— Не могу понять императора Александра, — сказала я, содрогнувшись. — С одной стороны, он по-прежнему испытывает недоверие к Наполеону. Это, помимо всего прочего, подтверждается нашим с тобой присутствием в Париже. А с другой стороны, торопится выполнять желания Наполеона, не заботясь о том, что, таким образом, он теряет уважение союзников и лишается преданности своих подданных.

Князь Долгорукий пожал плечами.

— Сегодня императора Александра не понимает никто, — сказал он резко. — Недовольство им растет с каждым днем. А вообще, буду откровенен с тобой, наш император является сыном сумасшедшего и внуком нимфоманки. Подобная наследственность — тяжкое бремя, и не случайно его называют человеком, полным противоречий. По своим убеждениям он либеральный самодержец, слабый по характеру, но упрямый. Остается лишь молиться Богу, чтобы в будущем он не преминул использовать в борьбе с Бонапартом то упрямство, которое обращает сегодня на пользу этому тирану.


6 ноября я с самого утра испытывала беспокойство и нетерпение. В этот день после всех долгих лет мне предстоит снова увидеть Наполеона — и теперь уже в качестве императора Франции! Что, если он подойдет ко мне, несмотря на большое число присутствующих? А вдруг он решит заговорить со мной, начнет расспрашивать про мою жизнь? Мне надо заранее приготовить на этот случай какие-нибудь ответы. Они должны звучать правдоподобно и естественно. Нужно выглядеть очень уверенной, и ни в коем случае нельзя выдавать своего волнения. Но, чем отчетливее представляла я себе эту встречу с Наполеоном, тем неспокойнее становилось у меня на душе. Время тянулось еле-еле, стрелки часов казались приклеенными к циферблату. Задолго до положенного часа я начала готовиться к приему при императорском дворе. Платье для этого случая было сшито из лионского шелка бледно-голубого цвета и имело большой вырез. Весь низ и длинный шлейф платья украшали нашитые сверху кружевные веточки с листьями. Диадема на голове, бриллиантовое колье и длинные — до локтя — перчатки были непременной принадлежностью придворного туалета. Я не давала своей горничной ни минуты покоя, а парикмахер уже в который раз переделывал мою прическу. И вот наконец наступил момент, когда я больше ни к чему не могла придраться. Элегантная женщина, смотревшая на меня из зеркала, лишь очень отдаленно напоминала юную Феличину Казанова с Корсики. Даже если Наполеон посмотрит в мою сторону, сможет ли он узнать меня?

Пришел князь Долгорукий в парадном, украшенном золотыми позументами мундире своего полка. Пока он восхищался моим нарядом и украшениями, я натягивала на руки длинные перчатки. Мои пальцы были холодны как лед, а тело, наоборот, горело как в огне.

— Поехали, — сказала я сдавленным голосом. — Я ждала этого дня тринадцать лет, и сейчас я не в силах терять ни минуты. Я должна снова увидеть Наполеона.

В величественном зале приемов во дворце Фонтенбло все приглашенные нетерпеливо ожидали момента, когда высокие двустворчатые двери растворятся и послышатся звуки «Марсельезы». Всем хотелось занять место в первом ряду, где можно было все увидеть и быть замеченным, поэтому я охотно позволила отодвинуть себя во второй ряд. Теперь я стояла позади князя Долгорукого, наполовину укрытая за его широкими плечами. Мне уже не было ни жарко, ни холодно, и я уже не знала, существую ли я вообще или нет. Я смотрела, не отрываясь, на двери, из-за которых должен был появиться Наполеон.

И вот заиграла музыка, двери распахнулись, спины мужчин согнулись в почтительном поклоне, дамы присели в низком реверансе — в зал вступили император и императрица. Императорская чета медленно начала совершать обход собравшихся в зале.

Я приподнялась на цыпочки и из-за плеча князя Долгорукого увидела Наполеона. Он заметно пополнел, его волосы были коротко подстрижены, отчего выступающий подбородок стал еще более заметным. На неподвижном, как маска, лице застыла неестественная широкая улыбка. На нем был простой, довольно скромный мундир безо всяких медалей или украшений, если не считать узкой красной ленты — учрежденного им ордена Почетного легиона. Я подумала о том, что, таким образом, он лишь выставляет напоказ свою простоту — хочет доказать, что при своем величии не нуждается ни в каком внешнем блеске и украшательстве. Он показался мне незнакомцем. Ничто — ни его облик, ни движения — не будило во мне воспоминаний. Да, это был совершенно чужой для меня человек.

Сейчас я впервые увидела стоявшую рядом с ним супругу — императрицу. У нее была худощавая стройная фигура и традиционное белое платье. Ее лицо под толстым слоем пудры и излишне ярких румян выглядело слегка увядшим.

Императорская чета двигалась по залу, выполняя все требования придворного этикета. Некоторым Наполеон оказывал особую честь своим личным обращением, вернее, он попросту бросал им свои реплики и шел дальше, не дожидаясь ответа. Очаровательно улыбаясь, Жозефина столь же терпеливо и изящно задавала кое-кому вопросы, едва шевеля своими плотно сжатыми губами. Сейчас они подходили все ближе и ближе. Мне уже были видны тонкие трещинки на густо напудренных и напомаженных щеках Жозефины; я заметила, как нервно подрагивают мышцы на щеках Наполеона. И вот они стоят перед князем Долгоруким. Наполеон высказал какое-то замечание, князь Долгорукий поклонился и что-то ответил, Жозефина повернула голову и двинулась дальше. Безразличный взгляд Наполеона скользнул по моему лицу, чуть зацепившись, а затем устремился вперед, затем остановился и снова вернулся ко мне. Наши глаза встретились. Я не могла двигаться, не могла думать. Сейчас я видела только эти светлые глаза, которые пристально смотрели, словно не решаясь поверить, и потом сразу вдруг узнали меня.

Неожиданно Наполеон улыбнулся своей прежней нежной улыбкой. Мое сердце остановилось. Я почувствовала, как мои щеки вспыхнули. Мы, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза. От этой улыбки, этого взгляда моя воля стала таять как воск. А затем он внезапно отвернулся — и отпустил меня.


Не помню уже, как я уехала из Фонтенбло, как добралась до своего дома и своей постели. Знаю только, что бежала из дворца — от него и от самой себя. Мне удалось избежать разговора с Наполеоном, но не было спасения от своих собственных мыслей и чувств. И вот я уже лежу в постели, ошеломленная нахлынувшими воспоминаниями, и дрожу от страха перед тем, что ожидает впереди.

Впервые за столько лет меня охватила паника — я боялась Наполеона, боялась себя. Если для того, чтобы довести меня до этого состояния, хватило одного лишь взгляда, одной лишь его улыбки, если все в нем напоминает мне о прошлой любви, как смогу я быть твердой в своей ненависти? Как мне бороться с этим самым могущественным в Европе человеком, если его власть надо мной так велика, что тотчас же парализует мою волю и заставляет желать того, чего я вовсе не хочу? Разве может мое сознание забыть обо всем, что было, если мое тело продолжает тосковать по нему? Когда же улетучились воспоминания о тех многочисленных мужчинах, которые нужны были мне лишь для того, чтобы заставить мое сердце и мое тело забыть его? Один только взгляд, одна улыбка — и все эти мужчины превратились в безликих, бестелесных призраков. Но мне нельзя, я не должна допускать этого. Почему я пытаюсь вспоминать сейчас только хорошие вещи, почему я забываю все остальное?

Непомерными усилиями я принялась возводить вокруг себя защитную стену из доводов против Наполеона. Мне приходилось бороться со своими чувствами — я действовала холодно и расчетливо. Через некоторое время встала и подошла к окну. Холодный ночной воздух приятно освежил лицо, успокоил и прогнал тревожные мысли. Я выглянула на улицу и увидела там мерцающие уличные фонари; на лицо упала капля дождя — мельчайшая водяная пыль остудила кожу. Внизу под порывами ветра шелестели сухие осенние листья. Я подумала о том, что Наполеон сумел мгновенно узнать меня. Да, он тотчас же узнал меня и наградил своей нежной улыбкой. Я решительно закрыла окно.

На следующее утро я написала короткое письмо Паолине Бонапарт, которую называли теперь княгиней Боргезе. В своем письме я сообщала ей о приезде в Париж и выражала надежду на то, что после всех этих лет нам удастся встретиться. Мне не пришлось долго дожидаться ее ответа — его доставил мне тот же слуга, что отнес мое письмо.

Ее письмо было написано на толстой пергаментной бумаге с выдавленным на ней рельефным изображением герба Боргезе в виде закрытой короны. Мне не сразу удалось прочитать кое-как нацарапанные строчки — хотя Паолина стала княгиней, она так и не научилась писать без ошибок. Как бы там ни было, я рассчитывала на ее любопытство и не ошиблась. Она приглашала меня с визитом уже на следующий день.

Особняк княгини Боргезе оказался до такой степени переполнен всевозможными сокровищами искусства — картинами, статуями, вазами, гобеленами, коврами, мебелью, — что собственно искусство отошло на задний план из-за этих сокровищ. Дворецкий провел меня через множество комнат и, шаркнув ногой в поклоне, объявил Ее Императорскому Высочеству о моем прибытии.

Паолина приняла меня в своем личном будуаре, полулежа на мягкой софе. Длинные светлые шторы были задернуты, и в комнате царил мягкий полумрак, однако и при таком свете я испытала настоящее потрясение, когда увидела Паолину. Она сильно похудела, сделалась чуть ли не прозрачной, под ее глазами виднелись голубоватые тени. Ни густо наложенный слой пудры и румян, ни сверкающие, переливающиеся бриллиантовые украшения не могли отвлечь внимания от ее откровенно нездорового вида. Я осталась стоять у двери.

— Ваше Императорское Высочество, — почтительно произнесла я в знак приветствия и сделала реверанс.

Паолина поднялась с софы и направилась ко мне.

— Ай, да брось ты эту чепуху, Феличина, — приветливо сказала она и обняла меня.

Целуя сухую, впалую щеку Паолины, я не могла не вспомнить ту цветущую, полную жизненных сил и здоровья девушку, которая запомнилась мне по Корсике и Марселю.

Затем она отстранилась и оценивающе оглядела меня.

— Да ведь ты, можно сказать, совсем не изменилась, — проговорила Паолина почти возмущенно. — Как тебе это удалось? Ты осталась такой же. А вот я… — Она уныло опустила плечи.

— А ты стала еще более привлекательной, — заметила я вполне искренне.

— Более привлекательной? — рассмеялась Паолина. — Да. Я знаю. Но при этом и более старой, и нездоровой в придачу. — Внезапно она громко хлопнула в ладоши, в комнату бесшумно вошел негр лакей. — Шампанского, — резким, отрывистым голосом приказала Паолина.

Шампанское преобразило ее. По мере того как Паолина торопливо, бокал за бокалом поглощала это искристое вино, она буквально на глазах молодела. В ее глазах появилось прежнее дерзкое, лукавое выражение, щеки покрыл румянец, и она принялась болтать на привычной для себя смеси итальянского и французского, причем так же сбивчиво и незатейливо, как в детстве. Она задавала мне целую массу вопросов, но, прежде чем я успевала ответить хотя бы на один, принималась рассказывать о себе, о своих замужествах, мужьях и любовниках, путешествиях, бриллиантах, одним словом, о несметном своем богатстве. Время от времени она останавливалась и даже пыталась слушать меня, но по-настоящему ее интересовала лишь собственная персона.

Черты прежней Паолины проступили в ней еще сильнее, когда она со злорадством начала рассказывать мне о своих родственниках.

— Ты бы видела Джозефа. — Она пьяно захихикала. — Король Неаполя расхаживает, ну, прямо как павлин. Хотя сейчас он так растолстел, что уж и не знает, как ему ходить или стоять. А Марианна-Элиза не многим лучше. Управляет так, что у подданных волосы встают дыбом. Держит своего мужа под каблуком, свое же маленькое княжество прямо-таки придавила своим скипетром.

— А как тетя Летиция? — спросила я.

Паолина надула губы.

— Мама больше времени проводит в Риме, чем здесь. Ей вообще не нравится, как мы все живем. — Она допила свой бокал и затараторила: — А вообще-то мы все живем очень хорошо. Вот, например, Луи. Как король Голландии, он может теперь есть сколько душе угодно, вернее, сколько в него влезет. Вот только жена у него сущая ведьма. — Паолина презрительно фыркнула. — Гортензия Богарне — дочка нашей благородной императрицы, моей невестки, этой отвратительной козлицы. Луи не выносит свою супругу. Ну он, конечно, время от времени делает ей детей, чтобы выполнить хотя бы одну свою королевскую обязанность, а вообще-то ему гораздо больше нравится, когда он с ней вообще не встречается.

Негр лакей принес еще одну бутылку шампанского. Паолина схватила налитый им бокал и выпила жадными глотками.

— А Каролину я могу выносить теперь еще меньше, чем раньше. Она думает, что умнее и красивее ее нет, а сама спит с любым мужчиной, который ей только подвернется. И притом осуждает меня за то же самое, что позволяет себе. А ведь мозги-то не имеют с любовью ничего общего. Для любви нужно лишь одно — красивое тело.