Энн Жирар - Мадам Пикассо

Ей хотелось вечно обнимать его так, как сейчас. Он был жрецом, шаманом, все глубже уводившим ее в темные и светлые места своего мира. И он хотел быть там рядом с нею.

На следующее утро они проснулись в объятиях друг друга, укрытые испанским стеганым одеялом. В студии было тихо, и лишь холодный голубоватый свет проникал внутрь.

– Я должен нарисовать тебя, – сказал Пикассо. – После этой ночи ко мне пришло вдохновение.

Ева удержала его.

– Не уходи. Подожди еще немного.

– Te amo[49], – прошептал он по-испански, целуя ее в щеку.

– Je t’aime aussi, – ответила она по-французски.

Пикассо вдруг замолчал и напрягся. Ева попыталась отвернуться, но поскольку пудра и румяна за ночь стерлись с ее кожи, она поняла, что Пикассо увидел ее синяк.

– Что произошло?

– Должно быть, я наткнулась на дверь.

– Или на кулак? – в его голосе зазвучал гнев, и он теснее привлек ее к себе. – Ты ужасная лгунья. Я по твоему лицу вижу, что это была не дверь.

– О, Пабло, все уже в прошлом, – она протянула руку и убрала густые черные волосы с его лица. – Теперь это не имеет значения.

– Я не позволю тебе вернуться к Маркуссису. Так или иначе, он мне никогда не нравился. Он скользкий тип.

– Ты так говоришь, потому что он не испанец.

– Это не смешно. Если он сделал тебе больно… если я точно узнаю, что это он ударил тебя, я без труда убью его.

На улице накрапывал легкий весенний дождь, отбивавший негромкий ритм на оконных стеклах. Когда Пикассо бросил взгляд на столик рядом с кроватью, взгляд Евы последовал за ним. Раньше она не замечала черный пистолет, лежавший на поверхности стола и лишь частично прикрытый куском ветоши.

– О Господи. Разве у тебя было мало проблем совсем недавно?

Оба понимали, что она имеет в виду «Мону Лизу».

– Тебе уже известно, что иногда я выхожу из себя. Это пугает людей, – Пикассо резко замолчал, отстранился от нее и оперся на локоть, так что Ева была вынуждена смотреть на него. – Но я ни разу в жизни не ударил женщину. Ты больше не вернешься к нему и не останешься с ним наедине. Entiendes?[50]

– Ты предлагаешь мне совершенно изменить мою жизнь, хотя сам еще ничего не предпринял в своей жизни.

Их глаза встретились, но Ева не отвела взгляд.

– Я же сказал, что собираюсь жениться на тебе.

– Но у тебя есть Фернанда.

– Она никогда не станет моей женой.

– Откуда ты знаешь?

Пикассо поднялся с кровати, а Ева оперлась на изголовье и прикрыла грудь одеялом. Он открыл узкий ящик стола и достал потертый листок бумаги. Она увидела рисунок, изображающий руку, окруженную странными словами и символами.

– Ты знаешь Макса Жакоба.

– Поэта? Да, мы знакомы.

Пикассо улыбнулся, хотя его тон оставался серьезным.

– Макс интересуется магическими практиками. Его предсказания были довольно точными. Я вырос в Ла-Корунье, где люди верят в магию, а предрассудки очень сильны. Теперь я верю пророчествам Макса.

Ева поняла, что Пикассо ожидает насмешки, потому что его глаза сузились, а линия губ стала более суровой. Но она внимательно посмотрела на бумагу, стараясь расшифровать почерк и разобраться в подробностях. Пикассо начал вслух толковать записи с непринужденностью, подсказывавшей, что он уже много раз делал это раньше. Объясняя, он водил пальцем по линиям.

– Это линия удачи. Она обещает моей жизни блестящее начало, а потом множество горьких разочарований.

Он бросил взгляд на картины, стоявшие у стены возле двери. Ева помнила, что сзади находится портрет Касагемаса. Для нее он обозначал связь с историей двух самых горьких разочарований в жизни Пикассо: смерти ближайшего друга и младшей сестры Кончиты.

– Но моей судьбе было суждено измениться незадолго до тридцати лет, – Пикассо внимательно и ласково посмотрел на нее. – Я встретил тебя в Малом дворце за считаные дни до тридцатилетия, mi amor. Так что дело не в Фернанде. В отличие от тебя, она не изменила мою судьбу.

Он прикоснулся к обнаженной груди и поцеловал ее со страстью и нежностью, наполнившими ее внутренним ликованием.

– О чем еще говорит твоя ладонь? – прошептала она, когда он бросил листок на пол и снова изогнулся над ней.

– О проницательном уме, язвительном юморе… – его губы скользнули по ее шее.

– И?.. – шепнула она, снова задыхаясь от желания.

– О здравомыслии, беззащитном перед внезапными причудами воображения…

– О, это звучит опасно.

– Я опасный человек, ma jolie. Но очень сильно влюблен в тебя. В данном случае одно аннулирует другое.

Из глубины ее сна пришла мысль о бабочках. Ева заворочалась и попыталась проснуться, ощущая тепло солнечных лучей, падавших в окна. Когда они проснулись в первый раз, было еще очень рано, поэтому после их краткого разговора она снова провалилась в сон, но теперь чувствовала, что Пикассо наклонился над ней и как будто щекочет перышком ее щеку. Она чуяла мускусный аромат его кожи и запах влажной краски.

– Пока не улыбайся, – предупредил он, когда она наконец открыла глаза. – Краска еще не высохла.

– Что ты со мной сделал, сумасшедший? – промурлыкала она с ощущением полного, почти неземного удовлетворения, которое до сих было совершенно незнакомым для нее.

Обнаженный и величественный, Пикассо встал с кровати и пружинистым шагом направился через комнату, взял с подоконника ручное зеркальце в оловянной оправе и принес ей. На другой его руке блестело влажное пятно от краски. Ева посмотрела на свое отражение и увидела изящный черно-желтый подсолнух, закрывавший синяк на ее скуле. Он был выписан с таким мастерством, что казался почти настоящим.

– О, Пабло, – она прикоснулась к щеке кончиком пальца.

– С нынешних пор я хочу превращать все плохое в твоей жизни в нечто прекрасное, – провозгласил он.

К ее глазам подступили слезы.

– А знаешь, ты поставил на мне свое клеймо.

– Именно так, mi corazо́n, – Пикассо поцеловал ее в губы, потом в лоб и опустился на корточки. – Ты не вернешься в Ларуш. Жозеф Оллер для некоторых танцовщиц держит меблированные комнаты на улице Толозе. Я договорюсь с ним о комнате для тебя.

Ева выпятила нижнюю губу, притворяясь обиженной.

– Разве я не могу пожить здесь какое-то время, если ты так беспокоишься из-за Луи?

– Это ненадежное место.

Ева испытала неожиданную вспышку ревности. Она постаралась отделаться от этого ощущения, но оно разгорелось с новой силой.

– Из-за Фернанды?

– Из-за того, что женщине вообще не стоит здесь жить, – проворчал он. Его настроение быстро испортилось; раньше он не говорил с Евой подобным тоном. – В этих коридорах живут бедные и голодные мужчины, но они изголодались не по еде, а по женщинам. Большинство из них не французы. Это обычные бродяги и головорезы.

– Вроде тебя? – не подумав, спросила Ева.

– Maldito emociones, que me persiguen[51]! Я больше не такой, во всяком случае, с тобой! Разве ты не понимаешь, что изменила меня? Todo, competo todo![52]

– Прости, любимый, я еще не привыкла к этому, – тихо сказала Ева. Она обвила руками его шею и привлекла к себе, пытаясь успокоить. – Я неправильно поняла тебя и сожалею об этом. Хорошо, я перееду в меблированные комнаты мсье Оллера, если это важно для тебя.

Пикассо со свистом втянул воздух сквозь зубы и медленно выдохнул, словно грозовое облако над головой прошло мимо.

– Bueno. Mucho major[53].

Ева до сих пор не вполне понимала ситуацию с Фернандой: как закончатся их отношения с Пикассо, и закончатся ли они вообще. Но эта темная сторона Пабло, о которой он предупреждал и даже показывал ей в некоторых своих работах, теперь впервые проявилась в его поведении. Пикассо был сумрачным гением, способным как на страсть, так и на ярость. Но теперь она без тени сомнения знала, что безумно влюблена в каждую частичку его существа.

Через некоторое время Ева вернулась в дом Ларуш, чтобы забрать свои вещи. Там царил настоящий переполох. Девушка надеялась, что не увидится с Луи.

Когда она вошла в дом, то услышала душераздирающий женский плач, доносившийся откуда-то сверху. Она побежала в свою комнату.

Дверь была распахнута, а Фредерик Ламарк, чья студия располагалась дальше по коридору, стоял у порога со своей подругой Селестиной. Когда Ева протолкнулась мимо них, то увидела Сильветту, безвольно сидевшую, словно тряпичная кукла, на полу между кроватями. Она раскачивалась взад-вперед, поджав колени к груди, причитая и бормоча какую-то бессмыслицу.

Ее глаза были крепко зажмурены, как будто она хотела избавиться от какого-то ужасного зрелища, но лицо покраснело и опухло от слез. Луи беспомощно сидел на соседней кровати, положив руку ей на плечо.

– Что ты с ней сделал? – воскликнула Ева и сбросила его руку.

Луи вскочил. Он сам был готов расплакаться.

– Я тут ни при чем. Она только что получила известие, что ее беременная сестра Мари со своим любовником была на «Титанике» – том громадном лайнере, который вышел в океан. Они собирались в Америку, но судно наткнулось на льдину… никто не выжил.

Ева посмотрела на Сильветту и сразу же забыла обо всем, кроме случившейся трагедии.

Вчера вечером, когда она ехала на трамвае по Монмартру, то слышала, как люди говорят о затонувшем судне. Но лайнер не был французским, и она решила, что ее это не касается. Теперь она внутренне содрогнулась, когда попыталась оценить масштаб бедствия. Они с Луи говорили об этом теплоходе за несколько минут до ее первой встречи с Пикассо. В газетах «Титаник» называли непотопляемым.

– Должно быть, это какая-то ошибка, – прошептала Ева.

– Никакой ошибки. Они оба числятся среди пропавших без вести. Их имена появились в газете сегодня утром.

Луи потянулся за скомканным выпуском «Фигаро», валявшимся на кровати, и протянул ей. Ева смахнула слезы, уже струившиеся по щекам.

«Катастрофа «Титаника». Почти 1500 погибших».

– Боже всемогущий, – услышала она свой голос будто издалека.

Ева отложила газету в сторону. Она больше не могла читать или смотреть на фотографии. Лица и образы погибших преследовали ее: молодые и старые, красивые, улыбающиеся. Она видела портрет пожилого мужчины с седой бородой и добрыми, грустными глазами. Он смотрел прямо в камеру.

– Что же делать? – беспомощно спросила Ева, глядя на Сильветту, продолжавшую раскачиваться.

Теперь уже все плакали. Луи пришел сюда ради Сильветты, и Ева была рада, что ее подруга в такую минуту не осталась в одиночестве. Все остальное было забыто. Она с благодарностью положила руку на предплечье Луи и пожала его. Пикассо будет недоволен, но сейчас она не уедет из дома Ларуш. Ева закрыла глаза. «Санта-Мария, матерь Божья», – обратилась она к Богородице, обводя взглядом комнату, наполненную вздохами и рыданиями. Но даже Богоматерь сейчас не могла утешить Сильветту.

Рассказы о человеческой трагедии и героизме, о чудесных спасениях и превратностях судьбы держали в напряжении Париж и весь мир еще несколько дней после катастрофы «Титаника». В газетах и кафе обсуждали самые безумные слухи. Сильветта была так убита горем, что ее отвезли в больницу для проведения успокоительной терапии. Покинув дом Ларуш, Ева переехала в меблированные комнаты для танцовщиц, как и просил Пикассо.

«Отель-де-Артс» был превращен из гостиницы в небольшой пансион на мощеной аллее за углом от «Мулен Руж». Внутренние стены были тонкими, как бумага, и молодые танцовщицы набивались в комнаты, как уклейки в садок.

После всего случившегося Пикассо организовал для нее отдельную спальню, и Ева была безмерно благодарна ему, потому что сейчас она особенно нуждалась в уединении. Ей было необходимо разобраться со своими мыслями, но она надеялась, что переезд на Монмартр будет временным и вскоре они с Пикассо снова будут вместе.

Стоя на мосту Пон-Нёф, Ева чувствовала себя крошечной и незначительной. Она обдумывала выбор, неожиданно представший перед ней. Она прислонилась к парапету и заглянула в мутно-зеленую воду Сены. Весеннее солнце согревало ей шею, а небо над головой было ярким и безоблачным. Она слышала смех и разговоры людей, проходивших мимо. Это была ее любимая часть Парижа – старинные мосты, парки, величественная Эйфелева башня, всегда маячившая в отдалении. Но реальный город сильно отличался от образа, привлекавшего ее сюда. Он имел свои тайны, и одна из них сейчас беспокоила ее. Немного раньше она получила сообщение, оставленное для нее в прихожей. Она забрала конверт вместе с остальной корреспонденцией, когда устраивалась в своей новой комнате, и сначала не обратила на него внимания. На конверте значилось ее имя, но в записке оно не упоминалось. Теперь, остановившись на мосту, она снова развернула письмо.

«За мной внимательно наблюдают. Возможно, Пикассо чувствует себя в чем-то виноватым. Не знаю, почему, но так или иначе я не смогу уединиться с Убальдо, если у меня не будет алиби. Он хочет отвезти меня на несколько дней в Лилль. Вы скажете, что мы были вместе? Мне действительно нужна подруга, которая поможет проучить Пикассо. Фернанда».