духи — все предпочитали пахнуть мылом, лавандой и патриотизмом.

Война с Францией ощущалась не только в предпочтении к отечественным товарам. Если британский флот по-прежнему оставался непобедимым на море, то на суше войска союзников Англии неизменно терпели поражение. Бонапарт господствовал в Италии и наносил австрийской армии одно поражение за другим. Чувствуя надежность своего положения, он вопреки указаниям Директории в Париже ускорил мирные переговоры с Австрией, которые завершились самовольным подписанием им в Кампоформио — высокомерным и претенциозным росчерком пера — мирного договора с австрийцами. Это был первый договор о мире, заключенный Францией за последние шесть лет. Народ приободрился, и французское правительство сочло за благо присоединиться к общему ликованию. Бонапарт стал героем нации, отцом для всех солдат, благодетелем Франции. Джеймс, рассказывавший мне об этом «взлете», криво усмехнулся:

— Наш дорогой Наполеон растет с каждым днем. Уже давно пора начать серьезно его воспринимать и постараться остановить этот рост.

Не могу описать, какое тяжелое впечатление произвели на меня эти известия. Когда я любила Наполеона, он был незадачливым хвастуном. А теперь, когда я ненавидела его и желала ему всяких бед, он претворял свои фантазии в реальность и становился великим.

Зима была насыщена балами и вечеринками, благотворительными ярмарками и приемами. Скучные визиты и утомительные беседы чередовались с приятными свиданиями и блистательными комплиментами. Я жила то во дворце Сэйнт-Элм, то в своем домике на тихой улочке. Теперь я была респектабельной леди и респектабельной любовницей. Время от времени в Лондон приезжал Уильям, одетый в безупречный костюм пастельных тонов, и тогда мы появлялись с ним в обществе в виде идеальной семейной пары, участвуя во всех положенных там церемониях. Нельзя сказать, чтобы я была недовольна своей жизнью, единственным досадным для меня обстоятельством оставались новости, поступавшие из Франции. Бонапарт не давал себе — и мне тоже — ни минуты покоя. Он развил лихорадочную активность, разрабатывая новые стратегические планы и предвкушая новые победы. На этот раз он собирался атаковать и разгромить Англию — своего сильного и непримиримого врага. Он хотел подорвать морскую и колониальную мощь этой страны, завоевать Египет и превратить Средиземное море в свой «пруд».

Наступила весна. На Корсике в это время года уже деревья стояли в цвету, а здесь, в Лондоне, упорно моросил дождь. Собравшиеся было раскрыться крокусы тонули в воде, водяная пыль оседала на волосах и одежде прохожих.

У Феличины, моей крестницы, прорезывались первые зубы, и Эмили Уилберфорт страдала поэтому приступами беспокойной мнительности. Джеймс, как и подобает образцовому отцу и супругу, был привязан к семейному очагу. Карло, еще более бледный и сумрачный, чем обычно, зашел ко мне попрощаться. Он принял предложение стать дипломатическим курьером и теперь собирался отправиться в Вену. Прощание получилось грустным — никто из нас не мог с уверенностью сказать, где и когда нам доведется снова встретиться. После его отъезда я остро почувствовала одиночество. Как-то так получилось, что Карло играл для меня роль козла отпущения. Он терпеливо сносил все мои вспышки гнева и приступы дурного настроения, любые мои насмешки и колкости, с благодарностью принимая любое проявление благожелательного отношения. Он хорошо знал меня, и поэтому в отношениях с ним мне не нужно было ни притворяться, ни сдерживать себя. Перед ним я могла позволить себе расслабиться и излить душу, не взвешивая заранее каждое свое слово. С его отъездом в моей жизни образовалась брешь, заставившая почувствовать, какого испытанного друга я лишилась. Мои легкомысленные поклонники и мимолетные любовные приключения начали надоедать. Лондонское светское общество показалось мне пустым и неинтересным. Меня вдруг охватило беспокойство, которое я когда-то испытывала в деревне. Известие о том, что Бонапарт вместе со своей армией отправился в Египет, родило новое беспокойство, меня охватило смятение. Я собрала вещи и отправилась в поместье Элмшурст.

Стояло сухое жаркое лето. На пересохшую землю не упало ни одной капли дождя. С каждым днем уровень воды в реках и озерах все сильнее понижался, а тучи мошек не давали житья ни людям, ни животным. Леди Гвендолин особенно тяжело переносила жару — ее распаренное лицо краснело, она задыхалась, обливаясь потом. Почти весь день она отдыхала в своей комнате и лишь по вечерам, когда долгожданная прохлада приносила некоторое облегчение, леди Гвендолин появлялась на своем привычном месте в темном зале. Что касается Уильяма, то я видела его реже, чем до замужества.

С вежливым равнодушием мы встречались во время еды и обменивались какими-нибудь ничего не значащими фразами. Внешне мы соблюдали видимость супружеских отношений, но внутренне мы все больше и больше отдалялись друг от друга. Иногда, когда я случайно встречала неподвижный взгляд его фарфоровых глаз, мне казалось, что в происшедшем в первую брачную ночь он винит нас обоих. Его мучило то, что я знаю об этой его несчастной особенности, и мое присутствие неизменно вызывало у него горькие и мучительные воспоминания. Он ни разу не попытался даже прикоснуться ко мне или приласкать. Потрясение, испытанное им на брачной постели при нашей первой — и единственной — попытке, несомненно, оставило в нем след на всю жизнь. Он женился, чтобы угодить своей матери. Теперь он собирался жить и доставлять удовольствие самому себе — он выбрал свой путь и предоставил мне следовать моим путем.