– Тогда почему бы тебе не попробовать сделать скатерть для нашего дома?

Эта мысль изумила ее.

– Даже не знаю, – пробормотала она. – Прошло столько лет…

– Мне хорошо известно, что нет такой вещи, которую ты не могла бы изготовить с помощью иглы и ниток. Возможно, ты даже сможешь продавать свои вещи в Париже.

– Эта мозаика и местные краски действительно рождают в моей голове разные образы, – осторожно призналась она. – Они наводят на мысли о разных узорах. Но лучше я сошью элегантную юбку или дамскую накидку.

Пикассо обнял ее.

– Вот видишь? Создавать для тебя так же естественно, как и для меня.

– Это слишком смелое сравнение, – Ева рассмеялась. – Но, пожалуй, будет интересно попробовать. Может быть, мне удастся сделать узор в кубистском стиле. Это будет нечто, не правда ли?

– Это слишком смелое сравнение, – поддразнил Пикассо.

– Ты в самом деле думаешь, что я смогу продавать свои работы?

– Я думаю, что вместе мы можем сделать что угодно, ma jolie.

– Ну, если я решу попробовать, то сначала трудно будет выбиться в первые ряды.

– Что ты имеешь в виду? – поинтересовался Пикассо.

– Пока мы здесь живем, мне нужно больше узнать о живописи. Провести настоящее исследование.

– Честолюбивая девочка!

– Не дразни меня, Пабло. Мне нужно узнать как можно больше, чтобы стать для тебя интересной собеседницей.

Ева видела, что он тронут.

– Как думаешь, где-нибудь поблизости есть книжный магазин? – поинтересовалась она.

– Если есть, то ты быстро его найдешь. Я знаю, что если ты хочешь, то добьешься всего!

– Но ведь ты поедешь со мной и поможешь выбрать лучшие книги?

– Ваш покорный слуга, – Пикассо галантно поклонился и поцеловал ее, а потом обвел взглядом комнату. – Значит, ты думаешь, что можешь быть счастлива в этом маленьком Эдеме? Здесь действительно уютно и спокойно.

– Пока я с тобой, то буду счастлива где угодно, – ответила Ева и поняла, что в этих словах больше правды, чем в каких-либо других ее прежних признаниях.


Неделю спустя они отдыхали на диване, прикрыв ставни от летней жары. А немного раньше они ездили на рынок, где собиралось множество торговцев из окрестных деревень, продававших ягоды, свежие финики, сыры и разные сорта хлеба. Пикассо с примерным видом держал сумку для покупок, пока Ева ходила от одной лавки к другой, обсуждая достоинства разных трав или торгуясь о цене мяса или цыплят. Потом она, как жена достойного селянина, выбрала для ужина местное вино. В таких обыденных делах она находила огромное удовольствие.

Теперь, во время отдыха, на Еве была лишь ночная рубашка, а на Пикассо – только широкие штаны. Их головы покоились на противоположных валиках дивана, обитого бархатом, а босые ноги переплетались в центре. Пикассо зарылся в кучу газет. Некоторые из них были прованскими, а другие доставили из Парижа. Ева окружила себя тяжелыми книгами о живописи, которые жадно поглощала в последние дни, делая аккуратные пометки в тех местах, о которых ей хотелось узнать побольше. Книги, которые она купила в разных городках в окрестностях Сорга, лежали у нее на коленях и на полу рядом с диваном.

– Ты выглядишь обворожительно, – произнес Пикассо. – Ты хотя бы понимаешь, как морщишь носик, когда хочешь сосредоточиться?

– Ш-шш! – игриво пригрозила она. – Учеба требует сосредоточенности.

– Что нового ты узнала?

– Пока что я убедилась, что тебе слишком мало платят за твои произведения.

Пикассо насмешливо улыбнулся.

– Вот оно как?

– Именно так. Канвейлер должен выставлять более высокую цену за твои полотна. Если цена на твои картины повысится, то это не только будет способствовать твоей известности за океаном, но и во Франции ты станешь еще более знаменит. Весь мир будет говорить о тебе. Кроме того, нельзя слишком долго выставлять картины в художественных галереях. Их нужно продавать. Они должны разлетаться как горячие пирожки. Ты быстро их создаешь, и продаваться они должны так же быстро.

– Ты все это вычитала?

Ева склонила голову набок.

– Ты смеешься надо мной?

– Вовсе нет. Просто меня удивляет, что ты так заинтересовалась моим творчеством.

– Мне все в тебе интересно. К тому же теперь это наш мир. Я хочу стать для тебя настоящим партнером.

– Знаю, что хочешь, и люблю тебя за это, – Пикассо сбросил книги и газеты на пол и, как змея, скользнул к ней по дивану.

– Тогда скажи, достаточно ли ты любишь меня, чтобы помочь мне приготовить обед? – спросила Ева, когда он положил голову ей на бедро.

Пикассо продвинулся вверх по изгибам ее тела, пока их губы не встретились, и прильнул к ней в чувственном поцелуе.

– Если ты обещаешь надеть только передник, пока будешь готовить, то, может быть, на этот раз от меня будет какой-то толк.

– А если нас кто-нибудь увидит? – улыбнулась Ева и погладила его волосы.

– Никто нас не увидит. Здесь мы существуем только друг для друга, а снаружи никого нет. Это наш маленький рай.

Оба были в этом согласны. Ева не могла представить большего счастья где-либо еще, и знала, что Пикассо думает то же самое. Лето в Провансе было наполнено волшебством, новым для них обоих.

Ева прочитала все книги о живописи, какие смогла найти, и начала вышивать ткань, которую собиралась превратить в изящную накидку. Между тем Пикассо неустанно заполнял стены студии своими новыми полотнами. Он работал гуашью и чернилами на бумаге, а также новыми масляными красками на холсте, иногда несколько часов подряд. Материал не имел значения. Радость и вдохновение, которое он испытывал здесь, проявлялись в ярких красках, которые он использовал.

Со своей стороны, Ева снова начала испытывать удовольствие как от шитья, так и от успокаивающего искусства вышивки, вспоминая учебу в Венсенне под терпеливым руководством матери. Изучая мир искусства, она открывала для себя новые стороны живописи. Многообразие знаний поражало ее, и в жаркие солнечные дни они проводили больше времени в своем уютном убежище, нежели вне его стен. Казалось, что все, от чего ей хотелось бежать в Париж, теперь радовало ее в Провансе, и она еще никогда не чувствовала себя такой живой и естественной.

Ева души не чаяла в Пикассо, а он расцветал под ее нежной опекой. Для них обоих прошлое казалось очень далеким, когда она готовила ему суфле из шпината и телячью вырезку по рецепту его матери, и Ева верила, что любые темные духи и предрассудки, некогда осаждавшие Пикассо, теперь обрели покой.

– Канвейлер наконец-то все продал, – сказал Пикассо однажды поздним утром, стоя за мольбертом.

Ева сидела на полу рядом с ним, разложив выкройки для платья, которое она собиралась сшить и подарить Сильветте.

– Когда я вышел за газетой, коробка стояла снаружи.

– Я знаю, как ты скучал по своим особым кистям и старому мольберту.

– И по твоему очаровательному желтому кимоно. Мы так спешили уехать из Парижа, что оставили даже его, – с озорным видом произнес Пикассо, когда достал халат из коробки и протянул ей.

«Какая насыщенная жизнь выпала этому кимоно, – радостно подумала Ева. – Из Польши в Венсенн, из Венсенна в «Мулен Руж», а теперь в Сорг». Она продела руки в широкие рукава, наслаждаясь чувственным прикосновением прохладного шелка.

– В коробке было кое-что еще, – сказал Пикассо и передал ей сложенный экземпляр газеты «Парижская жизнь», который был засунут между холстами на мольберте. Карикатура на газетной странице сразу же бросалась в глаза. – Мне это неприятно, но я должен быть честным с тобой.

Ева даже издалека узнала рисунок, потому что была хорошо знакома с художником. Она видела, что карикатура подписана Маркуссисом, как Луи теперь называл себя. «О, Луи, как ты мог?» – с какой-то отстраненной печалью подумала она. Когда-то они были близки друг с другом, но Луи так сильно изменился, что она не различала и следа той доброты, которая с самого начала привлекла ее в нем. Иронический заголовок гласил «Шахерезада на балу у султана».

Луи изобразил ее в комичной форме рассказчицы, соблазнившей правителя своей изобретательностью. Он воспользовался своими связями в газете, чтобы высмеять Еву. Рядом с ней он нарисовал Пикассо с шаром на цепи, прикованным к его лодыжке, и самого себя, пляшущего от радости. Внизу стояла надпись: «Джентльмен, который расстался с иллюзиями. Счастливый холостяк и новобрачные».

Ева опустилась на табурет рядом с мольбертом и скомкала газету на коленях. Куда бы они ни уехали, прошлое повсюду настигало их.

– Почему Канвейлер прислал это?

– Думаю, он хотел предупредить, какие сплетни ожидают нас после возвращения в Париж, – со вздохом ответил Пикассо.

– О, Пабло, значит, мы должны вернуться? Почему бы нам не остаться здесь, где мы так счастливы?

– Ах, ma jolie Ева, любовь моей жизни, потому что это не настоящий мир. Рано или поздно мне придется вернуться туда, где живут Воллар и Канвейлер, если я не хочу, чтобы Матисс, Брак или даже Дерен затмили мою славу.

Ева почувствовала, как к ее глазам подступили слезы, но усилием воли отогнала их прочь. Пикассо с отсутствующим видом смотрел на выкройку для платья, которую она разложила на полу, и куски ткани, раскроенные по лекалам для рукавов и лифа. Она видела, что он погружен в раздумья. Потом Пикассо опустился на пол и принялся наугад раскладывать кусочки бумаги. Он взял ее ножницы и вырезал из газеты силуэты разной формы.

– Я занимался этим, когда был мальчишкой в Барселоне. Женщины из соседней квартиры работали швеями, они делали выкройки и всегда оставляли мне куски бумаги, а я размышлял и мастерил другие вещи, вроде небольших коллажей.

– Одна из них была твоей любовницей? – с легкой улыбкой поинтересовалась Ева, наблюдавшая за тем, как его спонтанный замысел обретает форму.

Пикассо поднял голову, словно изумленный ее вопросом.

– Думаю, мне стоит хоть что-то сохранить в тайне от тебя, – сказал он.

Ева рассмеялась. Возможно, он был прав, поэтому она решила сменить тему.

– Для настоящего бумажного коллажа тебе понадобится клей.

Он поместил кусочек от рисунка Луи за рекламой мыла «Норд». Потом он вырезал сердечко из ткани и положил его на карикатурное лицо Луи.

– Пожалуй, мне стоит побольше заниматься коллажами, – сказал он. – Это отлично успокаивает меня.

Словно грешник, кающийся в том, чего она никогда не поймет, Пикассо приблизился к Еве на коленях и положил голову на гладкий шелк ее кимоно. Прикоснувшись к щеке возлюбленного, Ева наклонилась вперед и поцеловала его макушку, снова удивляясь глубине своей любви.

Собачий лай на улице нарушил тихую идиллию момента. Пикассо вскочил на ноги, и его лицо озарилось мальчишеским восторгом.

– Я узнаю этот лай где угодно. Фрика!

Он побежал к двери, распахнул ее и наткнулся на большую лохматую собаку, которая снова залаяла и игриво повалила его на пол рядом с шофером, привезшим ее из Парижа. Фрика завиляла хвостом и принялась облизывать слезы, наполнившие глаза Пикассо. Ева впервые видела его таким расчувствовавшимся. Кто бы мог подумать, что такой брутальный мужчина окажется настолько сентиментальным?

Пикассо смеялся, пока Фрика устраивалась у него на коленях, словно щенок-переросток, а ее лохматый хвост мотался по полу взад-вперед, как метелка.

– Единственное, чего не хватает для полного счастья, – это приезда Жоржа и Марсель через пять минут!

«Действительно, чего еще можно пожелать?» – разочарованно подумала Ева.


Они больше не считались его друзьями, однако когда-то он доверял каждому из них. Он не терпел предательства, но остро переживал утрату друзей. Пока Ева спала наверху, Пикассо в тихой ярости расхаживал по студии, освещенной керосиновой лампой и лунным сиянием. В этот час его демоны терзали художника сильнее всего.

При Еве он почти не вспоминал о неприятной сцене в Сере с участием Фернанды и супругов Пишо или о встречах с Ван Донгеном и Матиссом в Авиньоне. Они больше не говорили о карикатуре Маркуссиса, и Пикассо не рассказал Еве, как он угрожал Луи перед отъездом из Парижа. Ему не нравилось держать Еву в неведении, поскольку это походило на измену, но глубина его страсти и потребность защитить ее заставляли его двигаться дальше и находить творческий выход для своих мощных эмоций.

Он знал, что должен преподнести Еве какой-то подарок в этом особом месте – не нарисовать картину, но создать нечто более глобальное, например, фреску, которая навсегда привяжет их к этому дому, что бы ни открылось им в будущем.

Пикассо снял два недавно законченных холста с большой стены у парадной двери. Он изучил плоскость стены и силуэты, которые нанес карандашом в тех местах, где собирался написать фреску, когда неожиданно увидел Еву, прислонившуюся к дверному косяку и одетую в желтое кимоно. Он так увлекся своими мыслями, что не слышал, как она спустилась по лестнице. Пикассо опустился на корточки, пораженный тем, как изысканно она выглядела в этом освещении. Она не имела представления, как мало усилий ей нужно, чтобы совершенно уничтожить его, подумал Пабло. Если с ней что-то случится… но он не мог и подумать об этом.