Энн Жирар - Мадам Пикассо

Фрика потерлась о его ногу и помахала лохматым рыжим хвостом, равнодушно глядя на Брака.

– Как я посмотрю, ты привез свою зверюгу, – сказал Брак, и солнце заиграло на его кудрявых черных волосах через открытое окно светового люка.

– Я всегда вожу ее с собой. Она моя любимица.

– И ты не забываешь напоминать об этом.

Марсель наклонилась и погладила собаку по голове.

– Кстати, у меня есть и другая зверушка.

– Ну, и как ее зовут? – Брак улыбнулся.

– Избавь меня от твоего нормандского юмора и прибереги его для жены, – пошутил Пикассо и кивнул Марсель. – На самом деле, это не «она», а «он» и принадлежит к обезьяньему племени.

– Ты серьезно… обезьяна? – повторил Брак по-французски, как будто испанский язык, на котором говорил Пикассо, скрывал истинное положение вещей.

– Я купил обезьянку у шарманщика возле кафе «Ротонда». Мне не понравилось, как с ней обращаются, поэтому я предложил взамен эскиз, нарисованный на салфетке. Можно не сомневаться, что шарманщик продал его гораздо дороже, чем стоила обезьяна, но мне совсем не жаль. Так или иначе, мой новый знакомец ведет себя интереснее, чем большинство женщин.

Брак от души рассмеялся, и в звуке его смеха было что-то теплое и земное, напомнившее Пикассо о семье и о прошлой жизни в Барселоне. Марсель тоже улыбнулась, и Пикассо заметил, как она потянулась к руке мужа. Этот жест заставил его поморщиться. Он знал, что Марсель любит Брака со всеми его недостатками – действительно любит, а не делает вид. Ему оставалось лишь гадать, обретет ли он когда-нибудь такую любовь.

– Ну ладно, тогда покажи мне свои работы, – предложил Брак. – Я побывал в Нормандии и переполнен идеями.

Они провели несколько часов в старинном монастыре, где в XVII веке жили монахи, давшие обет восстановления католической веры. Теперь они беседовали о картинах Пикассо, сравнивая свои представления о формах и цветах. Марсель тихо сидела в сторонке, и время от времени Пикассо думал о том, как грустно, что они с Фернандой никогда не появлялись вместе в этом странном и волнующем мире, объединявшем людей, которым выпала нелегкая судьба любить художников.

В тот вечер, когда Марсель легла спать, художники остались одни в просторной студии, освещенной множеством свечей. Их голоса эхом раздавались в помещении. Оба пили вино, курили, смеялись и спорили до тех пор, пока их мысли не начали путаться. Пикассо устал строить из себя знаменитого художника. В конце концов, когда творческий порыв миновал и страсти улеглись, он на самом хотел побыть просто Пабло Диего Руисом-и-Пикассо – сыном человека, который умел хорошо рисовать только голубей, но желал лучшей судьбы для своего сына.

Это было частью семейного наследия, всегда остававшегося с ним.

– Мне нравится твоя обезьянка, – с усталой улыбкой заявил Брак.

– Ты ей тоже нравишься.

– Ты больше не с Фернандой?

– Мы решили немного отдохнуть друг от друга.

Брак почесал отросшие бакенбарды, темные и кустистые на фоне бледного подбородка.

– Я слышал, это из-за немецкого парня.

– Слухи разносятся быстро.

– Все хотят, чтобы ты был счастлив, Пабло.

– Все хотят, чтобы я был успешным художником, а это совсем другое. Впрочем, я и так уже добился успеха.

– Успеха и счастья?

Пикассо посмотрел на влажный холст с недавно завершенной композицией: гитара и музыкальная нота. Это сочетание напомнило ему «Последнюю песню» Гарри Фрагсона, и воспоминание снова привело его к Еве.

– Я доволен, если не счастлив.

– Но ты даже не выглядишь довольным.

– Пока мы с тобой не виделись, произошло много разных вещей, амиго. Посмотри на себя: ты женат!

– Давай выкурим по сигаре, – предложил Брак и вывел Пикассо во двор, усыпанный гравием, где благоухали глицинии, а цикады пели так громко, что они едва могли расслышать друг друга. Художники уселись в крашеные металлические кресла и стали наблюдать за последними лучами заката, догоравшего на горизонте.

– Digame[31], – произнес Брак по-испански. Это слово он давно усвоил от самого Пикассо и теперь побуждал своего друга к откровенности. Пикассо глубоко затянулся сигарой, хотя предпочитал сигареты.

– Есть другая женщина.

– Неудивительно, – отозвался Брак. – Ты уже рисовал ее?

– Я нечаянно похитил ее невинность.

Брак посмотрел на холмы и глубоко затянулся. Между ними повисло молчание. Дым витал над их головами.

– Фернанда знает об этом?

– Я сказал, что поеду один. На этот раз она поняла, что я говорю серьезно, и оставила меня в покое.

– Думаешь, она поверила тебе?

– Думаю, да.

– Значит, тебе не безразлична та, другая женщина?

– В данный момент я просто одержим ею.

– О Господи.

Огоньки свечей мигали в лунном свете.

– Все слишком осложнилось, поэтому я уехал.

– Возможно, это было неблагоразумно с твоей стороны.

– Да, может быть.

– Как ее зовут, если не секрет?

– Ее зовут Ева, но так получилось, что в Париже она называет себя Марсель Умбер.

– Бог ты мой! – Брак покачал головой.

– Да.

Пикассо закрыл лицо ладонями и какое-то время молчал.

– Я дал обещание Фернанде, – наконец добавил он с тяжелым вздохом. – Я стараюсь выполнить его, но Dios mio, это так трудно!

– Ты не женат. Вас ничто не связывает.

– Она называет себя мадам Пикассо, и весь Париж об этом знает.

– Желания не всегда совпадают с действительностью.

– Но я мог все разрушить. Поэтому я уехал из Парижа, надеясь, что мое желание пройдет само собой.

– Ты решил, что можешь забыть о нем здесь, где тебя ничего не отвлекает.

– Если бы все было так просто…

– Эта девушка – Марсель или Ева – ты на самом деле чувствуешь, что она отличается от остальных? В прошлом ты далеко не всегда хранил верность Фернанде.

– Это самая странная вещь, Жорж. Ее настоящее имя – Ева, и мне иногда кажется, что она самая первая женщина в мире. С ней я чувствую себя по-другому, как будто могу стать первым мужчиной. Вернее, как будто я могу стать новым человеком, не похожим на предыдущего.

Пикассо провел ладонью по лицу, понимая, что не смог как следует объяснить свои чувства. Фрика вышла из студии и начала бегать кругами, а потом улеглась у его ног.

– Это нехорошо, – сказал Брак, покачав головой.

– И что мне теперь делать?

– Мы будем рисовать.

– До каких пор? – спросил Пикассо, подавив очередной тяжкий вздох.

– До тех пор, пока не пройдут самые острые симптомы. А потом мы снова начнем рисовать.

После этого они вместе писали картины и сравнивали полотна весь следующий день, пока Марсель приносила им чай и фрукты и опустошала пепельницы. Их горячие дискуссии о формах и структурах наполняли студию на холме над городком Сере.

Вид от монастыря, с пологим склоном и вишневым садом на переднем плане и городскими крышами в отдалении, был для них превосходным сюжетом. Они решили изобразить одну и ту же сцену, каждый в своей творческой манере и в кубистском стиле, а на исходе дня открыть бутылку вина и сравнить результаты.

В пять часов вечера Пикассо дожидался один на каменной террасе, пока Брак и Марсель не спустятся вниз после дневного отдыха. Марсель нравилась Пикассо, но его немного раздражало, с какой легкостью Жорж был готов уединиться со своей новой женой. Это отвлекало его. В конце концов, Пикассо пригласил друга, чтобы рисовать картины, а не отдыхать со своей женщиной.

Он прекрасно понимал, что завидует. Было ясно, что эту пару объединяет нечто большее, чем слова и жесты. Но это лишь подчеркивало, чего ему не хватало в собственной жизни, и заставляло его вспоминать некоторые собственные связи с женщинами в прошлой жизни, прежде чем он получил какое-то представление о настоящей любви.

Он закурил очередную сигарету и вспомнил, как его отец дон Хосе впервые привел его в бордель. Тогда он был всего лишь подростком.

– Вымещай свои желания здесь, сынок, а не на соседских девушках, – посоветовал отец, высокий и суровый, с темной бородой, обрамлявшей выступающие скулы. – Так твое искусство останется чистым, как и твоя репутация.

Дон Хосе положил руку на узкие плечи Пикассо, когда представлял сына местным проституткам. Он делал это, исходя из лучших побуждений.

К несчастью для Пикассо, переполненного юношескими впечатлениями, опыт той ночи не укротил его фантазии, а лишь разжег его интерес к женщинам. Следующим вечером он продал два эскиза на перекрестке, чтобы самостоятельно отправиться в бордель. Тем временем его младшей сестре Кончите, которая уже давно и тяжело болела, становилось все хуже, и поздним вечером, в алом свете угольной печи, его мать заставила всех молиться за здоровье девочки, подчеркнув связь между распущенностью сына, состоянием Кончиты и Божьей волей. Так в нем зародилось чувство вины, которое с тех пор не покидало его.

Потом была последняя ночь, когда Пикассо вышел на улицу, окутанный запахом дешевых духов и под руку с девушкой, прильнувшей к нему. Старшая сестра Лола поджидала его, прямая как палка, разгневанная и убитая горем. Пикассо посмотрел на нее и устыдился. Он попался, как заяц в силки.

– Если ты закончил, пора идти домой. Ты нужен маме. Кончите стало хуже. Очень жаль, что вы с отцом выбрали разные бордели, и мне понадобилось много времени, чтобы найти вас обоих.

Горькая желчь подступила к его горлу вместе со смесью стыда, ужаса и горя. Лола отвесила ему легкую пощечину.

– Ты уже стал похож на отца.

Эти два образа слились в его сознании и превратились в пугающее, искаженное целое. Целомудренность и похоть: его невинная младшая сестра, лежавшая при смерти, и юная проститутка, густо размалеванная помадой и оставившая тошнотворное красное пятно на его члене, как будто она решила заклеймить его. Когда Лола ушла, он согнулся пополам и сблевал на каменную стену в круге желтого света, под звуки музыки и света из распахнутой двери борделя за спиной.

Затем последовал странный момент, до сих преследовавший его, – яркие образы шлюхи и девственницы – его похоть, презрение к себе и двойственное отношение к тому и другому.

– Давай посмотрим, что у тебя получилось, – звучный баритон Брака оторвал Пикассо от его воспоминаний.

Он вздрогнул и отогнал мысли в темный закоулок своего прошлого.

– Мой холст стоит внутри.

Пикассо поднялся со скамьи.

– А мой здесь, – обратился он к другу и указал на мольберт, стоявший на другой стороне террасы. Брак подошел туда и стал осматривать картину в лучах заходящего солнца.

– Zut! C’est ne folie! Incroyable![32] Они почти одинаковые, – провозгласил он и издал победный клич. – Правда, у меня есть нюансы, которых здесь явно не хватает, – с ухмылкой добавил он.

– Дьявольщина! – проворчал Пикассо, когда Брак положил руку ему на плечо. – Боже, как хорошо заниматься этим вместе с тобой.

Он глубоко вздохнул.

– Мне нравится твоя передача игры света вот здесь, – Брак указал, где именно. – И вот этот цвет, который ты смешал для крыши. Выглядит необычно.

– Разумеется, я же Пикассо! – он криво улыбнулся, радуясь тому, что может думать о чем-то еще.

– А я Жорж Брак. Когда-нибудь мы увидим, чье имя запомнили лучше.

– Посмотрим, – отозвался Пикассо и закурил очередную сигарету.

Ева расстелила ткань для кройки и шитья рядом со своей кроватью, разгладила согнутые уголки и начала понемногу ровнять края. Одна из актрис, Мадо Минти, попросила ее помочь в изготовлении нового костюма. Сначала Ева с осторожностью отнеслась к этой сверхурочной работе. Она была рада дополнительному заработку и растущему уважению членов труппы, но понимала, что до сих пор никогда не создавала костюм с нуля. Тем не менее честолюбие вскоре укрепило ее решимость. Ей нравилось ощущение свободы и продвижение по карьерной лестнице без чьей-либо помощи. Она все еще тосковала о Пикассо и думала о возможности более серьезных отношений с ним. Но сейчас она была рада самостоятельно взяться за дело. Ева понимала, что скорее навсегда потеряет его, чем будет вести праздную жизнь, как Фернанда.

Сильветта Сида, прислонясь к изголовью кровати, подпиливала ногти, пока наблюдала за работой Евы. Летний дождик на улице стучал по стеклу, словно пригоршня камешков, брошенных в окно.

– Что это будет? – спросила Сильветта.

Она была босой и одета сегодня в фиолетовое платье. Она только что покрасила ногти на ногах, а руки ожидали своей очереди. Ева склонилась на полу над разложенной тканью.

– Не имею ни малейшего представления, – со вздохом призналась она и отвела волосы с лица тыльной стороной ладони.

– А ей что ты сказала?

– Сказала, что я что-нибудь придумаю.

– О Господи. Это очень рискованно.

– Мой отец всегда говорил: чем выше риск, тем больше награда.