Морис был по-настоящему потрясен.

— Ты такая странная… такая жестокая! — вскричал он.

— Обойдемся без сцен. — Я подавила в себе желание ласково потрепать его по волосам. — Ты француз и ты веришь в свободу, права и роскошную жизнь, которую обещает тебе Бонапарт. А я корсиканка и верю совсем в иную свободу. — Я улыбнулась ему. — Великие времена, о которых ты толкуешь, разделили нас. Поэтому хочу поблагодарить тебя за все, что было, и пожелать успеха во всем, что будет.


Морис вскоре уехал из Вены и почти так же быстро исчез из моей жизни. Вначале я часто вспоминала его, представляя, как маркиз де Монкур возвращается во Францию, обретает свой дворянский титул, дворец в Париже и поместье в провинции Прованс, получает назад свое состояние. Теперь он присягнет Наполеону, и тот вознаградит его за это. Скоро весь ужас революции будет для Мориса не более чем воспоминание. Кровь, слезы, голод и даже его первая любовь отойдут в прошлое.

Я попыталась принять какое-то решение относительно своего будущего. Следует ли мне оставаться в Вене? Или, может, лучше вернуться в Англию? В своих письмах Джеймс писал, что он с нетерпением ждет меня, рассказывал о лондонской жизни и моем домике, о леди Гвендолин, Уильяме и Крошке, а также о том, как все тут по мне соскучились. Милый Джеймс! Я искренне была привязана к нему, но и он отныне принадлежал прошлому. Приятное воспоминание, но и только.

Чем я могла заниматься теперь в Вене? В данный момент миссию Карло здесь можно было считать временно приостановленной. Хотя он продолжал свою скрытую от чужих глаз деятельность по налаживанию связей, которые впоследствии могли пригодиться, но это всего лишь второстепенное занятие. Главной же его целью было восстановление союза между Англией и Австрией, что особенно важно сейчас, когда Россия заключила с Пруссией и Швецией договор «о нейтралитете», а также запретила проход английских военных кораблей в Балтийское море. Таким образом, эти три государства стали, по существу, союзниками Бонапарта. Более того, император Павел разорвал дипломатические отношения с Англией и собирался поддержать Бонапарта в войне по завоеванию Индии, что наносило Англии смертельный удар. Наполеон, смеясь, похвалялся:

— Мой друг Павел носит при себе табакерку с моим портретом. Он очень любит меня, и грех не воспользоваться этим! А ведь мой друг не теряет времени даром, он привык действовать быстро.

Наполеону было чему радоваться. Ему удалось разрушить противостоящую ему коалицию, и Англия осталась теперь единственным его противником. Мое сотрудничество с Брюсом Уилсоном потеряло всякий смысл, по крайней мере, так мне казалось. Однако Брюс сумел представить создавшееся положение в несколько ином свете:

— В настоящее время политическая ситуация неустойчива, потому что она зависит от прихотей этого безумного российского тирана. Впрочем, ему недолго осталось жить. С Бонапартом тогда вышла осечка, но на этот раз все будет в порядке. Колесо истории вскоре совершит свой оборот, — произнес он, и я невольно подумала, что в разговорах о политике мужчины почему-то любят употреблять мудреные выражения. — А пока что я еще раз настойчиво призываю вас, — подытожил Брюс, — держаться за князя Долгорукого.

Впрочем, можно было бы и не призывать меня к этому. С князем Долгоруким я была необыкновенно счастлива, словно каждый раз заново влюблялась в него, а охватывающее меня страстное возбуждение лишь усиливалось от непредсказуемых проявлений его чувств. Он бывал яростным и необузданным, как дикарь, или, наоборот, мягким и нежным, точно ребенок; мог смеяться до слез, а уже через минуту с глубокой грустью слушать цыганскую музыку. За его мыслями и высказываниями, за его поступками всегда скрывалась какая-то угроза, проглядывала жестокость, но достаточно было одного моего взгляда или слова, поцелуя, и этот хищный зверь тотчас же убирал свои когти, превращался в ласкового, мурлыкающего котенка.

Жизнь рядом с князем Долгоруким можно было назвать напряженной, волнующей, бурной, неуправляемой, но ни в коем случае не скучной.


В конце марта в политической ситуации в Европе и в моем собственном положении произошли резкие перемены — причиной этого явилось убийство в России в результате заговора императора Павла I. Брюс, похоже, был единственным, кого не поразила эта новость.

— Что ж, колесо истории начало поворачиваться, — сухо заметил он по этому поводу. — Вскоре Россия выступит против Бонапарта. — Он усмехнулся. — Вам неплохо было бы выучить русский, мадам. — И добавил: — Я, кстати, это уже сделал.

— Россия… — задумчиво повторила я за ним. Когда-то, на Корсике, Россия казалась мне страной на другом конце света. Неужели мне придется ехать так далеко, чтобы добраться до Наполеона?

В этот вечер, ожидая моего прихода, князь Долгорукий пил водку. В знак приветствия он вдребезги разбил о стену пустой хрустальный кубок и тут же наполнил водкой другой.

— Наконец-то, — сказал он торжествующе. — Наконец-то мой друг Александр и он же наследный принц займет место на российском троне. Наш отец родной, наше красное солнышко. Теперь я возвращаюсь в матушку Россию и снова могу гордиться тем, что я русский.

Я молча выслушала эту вспышку восторга. Итак, наш роман тоже подходит к концу — неужели все закончится так быстро? Мне понятно было желание князя вернуться домой. А куда могу вернуться я? Я подумала о Корсике, о Корте, об Аяччо, о Наполеоне и, сама того не замечая, покачала головой.

— Ну, почему же нет, душенька? — Он обнял меня. — Ты увидишь, Россия — это самая прекрасная страна на свете.

— А разве я ее увижу? — спросила я.

Лицо князя тут же стало серьезным, его рука дрогнула, снова роняя наполненный водкой бокал. Но он даже не взглянул на залитый водкой ковер.

— Неужели ты могла подумать, что я уеду без тебя? — спросил он севшим от волнения голосом.

— Ни в коем случае! — Я попыталась улыбнуться, но улыбка получилась довольно жалкой. — Ты повезешь меня, как крепостную? Или как свою рабыню?

Князь Долгорукий встал покачиваясь. Его лоб угрожающе побагровел.

— Ты оскорбила меня, — сказал он, задыхаясь от ярости. — Я не простил бы этого никому другому.

Он попытался принять вызывающую позу, но еще сильнее зашатался. Его темные глаза превратились в две зловещие щели. Я подумала, сейчас он ударит меня, и вся сжалась в своем кресле.

Но князь вдруг провел рукой по лбу и тотчас же перестал раскачиваться. Вытянувшись передо мной по всем правилам хорошего тона, он со всей торжественностью произнес:

— Позвольте мне предложить вам руку и сердце. Прошу оказать мне честь и стать княгиней Долгорукой.

— Боже мой! — Я была глубоко тронута. — Пожалуйста, сядь сюда, рядом со мной, и выслушай меня спокойно. И не надо больше так горячиться.

Я усадила его возле себя.

— Благодарю тебя за оказанную честь, но я не смогу выйти за тебя замуж, потому что я уже замужем, Казанова — моя девичья фамилия.

Я крепко сжала пальцы, решив, что в подобной ситуации уже не имеет смысла считать себя связанной обещанием не раскрывать своего имени. И призналась:

— Я леди Сэйнт-Элм.

Настроение князя Долгорукого резко изменилось — столь свойственная ему склонность к печали взяла верх. Он зарылся лицом в мои ладони.

— Но я не могу без тебя жить, — проговорил он, запинаясь. — Не могу.

Я смотрела сверху на его сильную шею и черные кудрявые волосы.

— Позволь мне все обдумать, — сказала я с нежностью. — Я живу отдельно от своего супруга. Может быть, я придумаю что-нибудь, смогу найти какую-то возможность поехать с тобой.

Долгорукий поднял голову, его покрасневшие глаза умоляюще смотрели на меня. Я поцеловала его.

— Позволь мне подумать, — повторила я. — Дай несколько дней.


К принятию этого решения, которому суждено было сыграть важную роль в моей жизни, меня подтолкнуло одно печальное обстоятельство. Малышка, моя верная маленькая подружка, покинула меня. Два дня ей нездоровилось, она ничего не ела, несмотря на все мои уговоры, и только тяжело дышала, дрожа всем телом. На третий день утром она с трудом вылезла из своей корзины и подползла ко мне. Я стала ее гладить, а она старалась лизнуть мои руки и виляла хвостом. Затем подняла голову и посмотрела мне в глаза; послышался прерывистый — почти человеческий — вздох, ее тело судорожно изогнулось, и она застыла у моих ног. Когда я подняла ее, в моих руках был всего лишь маленький безжизненный комочек. Я горько и безутешно зарыдала. Никто не мог понять, насколько тяжела для меня эта потеря. Никто и не собирался понимать.

— Да ведь это ж просто собака, — утешали меня. Но для меня Малышка была не просто собакой, а маленьким, любящим и бесконечно преданным мне сердцем. И я попросту была избалована ее постоянной, не допускавшей ни малейшего сомнения любовью.

У меня были потом другие собаки, но Малышка навсегда осталась для меня единственной. Ведь она прошла рядом со мной через все ужасы французской революции, разделила тяготы жизни у Бонапартов, бегство из Франции. Мы вместе голодали и бедствовали, а потом вместе поднялись наверх, к жизни в роскоши. И она всегда любила меня — в хорошие и в плохие времена. А ведь на это способен далеко не каждый человек.

Я похоронила Малышку под кустом сирени на улице Мелькер-Бастай. На голых ветках уже начали появляться почки с зелеными клювиками. Скоро этот куст покроется сиреневыми гроздьями. Прохожие будут любоваться цветами и наслаждаться их благоуханием, и никто из них так и не узнает, что здесь я закопала часть моей жизни.

Смерть Малышки ускорила принятие решения. Чтобы скрыть следы слез и переживаний, я наложила на лицо толстый слой пудры и румян, затем отправилась к князю Долгорукому.

— Я все обдумала, — сказала я ему. — Еду с тобой.

Князь просиял.

— Я брошу всю Россию к твоим ногам. — И тут я подумала: в России мне будет легче дождаться момента, когда Наполеон совершит свою первую ошибку.

Глава девятая

Первую ошибку Наполеона мне пришлось ждать не один год. И хотя нельзя сказать, что вся Россия лежала в это время у моих ног, зато я хорошо узнала самого могущественного в этой стране человека — ее императора Александра I. Вначале этот человек был моим добрым покровителем, затем другом, любовником и, наконец, опять другом и покровителем; частые и порою неуловимые изменения в наших с ним отношениях зависели от его императорской прихоти. Нельзя сказать, что все это сколько-нибудь помогло мне приблизить полное и окончательное падение Наполеона, однако я оказалась вполне подготовленной к этому событию.

Когда я прибыла с князем Долгоруким в Санкт-Петербург, то находилась в довольно легкомысленном настроении. В качестве иностранки, не известной никому леди Сэйнт-Элм, я могла позволить себе делать все, что мне заблагорассудится.

Хотя я заранее старалась представить себе жизнь в России по описаниям князя Долгорукого, действительность превзошла мои самые смелые ожидания. Знать жила здесь в такой роскоши и в таком великолепии, что в сравнении с этим меркло все, что мне когда-либо доводилось видеть.

Дом, который князь Долгорукий приготовил для меня, напоминал шкатулку для драгоценностей. Стены комнат, искусно выложенные мозаикой из кобальта, оникса и малахита, были вдобавок украшены драгоценными камнями. Пол покрывали плиты из полированного мрамора, составленные таким образом, что естественный рисунок камня образовывал причудливые узоры. Толстые ковры, шелковые и бархатные драпировки, массивные бронзовые люстры, позолоченные канделябры, посуда из тончайшего расписного фарфора, чеканные серебряные подносы, ножи и вилки из филигранного золота — вся эта обильная, неслыханная роскошь попросту обворожила меня. В моей спальне возвышалась огромная кровать на массивных серебряных ножках. Все остальные предметы обстановки также были украшены серебром и имели обивку из бархата цвета морской волны. Вокруг кровати лежали серо-белые шкуры полярного волка; ходить по их густому меху босыми ногами было невообразимо приятно.

Вскоре после нашего приезда князь Долгорукий отправился в Москву на церемонию коронации императора Александра I. Я, впрочем, не скучала, поскольку вокруг было так много интересного и мне хотелось многое увидеть и узнать, я даже совершенно забыла о времени.

В конюшне у меня стояли несколько великолепных лоснящихся лошадей буланой масти. Каждый раз, когда я садилась в карету, чтобы отправиться осматривать Санкт-Петербург, кучер с рыжевато-коричневой бородой до самого пояса непременно целовал подол моего платья. Под косыми лучами осеннего солнца красиво вспыхивали медные купола церквей; при ярком дневном свете еще отчетливее проступало великолепие дворцов местных аристократов и отчаянное убожество жилищ тысяч простых горожан. В сравнении с русским мещанином самый бедный корсиканец выглядел настоящим господином, поскольку был независим в своих поступках, мог думать и говорить все, что ему захочется. В России же было полным-полно подневольных крепостных, а мещане не смели сказать лишнего. Мне постоянно приходилось наблюдать здесь контрасты.