– На вашем месте я был бы с ней поосторожнее, – шепотом предупредил Северини, обратившись к Луи. – Пикассо очень ревниво относится к молодым людям. Все дело в его горячей испанской крови. В мире искусства это сила, с которой нужно считаться.

– Ничего не могу сказать в отношении вашего спутника, но мы с Пикассо знакомы давно, – сухо ответил Луи. – Я был вместе с ним в цирке Медрано и даже в салоне Гертруды Стайн прошлой весной. Разве не так, Фернанда?

– Хуже всего бывает, когда вас предают люди, от которых вы меньше всего этого ожидаете, – тихо произнес Северини.

Фернанда прикрыла рот пальцами, оценивая мужчин, собравшихся за столиком. Она не смогла удержаться от легкого смешка. «Не стоило пить последний бокал», – подумала она. Ей хотелось запомнить Убальдо Оппи до мельчайших подробностей. Само собой, нужно изображать уклончивость, но она уже надеялась, что отправится домой вместе с ним, а не с убогим карикатуристом. Если все получится, это определенно будет хорошим уроком для Пикассо.


Пикассо быстро обменялся несколькими фразами по-испански с владельцем ресторана и с его дородной, уже совсем седой женой. Ева стояла рядом с ним под голубым навесом у двери маленького бистро. Она была очарована тем, что все здесь были знакомы друг с другом. «Должно быть, он часто приходит сюда», – подумала она. Ева видела, что для хозяев он был не столичной знаменитостью, а просто молодым человеком, привлеченным ароматами, звуками и обстановкой, напоминавшими ему о далекой родине.

Бистро называлось «Тамбурин», и Ева с первого взгляда смогла понять, почему оно так называется. Стены были увешаны десятками всевозможных тамбуринов, разрисованных в разных стилях разными художниками. Были там и картины. Она быстро освоилась в этом экзотическом уголке и чувствовала себя как дома.

– Мсье и мадам Сегатори, – с нотками гордости произнес Пикассо. – Разрешите представить вам мадемуазель Умбер.

Хозяйка взяла руку Евы и пожала ее теплыми, пухлыми пальцами.

– Вы очень похожи на актрису Эвелин Тоу, и я на секунду даже перепутала вас. Однажды мы видели ее выступление в парижском театре и едва не получили у нее автограф. Это действительно великая актриса и настоящая красавица.

Тучная пожилая женщина говорила так, словно была восторженной девушкой. Ева обменялась улыбкой с Пикассо и подумала, что Мистангет не согласилась бы с таким утверждением. Она видела фотографии поразительно красивой мисс Тоу и понимала, какого комплимента только что удостоилась.

Еву и Пикассо проводили к маленькому столу в глубине зала, где были заняты лишь два других столика. Внутри царило почти небесное благоухание, и Ева поняла, как сильно она проголодалась, когда до нее донеслись ароматы чеснока, базилика, жареных цыплят и помидоров.

Она рассматривала небольшой холст с яркими подсолнухами, когда мсье Сегатори налил им по бокалу перно и оставил бутылку на столе. Когда он заметил, что Ева смотрит на картину, то сказал:

– Мсье Винсент лично повесил здесь эту работу двадцать три года назад. Трудно поверить, что его уже так долго нет с нами. Такой талант и такая трагедия, – он покачал головой, на которой осталось лишь несколько прядей седых волос.

– Винсент Ван Гог? – с интересом спросила Ева, изучая широкие мазки на маленьком холсте.

– Он был большим другом нашего кафе в то короткое время, когда жил в Париже. Как и Пабло, – хозяин улыбнулся с отцовской гордостью и похлопал Пикассо по плечу. – Все великие художники в разные времена ужинали здесь: Дега, Моне, Сезанн и даже эксцентричный мсье Тулуз-Лотрек. Они приходили сюда, потому что мы предлагаем уединенную обстановку и лучшую еду в Париже.

– Все блюда готовит его жена, – с улыбкой сказал Пикассо.

– Очень милое место, – отозвалась Ева.

– Я так и думал, что тебе понравится.

– А Фернанда? Ей здесь нравится?

Он посуровел и нахмурился.

– Почему ты всегда так поступаешь?

– Наверное, из самосохранения. Я просто вынуждена это делать. Во всяком случае, хорошо, что я могу не беспокоиться о твоей жизни.

– Разве не слишком поздно для этого? – тихо спросил он. – Для меня уже поздно, потому что я уже очень беспокоюсь о твоей жизни.

Ева подняла голову, пытаясь оценить его искренность, но выражение лица Пикассо оставалось непроницаемым.

Свечи на столе вспыхнули ярче, и их огоньки заплясали в обсидиановых глазах Пикассо.

– Почему тебя влечет ко мне? А как же Фернанда?

– Потому что ты совершенно не похожа на нее. Когда я с тобой, то чувствую себя совсем другим человеком, гораздо лучшим, чем раньше. Я знаю, что хочу стать лучше. То, как ты ведешь себя со мной, как ты смотришь на меня, когда я говорю… Может быть, это звучит безумно, но я хочу жить, чтобы сделать тебя счастливой и разделить наши общие победы.

– Ты прав, это звучит безумно.

– Все эти прошлые месяцы, когда я наблюдал, как ты бросаешь вызов самой себе и побеждаешь, – это было восхитительно. Я действительно был зачарован.

– Каким образом?

– Я видел силу твоего характера и твою решимость. Поэтому мне хотелось стать лучше, чем я есть. Dios, какую чушь я несу! Наверное, это похоже на бред.

– На самом деле мне все понятно, и я польщена.

Миниатюрный мужчина средних лет, носивший очки в проволочной оправе, завел тихую мелодию в углу возле кухни. Оба какое-то время смотрели не него, прежде чем Пикассо заговорил снова.

– Хочешь узнать еще одну неприглядную истину?

– Если ты так считаешь.

– Я хотел бы обнять тебя прямо сейчас, как этот музыкант обнимает свой инструмент, и моя рука была бы смычком.

Ева почувствовала, как краска прилила к щекам, и посмотрела на свои руки, сложенные на коленях. Пикассо был нахален, но в его устах это не прозвучало бесстыдно, как если бы это сказал кто-то другой.

– Ты смеешься надо мной?

– Нет, это правда. Но если ты предпочитаешь откровенность, то я это только приветствую.

Пикассо устремил взгляд на Еву, и она как будто испытала удар током, когда он потянулся над столом, взял ее маленькую руку и положил ее на скатерть.

– Это правда, внешне ты напоминаешь Эвелин Тоу. Но, можешь поверить, ты совсем не похожа на нее.

– Надеюсь, это хорошо?

– Да, очень хорошо. Что-то в твоих глазах убеждает меня, что ты не изображаешь из себя кого-то другого. Ты – это просто ты.

– Меня удерживает от этого низкое происхождение.

– Все не так просто. Я могу говорить с тобой и не сомневаться, что ты поймешь меня. Я каким-то образом уверен в том, что с тобой мое сердце может быть спокойно.

Ева подумала, что для нее все как раз наоборот. Пикассо был воплощением всего, чего ей нужно было опасаться, от чего следовало бежать со всех ног.

За восхитительно вкусной испанской паэльей под чесночным соусом и вином он терпеливо пытался объяснить, как пришел к кубистскому стилю. Когда он говорил о живописи, творческая страсть буквально обуревала его. Его речь ускорялась, и он начинал выразительно жестикулировать, описывая влияние форм, углов зрения, цветов и игры света. Объяснение становилось все более увлекательным, и Еве становилось интересно: она хотела как можно больше узнать о живописи.

– Обожаю силу художественных приемов. С их помощью я могу разобрать все, что угодно, на простейшие элементы и формы.

– Что угодно или кого угодно.

– Si, es verdad[40].

– Как ты выбираешь сюжеты?

– Я рисую все, что просит изобразить моя душа и к чему тянутся руки. Правда, я не могу объяснить лучше. То, что я пишу или рисую, должно говорить само за себя.

Ева отпила глоток вина и задумалась, глядя на мигающие огоньки свечей.

Неторопливый ужин, когда их руки иногда соприкасались над столом, а разговор касался множества разных тем, в конце концов успокоил их обоих. Ева не имела представления, сколько прошло времени, когда поняла, что они с Пикассо остались последними посетителями в маленьком ресторане. Музыкант убрал скрипку в футляр, а хозяин с женой сидели за столиком в углу и тихо беседовали, явно ожидая закрытия.

– Пойдем ко мне, – тихо предложил Пикассо, чтобы только она могла его слышать.

– Вы ведете себя очень смело, мсье, – поддразнила Ева.

– Мадемуазель, это вы удивительно храбры. Я удивляюсь тому, что вы совершили сегодня вечером в «Мулен Руж». Для этого нужна огромная смелость.

– Не только. Дело в том, что кимоно принадлежало моей матери, и я чувствовала ответственность за него. Я сама предложила Мистангет идею о номере гейши.

– Храбрая и изобретательная, – огоньки свечей снова отразились в его темных глазах. – Когда-нибудь ты наденешь это кимоно для меня.

– Очень откровенно с твоей стороны.

– Ты не можешь отрицать то, что происходит между нами.

– Нет, но постараюсь как можно дольше избегать этого.

– Уверяю тебя, это тщетно.

– Я не хочу, чтобы меня обидели, Пабло, и не хочу обидеть никого другого.

Ева впервые назвала его по имени, и это как будто разрушило скрытую преграду между ними. Она посмотрела на их руки, переплетенные на столе, и ощутила, как ее щеки снова запылали от смущения, смешанного с желанием.

– Мне нравится, как ты это произносишь. Я уже очень долго не слышал, как звучит мое имя в устах другого человека.

– Пабло – красивое имя.

– Оно слишком прочно связано с моим прошлым, – он допил вино одним глотком. – Моя младшая сестра часто обращалась ко мне «Пабло» таким же певучим голосом, как у тебя. Она давно умерла, но я часто вспоминаю о ней. Кончита была самым чистым и прекрасным существом на свете, и мне выпало счастье жить рядом с ней.

– Конечно же, она знала, как ты любишь ее.

– Но она так и не узнала, что я нарушил свое обещание перед Богом. И что она умерла из-за меня. Это главное до сих пор мучает меня.

Ева слышала боль, звучавшую в его голосе. Она пыталась найти слова, которые хоть как-то могли утешить художника.

– Пусть все хорошие люди покоятся с миром, – сказал Пикассо. Он быстро взял себя в руки и отодвинул стул. – Нам пора идти.

Он держал ее за руку, когда они шли по бульвару Клиши мимо магазинных витрин, закрытых шторами на ночь, и станций метро с металлическими вывесками. Время близилось к полуночи, но вечер был теплым, и вокруг до сих пор можно было видеть группы людей, выходивших из ресторанов или выгуливавших собак на поводке.

Впереди показались янтарные огни бара «Эрмитаж», бросавшие отблески света на мостовую. По мере их приближения смех и музыка становились все громче. Мистангет однажды сказала Еве, что Пикассо и Фернанда часто бывали там, потому что заведение находилось на другой стороне улицы от их дома, и все известные люди Парижа приходили туда пропустить рюмку-другую.

Ева зябко передернула плечами: ей не хотелось думать о других женщинах. Но она задержалась вместе с Пикассо у входа в бар, рядом с опустевшими столиками и стульями на тротуаре. Она была уверена, что он вот-вот поцелует ее. За огромными окнами они видели толпу посетителей, собравшихся внутри.

Но Пикассо медлил. Ева проследила за его взглядом и увидела Фернанду в великолепном платье из зеленого атласа, сидевшую за столиком в центре зала. Она была окружена молодыми мужчинами, словно королева придворными, и казалась самой элегантной женщиной Парижа.

Потом она заметила светловолосого юношу в сером пиджаке и полосатом галстуке, сидевшего рядом с ней. Он наклонился ближе к собеседнице и легко поцеловал ее в щеку, но задержался чуть дольше, чем требовали правила приличия. Секунду спустя он повернулся, и Ева увидела, что это Луи. Она прекрасно понимала, что не имела на него никаких прав, но невольно рассердилась. Мужчина, еще недавно утверждавший, что любит ее, теперь открыто соблазнял любовницу Пикассо.

– Я думал, что вы с Маркуссисом…

– Я тоже так думала.

– Уверен, это ничем не закончится.

– Как и между нами? – спросила Ева.

Она чувствовала, что он тоже был немного ошарашен этим зрелищем. Но потом их взгляды встретились. Пикассо поднес ее руку к губам и очень медленно поцеловал.

– Нет, mi angel[41].

Ева хотела отстраниться, страшась еще большей близости, но он крепко держал ее за руку. Они стояли в широком конусе света, падавшего из окон бара и отбрасывавшего длинные тени. Ева знала, что он тоже остро переживает измену Фернанды, хотя ни за что не признается в этом.

– Пойдем со мной в Бато-Лавуар, – его голос был глубоким и чувственным, он нежно поцеловал ее в щеку.

– Чтобы ты нарисовал меня? – насмешливо спросила она. – Я не могу пойти с тобой, и ты знаешь, почему.

– Я хочу тебя. И я не собираюсь оскорблять тебя этим признанием. Но еще я хочу, чтобы ты побольше узнала о моей жизни. Давай пойдем ко мне в студию: там тихо и спокойно. Мы вместе полюбуемся на рассвет, а потом я провожу тебя домой. Обещаю, больше ничего не будет.

Он убрал прядь волос, упавшую ей на глаза. Поверить его просьбе было бы еще большей глупостью, чем раньше. Ева уже достаточно выпила, ночь была теплой и благоуханной, и она еще не избавилась от радостного возбуждения после дерзкого выхода на сцену в кимоно.