Кристофер Гортнер - Мадемуазель Шанель

C. W. Gortner

MADEMOISELLE CHANEL

Copyright © 2015 by C. W. Gortner

© В. Яковлева, перевод, 2015

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

* * *

К. У. Гортнер изучал жизнь Коко Шанель и ее влияние на мир моды много лет. Прежде чем стать профессиональным писателем, он проработал 10 лет в мире моды как консультант и организатор показов. Имеет научную степень в этой области. Его диссертация посвящена Коко Шанель. Гортнер написал пять исторических романов. Его произведения переведены на 20 языков и не раз включались в список бестселлеров, а сам автор признан одним из 10 лучших исторических романистов.

Если вы не можете поехать в Париж весной, прочтите этот роман с бокалом вина в руке, и это будет достойной заменой путешествию.

Glamour

Захватывающая, трогательная история Коко, рассказ о восхождении к славе и о бурной личной жизни.

Shelf Awareness

Прекрасно написанный и точный до мельчайших деталей роман. Признание в любви к иконе стиля, которая является примером и в наши дни.

Kirkus Reviews

Внизу собирается толпа. Я слышу журналистов, знаменитостей, жаждущих посмотреть мои новую коллекцию, избранных критиков, которым я разослала приглашения на тисненой бумаге. Их возбужденные голоса достигают верхней площадки лестницы с зеркалами и проникают в ателье, где среди царящего беспорядка я жду начала показа.

Со мной двенадцать манекенщиц, уже одетых в мои новые творения, они стоят в облаке сигаретного дыма и аромата духов, которые тоже создала я. Я опускаюсь на пол, еще раз проверяю длину юбок, обрезаю свисающие нитки и прошу тишины. Они щебечут так громко, что мешают думать, но заставить их замолчать — это все равно что плевать против ветра. Они то и дело поддергивают украшенные драгоценными камнями пояса моих черных платьев, звенят браслетами, щелкают жемчугом, словно им передается мое возбуждение, которого мне демонстрировать нельзя.

Я поднимаюсь, брякают ножницы, висящие у меня на шее. Я знаю, что собравшиеся внизу сейчас озабочены самыми разными предположениями и вопросами: получится у нее или не получится? Способна ли она на такое? Ей уже семьдесят один год. Пятнадцать лет она не занималась моделированием одежды. Сможет ли после такого перерыва снова подняться на прежнюю высоту?

И в самом деле, смогу ли?

Впрочем, ситуация для меня не нова. Не раз бывало такое и раньше. Ожидание провала, страстное желание похвалы и даже лести — эти чувства я пронесла через всю свою жизнь. Я закуриваю еще одну сигарету и придирчиво осматриваю стоящих передо мной манекенщиц.

— Вот ты, — обращаюсь я к темноволосой девушке, которая чем-то неуловимым напоминает меня в молодости, — слишком много нацепила браслетов. Убери хотя бы один.

Ее щеки вспыхивают, но она послушно исполняет мою просьбу, а я словно слышу шепот моего любимого Боя: «Помни, Коко, ты всего лишь женщина».

А я частенько забываю об этом. Я всего лишь женщина, которая постоянно должна заново открывать саму себя, для которой это вопрос жизни и смерти.

Я ловлю свое отражение в зеркале: смуглая кожа, накрашенные ярко-красной помадой губы, густые брови, золотисто-карие сияющие глаза, угловатая фигура в отделанном тесьмой розовом костюме. Гладкой кожи юности нет и в помине. Руки унизаны дорогими кольцами, но сморщены, узловаты и грубы, как у камнетеса, изуродованы тысячами иголочных уколов — это руки овернской крестьянки, которой я, сирота, мечтательница и прожектерка, до сих пор себя чувствую в душе. Мои руки недвусмысленно говорят всем, кто я такая. Глядя на них, можно догадаться о борьбе, которая не прекращалась ни на минуту и в результате которой прежняя робкая девочка превратилась в легенду; я сама ее создала, тем самым спрятав от постороннего взгляда свою истинную душу.

Так кто же такая Коко Шанель?

* * *

— Allez![1] — громким голосом командую я.

Манекенщицы выстраиваются вдоль лестницы до самого салона. Я уже столько раз проделывала этот ритуал, в последнюю минуту расправляя одной девушке рукав, поправляя другой шляпку, разглаживая кому-нибудь из них воротничок. Даю отмашку, девушки идут вперед, а сама я отступаю. Не хочу появляться перед публикой, пока не стихнут аплодисменты… Если они вообще прозвучат.

Теперь, когда прошло столько времени, я ни в чем не уверена.

Я сижу, прижав коленки к груди, с сигаретами в боковом кармане, притаилась на самом верху обрамленной огромными зеркалами лестницы; стараясь приглушить звяканье украшений, я превратилась в зрителя, невидимого и одинокого; впрочем, таковой я всегда и была.

И всматриваясь в свое туманное будущее, я оглядываюсь и в прошлое. Я приложу все силы, чтобы рассказать правду вопреки всем мифам и сплетням, которые облекают меня так же, как платье из крепдешина или костюм из твида.

Я постараюсь всегда помнить, что, несмотря на все свои победы и поражения, я была и остаюсь всего лишь женщиной.

В тот день, когда умерла мама, я, как всегда, играла в куклы на кладбище. Это были тряпичные куклы, набитые соломой, я сама их сшила, когда была маленькой, а теперь они стали грязные и бесформенные, потому что мне уже было двенадцать лет. За все это время как я только их не называла. Теперь я звала Mesdames les Tantes,[2] в честь женщины в черном, обитавшей в мансарде по соседству и видевшей последний вздох моей матери.

— Так, ты садись сюда, а ты вот сюда, — говорила я, пристраивая их спиной к покосившимся могильным камням и воображая, что эти самые тетушки слушаются меня беспрекословно.

Кладбище — место, где обитали мертвые, — располагалось на самом краю деревни, куда моя мать привезла меня с моими братьями и сестрами после того, как нас бросил отец, и было моим любимым уголком, моим убежищем и приютом. Мы так часто переезжали с места на место, что очередное временное жилище я не считала своим домом. Отец обычно пропадал на несколько месяцев кряду: он был странствующий торговец, разъезжающий со своими товарами по городам и весям.

— Я рожден для дороги, — говаривал он, когда мама ворчала на него. — Из поколения в поколение мы, Шанели, всегда были странниками. Неужели ты думаешь, что я могу себя переделать, ведь это у меня в крови?

Мама только вздыхала:

— Ну нет, конечно. Но ведь мы с тобой, Альбер, как-никак муж и жена, и у нас пятеро детей.

Отец лишь смеялся. Он часто громко смеялся, и я очень любила слушать его смех.

— Дети уже привыкли. Смотри сама, они совсем не против того, что я путешествую. Разве не так, моя девочка, моя маленькая Габриэль? — говорил он и подмигивал мне.

Я была его любимицей, он сам мне об этом говорил, сильными руками сажая меня на колени и пронося сигарету, чтобы сбросить пепел, над моими толстыми черными косами, и я весело смеялась.

— Габриэль, mon petit choux, мой миленький кочанчик капусты!

Потом он ставил меня на пол, и они с мамой начинали спорить и препираться. И это неизбежно заканчивалось тем, что она переходила на крик:

— В таком случае уходи! Уходи совсем, да, и оставь нас, тебе ведь плевать, что мы будем нищими, что дети твои будут страдать!

Я затыкала уши. В такие минуты я ненавидела мать. Ненавидела ее слезы, ее сморщенное плачем лицо, ее сжатые кулачки, когда отец вихрем выбегал из дому. Я боялась, что из-за нее он когда-нибудь не вернется обратно. Мама не понимала, что он должен время от времени уезжать, ее любовь к нему была подобна дыму, в котором не было огня, и он задыхался в этой атмосфере.

Но я всегда ждала возвращения отца, несмотря на то что в последний раз он ушел навсегда, и по всей Лотарингии пошли слухи, которые в конце концов добрались и до нашей деревни: Альбер Шанель устроился работать в какую-то таверну и его видели с некой женщиной, скорее всего с проституткой. Я не знала, что такое проститутка, но мама прекрасно знала. Она перед этим плакала, и теперь слезы ее мгновенно высохли.

— Ублюдок, — прошептала она.

Уложив наши скудные пожитки, мама привезла нас, то есть меня, моих сестер Джулию и Антуанетту и братьев Альфонса и Люсьена, сюда, в Курпьер, где жили три ее вдовые тетки, которые, увидев ее, зацокали языком:

— А ведь мы предупреждали тебя, Жанна. Мы говорили, что мужик твой никудышный. От таких ничего хорошего не жди. И что ты теперь станешь делать? Как будешь кормить свой выводок, который он тебе оставил?

— Отец еще вернется! — закричала я во все горло, с грохотом сдвигая на столе выщербленные чайные чашки. — Он хороший. Он нас любит!

— Девчонка дурно воспитана и грубиянка, — в один голос заявили мамины тетушки. — Сразу видно, чья кровь в ней играет. Из нее тоже ничего хорошего не выйдет.

Кашляя и прижимая тряпицу ко рту, мама поскорее отослала меня играть. К тому времени она сильно похудела, буквально таяла на глазах. Я понимала, что она больна, но не хотела признаваться себе в этом. Я окинула горящим взором тетушек и, громко топая, выскочила из дому, как это много раз проделывал отец.

И после этого тетушки старались держаться от меня подальше. Но когда мамин кашель стал надсадным — казалось, он разрывал ей грудь — и она не смогла больше работать помощницей швеи, они снова появились у нас в доме. Они буквально заполонили его, дом словно почернел после их появления. Увидев маму в постели, тетушки заявили, что она больше с нее не встанет.

— Наша мама умрет? — спросила Джулия.

Джулия была всего на год старше меня, но очень робкая и всего боялась: зимних ветров, продувающих городок насквозь, стука телег, брызгающих грязью на наши оборванные юбки, подозрительных взглядов местных жителей. Но больше всего она боялась смерти. Что будет с нами, говорила она, когда мы останемся в этом мире одни, да еще с глазу на глаз с этими противными тетками, которые молча и безжалостно наблюдали, как на глазах чахнет наша мама?

— Нет, она не умрет, — ответила я.

А вдруг, думалось мне, если я так сказала, мои слова обернутся правдой?

— Но ведь она очень больна. Я слышала, как одна из тетушек говорила, что мама недолго протянет. Габриэль, что с нами будет?

К горлу подкатил комок и застрял, словно кусочек черствого хлеба, который нам давала мама, когда в доме больше нечего было есть. Бывало, вручив мне несколько сбереженных сантимов, она посылала меня к булочнику, но строго-настрого наказывала подаяния не просить, потому что и у нас есть своя гордость. Но все равно хлеб, который давал мне булочник, всегда был твердым как камень.

Вот и этот комок в горле тоже был такой. Проглоти его, приказала я себе. Ты должна его проглотить.

— Она не умрет, — повторила я.

Но Джулия оглянулась на Антуанетту, которой было еще только пять лет и которая весело дергала траву, растущую между надгробными плитами, и, не удержавшись, всхлипнула.

— Они избавятся от нас, — заявила она, — они отошлют нас в приют или еще куда похуже, потому что отец к нам никогда не вернется.

Я вскочила на ноги, схватила куклу и замахнулась на Джулию. Я была очень худенькой — кожа да кости, как часто ворчали, глядя на меня, тетушки. Они обзывали меня вечно голодной побирушкой. Видимо, считали, что мама, щелкнув пальцами, способна была сотворить чудо с рыбами и буханками хлеба, подобное описанному в Евангелии.

— Никогда такого не говори, слышишь? Отец обязательно вернется. Вот увидишь.

Джулия расправила узенькие плечики. Я даже смутилась, увидев вдруг в этом жесте явный вызов; она была, конечно, старше меня, но мама всегда говорила, что Джулия уж очень робкая и застенчивая.

— Габриэль, — мрачно сказала сестра, — сейчас не время для фантазий.