До самого вечера я терзалась сомнениями, а Наполеон не показывал даже вида, что в этот день между нами состоялся столь откровенный личный разговор. Сейчас тетя Летиция тяжело раскинулась в кресле — в конце дня, когда ее особенно донимала боль в спине, она сидела обычно тут, широко расставив ноги и скрестив на коленях руки, и наслаждалась вечерним отдыхом. Паолина играла в углу зала с самыми младшими, а Луиджи с унылым видом глядел в окно. Как только Наполеон заговорил, Джозеф постарался незаметно исчезнуть, его младший брат, заложив руки за спину и расхаживая большими шагами взад-вперед перед камином, принялся рассуждать о Франции. Как только он остановился, чтобы набрать в легкие воздух, я воспользовалась паузой и спросила:

— А как там жизнь в Париже?

Наполеон повернулся ко мне, недовольный моим вмешательством, но его лицо тут же прояснилось.

— Париж — это город, где даже не замечаешь, какая на дворе погода, — произнес он. — Он всегда красив — и при солнце, и при дожде. Парки, библиотеки просто бесподобны. Имея всего пять франков, можно пойти в любой театр. Великолепные кареты, изумительно ухоженные лошади, кучеры и лакеи в ливреях, множество людей на бульварах — вот такова жизнь в Париже.

— А какие в Париже женщины? — не отставала я.

На лице Наполеона появилась улыбка.

— Дамы высшего света — это весьма изысканные, влиятельные и неприступные создания. Они разодеты в бархат и шелка, их окружает благоухание дорогих духов, на них сверкают бриллианты. Эти дамы полны очарования, грации и остроумия, они любят роскошь и мужчин. Ведь это именно они задают тон, а мужчины с готовностью пляшут под их дудку. И даже если в Великую революцию эти благородные дамы исчезнут, их место обязательно займут другие, которые опять станут править с помощью своего очарования, грации и остроумия… Они тоже будут элегантными и обаятельными и тоже примутся водить мужчин на шелковых поводках. Новые парижские дамы будут влиятельными, всемогущими и изысканными — точь-в-точь как их предшественницы. Ведь Париж — это город, принадлежащий женщинам и созданный исключительно для женщин.

— Ну, хватит, хватит. — Тетя Летиция хлопнула в ладоши. — Хватит внушать девушкам подобные мысли. Бархат да шелка! Роскошь и духи! Женщина должна быть хорошей матерью и хорошей хозяйкой. Тогда у нее не останется времени для подобной чепухи, — ворчливо проговорила она. — Вон, посмотрите на Паолину. Делает такие гримасы, словно она принцесса и повсюду уже разъезжает в золотой карете, вся усыпанная бриллиантами, с головы до ног. Сколько мне еще придется втолковывать ей, что она не уронит своего достоинства, если помоет иной раз грязную посуду?

Тетя Летиция встала и потянулась, упираясь руками в ноющую поясницу.

— Ну ладно, уже поздно. Пора ложиться спать. А ты, сынок, как будешь в следующий раз говорить про этот самый Париж, рассказывай лучше про тех женщин, которые работают и растят детей, несмотря на все трудности и волнения, и которые живут ради своих мужей. Этих женщин не видят и не воспринимают, потому что они скромно живут для своей семьи и своей страны. Так вот эти женщины и есть самые главные.

В ту ночь я долго не могла уснуть и лежала с открытыми глазами, мечтая о Париже. В свежем воздухе, струившемся через окно, мне чудился запах куриного и козьего помета — привычный запах деревни. Невероятное известие о том, что женщины могут властвовать и править, что у них есть свое мнение и они могут открыто его высказывать, перевернуло мое представление о мире. Я уже почти поверила, что энергичность, остроумие и способность очаровывать значат для женщины больше, чем трудолюбие и добродетель.

Я села в постели. Казалось, я уже ощущаю нежное прикосновение шелкового платья и мягкое покачивание шикарной кареты и могу прикоснуться к окружающей меня роскоши. Наполеон ведь тоже стремится наверх, и он верит в свою судьбу. Ведь это он обращался к моему разуму, убеждал, что я могу выделиться из толпы. Мне надо быть с ним откровенной — я хочу увидеть нечто большее, чем оливковые и каштановые рощи, виноградники и пшеничные поля, каменные дома и узкие пыльные улицы Корте. Мне хочется видеть что-то еще кроме морского прибоя, ударяющего о стену причала в Аяччо, и кроме шторма, уничтожающего урожай и вынуждающего людей просить заступничества у Бога. Меня уже ничто больше не держит на Корсике. Когда Наполеон поедет обратно во Францию, он должен взять меня с собой. Моя цель в том, чтобы выбраться поскорее отсюда и попасть туда, где стоит жить, — в Париж.

Однако Наполеон и не думал возвращаться в Париж. Он приехал на Корсику, чтобы делать здесь карьеру, и не собирался никуда уезжать из Аяччо. К тому же французскими властями был принят указ, по которому офицеры всех родов войск, служившие на добровольной основе в Национальной гвардии Корсики, обязывались до 1 апреля 1792 года вернуться в свои части во Франции. Действию этого указа не подлежал лишь подполковник корсиканской Национальной гвардии. И вот Наполеон решил воспользоваться этой возможностью и попытаться одержать верх на этих выборах, предпочитая звание подполковника на Корсике возвращению в чине лейтенанта во Францию. Он был уверен в своих силах:

— Я выиграю выборы. У меня нет намерения возвращаться во Францию.

Хотя мои мечты о Париже подернулись дымкой, я была вне себя от радости — он никуда не уедет от меня! Неважно почему, главное то, что он остается и у него еще будет возможность объясниться мне в любви.

А Наполеон между тем развил невероятную активность. У него наконец-то появилась возможность пустить в ход свои теории, и он принялся воздействовать на людей, угадывая их настроение и включая их в свои сложные математические расчеты.

Дом Бонапартов стал местом, куда стекались сочувствующие революции со всего острова — крестьяне, ремесленники, пастухи — в весьма живописной одежде, а попросту — в лохмотьях. Тетя Летиция с гордостью называла их «партизанами» и шла на большие расходы с тем, чтобы для них всегда были еда и вино.

Эти самые «партизаны» заполнили собой весь дом, располагаясь на ночлег в гостиной и даже на ступеньках лестницы на верхнем этаже. Наполеон почти всегда был окружен людьми; похудевший, с осунувшимся лицом и фанатичным выражением в глазах, он постоянно находился в движении. Мимолетная улыбка или случайно брошенный теплый взгляд — вот и все, на что я могла рассчитывать.

Если бы я не была увлечена Наполеоном настолько, что видела лишь то, что хотела видеть, я бы уже на той ранней стадии сумела разглядеть основные черты его: стремление к власти, непомерные амбиции, склонность к интригам и лживость обещаний, которыми он увлекал легковерных людей. Еще тогда я смогла бы по достоинству оценить те угрозы, с помощью которых он держал в повиновении своих непослушных сторонников.

Для наблюдения за грядущими общественными выборами подполковника французское правительство назначило троих корсиканцев — уполномоченных. Наполеону удалось вскоре перетянуть на свою сторону двоих — Квенцу и Гримальди, тогда как третий, по имени Мурати, еще не определил своего отношения ни к одному из кандидатов. Однажды вечером Бонелли, наиболее рьяный сторонник Наполеона, прибежал сломя голову с сообщением о том, что Мурати прибыл в Аяччо и остановился в доме Перальди — главного соперника на предстоящих выборах. Наполеон был вне себя от возмущения.

— Какая неосмотрительность, — закричал он, — оставлять уполномоченного в руках оппозиции!

Не теряя времени, Наполеон приказал Бонелли и еще трем своим сторонникам доставить к нему этого Мурати и, если потребуется, применить силу. Его решительный поступок увенчался успехом, и через некоторое время перед ним появился бледный, но не утративший самообладания Мурати. Наполеон принял его с самой изысканной вежливостью.

— Сожалею, что вы сразу не оказали мне честь и не нанесли свой визит, — произнес он, увлекая в гостиную своего невольного гостя. — Здесь вам будет легко и удобно, у Перальди подобное просто невозможно. Чувствуйте себя, как дома. Никто тут не собирается обсуждать вашу миссию. И вы, разумеется, свободны воспользоваться нашим гостеприимством или перейти в любой другой дом…

Наполеон внезапно замолчал и улыбнулся своей очаровательной, требовательной и неотразимой улыбкой. Пухлое лицо Мурати вновь порозовело, он дружески улыбнулся в ответ и взял предложенный тетей Летицией бокал вина.


И вот 28 марта 1792 года эти общественные выборы состоялись наконец в церкви францисканского монастыря. Позаимствовав у Луиджи брюки и куртку и спрятав под шапкой свои длинные волосы, я в этом переодетом виде устроилась на скамье в самом последнем ряду. Мне не терпелось увидеть победу Наполеона.

Итак, всего были зарегистрированы 522 участника голосования. За столом на грубо сколоченном из досок помосте восседали трое уполномоченных и городской мэр Мутий, который выступал сейчас в роли председательствующего. Шум стоял оглушительный. Мутий безуспешно пытался навести порядок и звонил в колокольчик — гул голосов упорно не стихал. Я изо всех сил вытягивала шею, но не могла разглядеть в этой шумной толпе ни Наполеона, ни Джозефа. Сторонники Наполеона заполонили всю церковь, а в первом ряду, нервно разминая пальцы, с покрасневшими ушами сидел Перальди — его главный соперник. Марио Поццо ди Борго, наш дальний родственник, полез было на помост, чтобы выступить с речью в пользу Перальди, но его тотчас же окружили, схватили и выволокли на улицу.

В первом круге голосования Наполеон набрал 390 голосов против 101 голоса, отданного за Перальди. И тут же послышались громкие крики протеста.

— Обман! Мошенничество! — орали сторонники Наполеона, им явно хотелось, чтобы Перальди не собрал вообще никаких голосов.

Чтобы не пострадать в последовавшей за этим всеобщей свалке, мне пришлось залезть под скамейку. Столкнувшись со столь сильным противодействием, Перальди снял свою кандидатуру и удалился из церкви в знак своего полного поражения.

После этого порядок постепенно восстановился, и стало возможным повторить процедуру голосования. После подсчета голосов Мутий огласил протокол:

— Из пятисот двадцати двух поданных голосов господин Наполеон Бонапарт получил четыреста двадцать два голоса, господин Пьер Кунео — шестьдесят девять голосов, господин Орнано — тридцать один голос. Таким образом, подполковником избран господин Бонапарт.

Наполеон всегда призывал меня внимательно относиться к любым подсчетам. После удаления из церкви Поццо ди Борго и Перальди должно было остаться 520 голосующих, а вовсе не 522. Что-то явно было не в порядке с этими выборами, но, похоже, никто, кроме меня, не обращал на это внимания.

Я ожидала, что Наполеон будет удовлетворен своей победой на выборах и станет более мягким и спокойным, но я ошибалась. Он сделался еще более властным и эгоистичным, чем раньше. Малейшее замечание могло теперь рассердить его, а от любых возражений он попросту приходил в бешенство. С ним уже нельзя было обсуждать никакие проблемы, поскольку в расчет принималось лишь одно-единственное мнение — его собственное!

Он принял на себя командование батальоном и с утра до вечера занимался муштровкой своих солдат. Дом по-прежнему был наводнен его сторонниками, среди них попадались и такие сомнительные личности из порта, с которыми лучше вообще не встречаться темной ночью. Сбережения и запасы тети Летиции таяли, и обстановка в семье становилась все более напряженной. Я наблюдала, прислушивалась, и до меня постоянно долетали обрывки высказываний сторонников Наполеона и его самого:

— …правительственный наемник… тираны… не подчинившиеся моим требованиям должны быть уничтожены…

Что-то уже происходило, что-то готовилось — и это не сулило ничего хорошего.

Мои предчувствия оправдались. На Пасху Наполеон поднял мятеж, обратился за поддержкой к народу и отправился во главе своего батальона и в сопровождении сторонников штурмовать местную крепость, где находился французский гарнизон. Волнение охватило весь город, на улицах было шумно, распространялись всевозможные слухи. Я очень волновалась за Наполеона.

Французы упорно обороняли крепость. Даже на большом расстоянии отчетливо слышались хлопки ружейных выстрелов. Я не могла понять Наполеона — он что, потерял рассудок? Ведь он, французский офицер, атакует французских солдат. И новоявленный стратег надеется одержать решительную победу с горсткой ненадежных солдат и этой неорганизованной толпой?! Генерал Паоли не отдавал приказа о штурме крепости, на его помощь не приходилось рассчитывать. Вся затея — чистое безумие, и исходило оно от Наполеона. Даже если он останется жив, его отдадут под суд, им займется военный трибунал — французский или корсиканский — и предъявит обвинение в заговоре, вооруженном мятеже против законных властей, использовании силы, нарушении воинского устава. По любому из этих обвинений он может быть немедленно приговорен к расстрелу. Чем больше я думала об этом, тем больше впадала в отчаяние. Наполеон погубил и свое, и мое будущее. Он вовлек себя в ситуацию, из которой не было выхода.