Я понимала, что он ищет тот неуловимый аромат своего детства. Раз за разом возвращаясь обратно в комнату, я отвергла номера от одиннадцатого до шестого.

Бо передал мне образец номер пять. Это было мое счастливое число, это число я видела в звездных мотивах и мозаике из речного камня в Обазине. Я уже приготовилась вдохнуть аромат, и вдруг в голове раздался голос аббатисы, словно она сама в своем монашеском одеянии стояла рядом со мной.

Воздух, земля, огонь, вода и, что самое главное, дух. Все, что мы видим вокруг, содержит в себе эти пять элементов. Пять — это самое священное число и на небесах.

И я потянула носом.

Хватило одного мгновения, чтобы запах пронизал всю меня, пробуждая воспоминания о накрахмаленных простынях, уложенных в высокие стопки в шкафах Обазина, о щелочном мыле, которым я до сих пор пользовалась, о прохладных лесах Компьеня, по которым мы ездили с Бальсаном верхом, об исключительной свежести, которая всегда исходила от Эмильены. Я сама не заметила, как вдруг поднесла дрожащую руку к лицу, чтобы спрятать неожиданные слезы, почуяв едва уловимое, влекущее соблазном ощущение теплой кожи, вспыхнувшей от вожделения, — это был мой собственный запах, когда Бой наполнил собой все мое существо.

— Вот оно, — прошептала я. — Это то самое, что нам надо.

— Мадемуазель, — волнуясь, проговорил Бо, — у нас осталось еще четыре образца. А этот… Он не… — Брови его с тревогой нахмурились. — Понимаете, это ошибочный образец. Я добавил слишком много жасмина. Я даже не хотел включать его, потому что его производство было бы самым дорогостоящим из всей серии, мне просто понравилось впечатление, которое он дает… Я никак не думал, что вы выберете именно его.

— Это именно то, что надо.

Я слегка брызнула себе на запястье, подождала секунду и только тогда снова поднесла к ноздрям.

— Мне не нужно больше ничего пробовать. Это мои духи, «Шанель № 5».

— Но они будут стоить целое состояние. Почти столько же, сколько «Ралле № 1».

Ну конечно, это мои духи. Разве могло быть иначе?

— Мне нужно сотню флакончиков, — сказала я. — Что касается остального заказа, когда понадобится еще, я вам позвоню.

Я слегка попрыскала этими прекрасными духами шею и запястья, выписала ему еще один солидный чек и, окутанная дымкой аромата, вышла к Дмитрию, поглаживая шею.

Он глубоко вздохнул:

— Ну вот, теперь от тебя пахнет, как от Романовых.

* * *

Я покинула Дмитрия в Биаррице, нежно попрощавшись с ним и оставив ему приличную сумму денег с тем, чтобы он хотя бы на первых порах мог вести достойное существование и наконец добиться цели: завести знакомство с какой-нибудь богатой наследницей. Перед самым моим отъездом он вручил мне небесно-голубую бархатную коробочку, а в ней изысканное, оправленное в старинное золото жемчужное ожерелье с бриллиантом.

— Откуда у тебя…

Вопрос мой повис в воздухе. Мы оба знали, что у него нет своих денег, на которые можно было купить столь дорогую вещь, если, конечно, он не воспользовался моими деньгами.

— Эта вещь когда-то принадлежала моей тетушке, одна из немногих, что мне удалось захватить с собой, когда меня выпроваживали из страны. Все это время я хранил ее в особом хранилище в казино. — Он поморщился. — Марта Давелли хотела, чтобы я подарил ожерелье ей, но наши с ней отношения вряд ли давали ей право носить жемчуг Романовых.

— А наши с тобой что, дают мне такое право? Это же фамильная драгоценность. Ты должен отдать его сестре.

— Мария не хочет брать. И еще она знает, что я собирался подарить ожерелье тебе, и одобряет меня.

Да, идеальным любовником, конечно, его не назовешь, но этот жест, как и поступок его сестры перед тем, глубоко тронул меня.

— Я же не смогу надеть это на людях, — поддразнила я его, кладя коробочку в сумку. — Кто-нибудь перережет мне горло и заберет себе.

— Тогда спрячь жемчужины между поддельными, — ответил он, нечаянно обронив неплохую мысль. — Никто не сможет догадаться, какие настоящие, а какие нет. Ты ведь сама такая — вечно от всех прячешься.

Вот так я вернулась в Париж с жемчугом Романовых и сотней квадратных флакончиков собственных духов, которые были точно такой же формы, как и флакончики с образцами, только больше. Мне очень понравилась их внешняя простота. Вместе с Мисей, которая обязательно должна была приложить к этому руку, мы придумали элегантную пробку в виде бриллианта, в котором отражалась Вандомская площадь, а также белую коробочку с черной окантовкой. Она удачно дополняла печать на обратной стороне флакона, на которой была изображена обведенная кружком латинская буква «С» и мой новый логотип из двух перекрещивающихся и обращенных друг к другу обратной стороной букв «С», отпечатанный на крышке. Я подарила по флакончику духов самым своим верным и преданным клиенткам, а торговому персоналу приказала каждый день, когда начинают приходить покупатели, распылять духи в салоне. От моих живых манекенов — теперь у меня было более пятидесяти манекенщиц, на которых я создавала новые модели и которые их демонстрировали, — должно было постоянно, даже за пределами ателье, пахнуть моими духами.

Другой рекламы я не делала, предоставила это клиенткам.

— Мадемуазель, — причитали они, — какие удивительно тонкие духи! Вы знаете, на днях я была в опере, так все знакомые столпились вокруг меня и наперебой спрашивали, где я их купила.

— Вы про мои духи? — Я делала вид, что крайне изумлена. — Но ведь это подарок лично вам и еще немногим избранным в знак того, что я вас очень ценю. Я наткнулась на них в какой-то маленькой парфюмерной лавчонке в Провансе, где отдыхала летом. Не помню даже, как она называлась. А вашим знакомым на самом деле духи понравились?

— Мадемуазель, они без ума от них! Вы просто обязаны привезти еще и продавать!

Духи «Шанель № 5» мгновенно завоевали сердца всех, успех был полный. Когда Бо прислал весточку, что можно начинать производство, я заказала большую партию для своих магазинов в Париже, Довиле и Биаррице, и духи разошлись там за несколько недель. Мне отчаянно нужно было еще, чтобы предложить со своей зимней коллекцией, идеи которой были подсказаны чарующим обаянием России и моими новыми трудовыми отношениями с Марией Павловной.

Воспользовавшись преимуществом поистине экстраординарных навыков работниц ее мастерской, я создала Roubachka — блузу из черного крепдешина в крестьянском стиле. В коллекции также были отороченное каракулем пальто из шелкового бархата, с подкладкой из стеганого атласа в тон; черные, красные и золотые платья с квадратным вырезом и с коротким рукавом, по краям украшенным вышивкой, и опущенной талией; струящиеся как, водопад, платья, расшитые черным бисером. Для более традиционной повседневной одежды я предложила бледно-серые костюмы с накидками, отороченными беличьим мехом и подбитые фуляром, вязанные из синели свитера и шотландский трикотаж в сочетании с шелковой повязкой для новых причесок в стиле шингл, а также шляпки колокольчиком, украшенные булавками с искусственными драгоценными камнями. Наделали много шума и мои туфли на низком каблуке и с ремешком, застегивающимся на пуговицу, и юбки с низкой талией, которые смело открывали женскую ножку до середины икры. Этот силуэт в Париже окрестили garçonne[37] — словечко заимствовали из названия скандального романа Виктора Маргерита, — а в Лондоне и Нью-Йорке — «сумасбродка».

Русская коллекция принесла мне восторженные отзывы и в других странах. Заказы приходили сразу после демонстрации моделей, мой салон был всегда набит покупателями. Потребовалось нанять еще продавщиц, и я расширила штат, у меня работало несколько русских княгинь и графинь, которые очень нуждались, когда закончились деньги от продажи последних драгоценностей; всем надо было что-то есть и иметь крышу над головой. К концу 1922 года в трех заведениях на меня работало уже две тысячи человек.

Я упрашивала Бо увеличить производство духов «№ 5», поскольку мы не могли удовлетворить спрос. Его неспособность поддерживать производство на должном уровне привела бы к новым затруднениям в бизнесе, о чем бы я потом пожалела.

6

Скандал, касающийся уже лично меня, разразился, когда я вернулась в «Бель Респиро» в Гарше.

Вторая дягилевская премьера «Весны священной» Стравинского, которую я финансировала, обернулась полным триумфом, и «Русский балет» получил приглашение на гастроли в Германию и Испанию. Пока композитор и его труппа были на гастролях, в моем доме поселились приехавшие из Швейцарии его жена и две хилые дочери — видно было, что все это семейство долго не протянет. Вскоре после моего возвращения из Биаррица вернулся и Стравинский. Однажды он подстерег меня в гостиной и ни с того ни с сего объявил о своей неугасимой любви ко мне.

Поначалу я была даже польщена, хотя его заявление было для меня как гром среди ясного неба.

— Но там, наверху, ваша жена, — ответила я ему.

И действительно, оттуда, где мы стояли, послышался ее кашель, сухой, какой бывает при воспалении легких, — звук его проникал даже сквозь потолки.

— Она все знает, — сказал он. — Кому, как не ей, я могу излить душу и рассказать о своем великом чувстве?

Боже мой, этого еще только не хватало! Расставшись с одним нищим русским любовником, я еще не была готова принять другого. Стравинского трясло как в лихорадке, он сжимал мои руки, а тут еще, как на грех, с подносом вошла моя экономка Мари, но она, не подавая виду, будто что-то слышала, стала расставлять на столе чашки и тарелки с печеньем — мы как раз собирались пить чай. Выдержка у нее была образцовая, как и у ее мужа, дворецкого Жозефа, но вот за Стравинского я очень боялась — похоже, он был лишен этого качества; так и оказалось.

— Боюсь, это невозможно, — заявила я, вырывая руки. — Я… Вы меня простите, бога ради, но я не испытываю к вам тех же чувств. — (Его длинное жалкое лицо застыло.) — О да, конечно, я вас обожаю, я преклоняюсь перед вашим необыкновенным талантом, но, увы, не более того. Вы человек женатый. А я не замужем.

— Но раньше вы ведь любили женатых мужчин! — выпалил он. Впрочем, я так и не поняла, говорил он с гневом или с сожалением. Но этот его намек на Боя мне очень не понравился. Но затем он добавил: — Я все вижу. То, что мне про вас говорили, — правда. Ваше сердце отдано другому.

Дешевая мелодраматичность минуты могла бы вызвать пренебрежительный смех, но от его слов я застыла на месте и похолодела.

— И что же вам про меня говорили? — спросила я.

Он вытащил из кармана помятый желтый листок бумаги:

— Меня предупреждали. Но я надеялся, что Романов не сможет надолго удержать вашу привязанность, особенно когда ему нечего предложить столь изысканной, столь совершенной женщине, как вы.

— Дайте-ка взглянуть… — Я взяла у него листок — это была телеграмма, посланная из Парижа в Испанию, — и прочитала: — КОКО — МАЛЕНЬКАЯ ШВЕЯ, ХУДОЖНИКАМ ОНА ПРЕДПОЧИТАЕТ ВЕЛИКИХ КНЯЗЕЙ.

Я скомкала листок в кулаке. Не было нужды спрашивать, кто послал ему эту телеграмму, не пожалев на нее денег. Конечно, Мися, это была ее мелкая месть за то, что я финансировала проект Дягилева и он узурпировал ее место рядом со мной. Должно быть, однажды по секрету Стравинский сообщил ей о своем увлечении мной, и ей хотелось разрушить нашу с ним гипотетическую связь, существующую только в ее воображении.

Стравинский побледнел:

— Я оскорбил вас. Это непростительно с моей стороны. Я немедленно съезжаю.

— Нет, — сказала я таким ледяным тоном, что он сразу остановился. — Поведение женщины, пославшей вам телеграмму, постыдно и непростительно. Я и слышать не хочу о том, что вы съезжаете. — Я засмеялась, хотя и с трудом, чувствуя болезненный скрежет в горле. — А сейчас давайте-ка выпьем чая и как добрые друзья поговорим о вашем будущем. Хорошо?

Я убедила его остаться у меня и хорошенько подумать о своих обязательствах перед труппой «Русский балет», при этом всячески подчеркивая, что слабое здоровье его жены и дочерей требует спокойствия и стабильности во всем. И пока он беспомощно кивал и молил о прощении, я и сама успокоилась и определилась со своей линией поведения.

Нет, я не стану изгонять Мисю из своей жизни, как бы мне самой этого ни хотелось. Что с нее взять, она ведет себя так, как диктует ей ее натура. Если она любит, то способна опалить своей любовью. Надо просто обезопасить себя, чтобы ее склонность все разрушать больше никогда не затрагивала мою жизнь.

Мы останемся подругами, но только на моих условиях.

В начале 1923 года мне должно было исполниться уже сорок лет. Я старалась как можно больше заботиться о здоровье, брала уроки танцев, воздерживалась от чрезмерных излишеств. Все кругом без устали повторяли, что я выгляжу вдвое моложе своего возраста, и спрашивали, в чем секрет моей молодости. Я, конечно, видела, что время и на мне оставило свой неуловимый отпечаток, но лесть проникала в мою душу, тешила сознание, когда я вспоминала, какой была прежде: худенькой, робкой девчушкой или дерзкой юной женщиной, которая пела в «Ротонде». Иллюзию собственной молодости я поддерживала короткой стильной прической, обрамлявшей мое узкое, как у эльфа, лицо, почти не знающее макияжа, если не считать туши, оттеняющей мои большие черные глаза, и ярко-красной помады, без которой я никогда не появлялась на людях. Бросая вызов общим правилам, я была всегда загорелой до бронзы, эту привычку я приобрела еще в Италии, и, глядя на меня, мои клиентки на всех пляжах от Лазурного Берега до Довиля стали мазать лицо кокосовым маслом.