Только к лету Илия начал понемногу оттаивать, снова стал улыбаться, и Симонетта даже как-то слышала его смех, когда он гонялся в роще за Иафетом. Она этому очень обрадовалась, но теперь ее куда больше тревожило то, что ее друг Манодората полностью сосредоточился на изготовлении и продаже «Амаретто», даже не пытаясь заглянуть в собственную душу и понять, что у него на сердце. Каждый вечер, окутанные светлыми сумерками жаркой летней поры, они сидели перед камином, попивая миндальный ликер и дружески беседуя о своем новом прибыльном деле. Порой Симонетте казалось, что Манодората вот-вот начнет с нею разговор о своей утрате, но он по-прежнему избегал этой темы, а она никогда не заговаривала с ним о Бернардино. И так продолжалось каждый вечер. Они говорили лишь о делах, хотя оба думали только о мучительной разлуке с любимыми и были похожи на голубей с подрезанными крыльями, навеки лишенных возможности летать.

Как-то раз, когда Симонетта и Вероника торговали на рынке в Павии, к ним подошел незнакомец в черно-белых одеждах, поздоровался с Вероникой на иврите, а затем спросил у Симонетты, здоров ли синьор Манодората. Опасаясь ловушки, Симонетта отвечать не стала и вопросительно посмотрела на Веронику, она давно уже полностью полагалась на удивительное здравомыслие этой молодой женщины. Та утвердительно кивнула, и Симонетта осторожно ответила на все вопросы незнакомого еврея о Манодорате и его сыновьях. Затем тот задал еще несколько вежливых вопросов и с поклоном попросил:

— Передайте ему, пожалуйста, привет и наилучшие пожелания от Исаака, сына Абиатара из Толедо. Некогда я имел счастье называть его своим другом.

Симонетта снова посмотрела на Веронику и, получив ее одобрение, предложила:

— Почему бы вам, синьор, самому не сказать ему это? Приходите к нам, мы будем очень рады. Ведь он теперь живет с нами.

Исаак отправился вместе с ними в Кастелло и по пути рассказал Симонетте, в каком неоплатном долгу перед Манодоратой пребывают он и его отец. Симонетта, слушая сложную историю их ростовщичества и спасения от банкротства, в очередной раз подивилась сплоченности евреев и их готовности помочь ближнему. Когда к ней пришли нужда и беда, никто из соседей-христиан не пожелал протянуть ей руку помощи, помог ей только еврей, причем не только помог, но и подарил свою дружбу.

Окончательно она убедилась, что внутреннее чутье ее не обмануло, когда два старых друга обнялись на пороге ее дома. После ужина Симонетта постаралась пораньше уйти к себе, чтобы дать мужчинам возможность спокойно поговорить наедине. Она очень надеялась, что Исаак сумеет разговорить Манодорату и тот наконец обретет хоть какое-то утешение, рассказав другу о том, что случилось с Ребеккой.


Исаак так и остался на вилле Кастелло. Симонетта сразу заметила его ученость и предложила ему стать наставником у мальчиков, сочтя вполне разумным, чтобы они, учась у еврея, не только получили хорошее образование, но и глубокое знание священных иудейских текстов. Да и ее собственные познания весьма расширились, особенно когда Илия стал вместе с нею читать всевозможные легенды и притчи. И каждый раз она дивилась тому, сколь различны и в то же время схожи эти две религии — иудейская и христианская. Когда лето сменилось осенью с ее яркими, желто-красными тонами, семейство Манодораты начало наконец понемногу отогреваться, оттаивать. Даже сам Манодората стал выглядеть не таким убитым и замкнутым. Кроме того, Симонетта с радостью наблюдала за тем, как расцветает дружба между Исааком и Вероникой. Впрочем, может и не только дружба. И вот наступил тот незабываемый день, когда Илия, страшно возбужденный, вбежал в кухню, чтобы показать Симонетте красную ящерицу, которую поймал в саду и которая теперь испуганно застыла у него на ладони — лишь ее маленький язычок так и мелькал, делая ящерку похожей на крошечного дракона. Илия даже не заметил, как в пылу «охоты» назвал Симонетту мамой, и она внешне никак на это не отреагировала, даже слегка поругала мальчика за то, что тот нанес грязи своими башмаками, но сердце ее сладостно заныло. Она порывисто прижала Илию к себе, понимая, что вырвавшееся у него слово «мама» было не таким уж случайным. И действительно, Илия вскоре только так и стал называть Симонетту, а вслед за ним, естественно, так называть ее стал и младший Иафет. Симонетта с тревогой посматривала на Манодорату, когда тот слышал, как мальчики ее называют, но по его глазам ничего прочесть было невозможно. Впрочем, он не произнес ни слова упрека и ни разу не поправил своих сыновей. Симонетта несказанно обрадовалась этой новой любви, снизошедшей на нее, точно с небес. Она никогда и не думала, как много могут дети значить для нее, оказалось, что ее любовь к этим мальчикам способна заполнить даже ту невероятную пустоту, что с некоторых пор воцарилась в ее осиротевшей душе. Прежде она полагала, что впоследствии непременно создаст большую семью и заполнит этот старинный дом множеством детей, которых будет очень любить и которые, соответственно, будут любить ее, Симонетту. Она, правда, думала, что это будут ее родные дети, плоть от плоти ее, но теперь начинала понимать, что понятие «семья» — это не только кровные узы, а нечто гораздо большее.


И все было хорошо, пока у них в доме не появился булочник из Саронно, который принес хлеб, булочки и сладкое печенье. Желая отпраздновать второй урожай миндаля, обеспечивший им нынешнее процветание, Симонетта заказала ему всевозможные лакомства. Прошел ровно год с тех пор, как Манодората с мальчиками поселились в ее доме, и ей очень хотелось, чтобы в этот день они были особенно веселы и счастливы, хотя он мог принести им и весьма печальные воспоминания. Манодората работал в миндальной роще и сразу же узнал булочника, когда тот проезжал мимо. Да и как ему было не узнать этот нос картошкой и этот глаз с бельмом — он ведь сам видел, как мародер копался в пепле Ребекки в поисках драгоценностей! К сожалению, Манодората всматривался в лицо булочника несколько дольше, чем нужно, и не только не отвел сразу глаза, но еще и посмотрел негодяю прямо в лицо ледяным взглядом, полным презрения, хотя впоследствии не раз проклинал себя за это. Тревога охватила его уже в тот момент, когда булочник, поспешно развернув мула, поехал прочь. Манодората, правда, был без мехового плаща и одет был не в дорогие одежды из бархата, а в обычный крестьянский наряд — красную шапку, длинную рубаху и узкие синие штаны, — как и все остальные сборщики урожая. Да и его золотая рука была спрятана под перчаткой, но он все равно сразу понял, что проклятый булочник его узнал.

И на следующий день они пришли.

Спускалась ночь, и звезды уже начинали мерцать в небесах. Манодората стоял под большим миндальным деревом, которое про себя называл Деревом Ребекки, и срывал с его ветвей последние созревшие орехи. Мальчики рядом играли в жмурки, они были одеты в черные рубашки, поскольку все еще носили траур по матери, и эта мрачная одежда резко контрастировала с ярким нарядом сборщика урожая, в котором был сам Манодората. Впрочем, выглядели мальчики вполне счастливыми. Они по очереди завязывали друг другу глаза, и водящий должен был поймать другого игрока, как только тот пихнет его в бок. Смеясь и пошатываясь, мальчик, у кого были завязаны глаза, пытался вытянутыми руками нашарить в воздухе второго, а тот стоял, не сходя с места, и, старательно уклоняясь от рук водящего, время от времени что-то весело выкрикивал. Манодората вдруг замер, глядя на сыновей и думая о Синагоге, женском персонифицированном символе иудаизма. Согласно христианской традиции, эта еврейская женщина всегда изображалась с повязкой на глазах, дабы подчеркнуть непреднамеренность, а может, и необдуманность ее поступков, а также — что для христиан было хуже всего — держала в руках голову козла, символизирующего дьявола. Манодората однажды видел такое изображение Синагоги — она стояла в нише страсбургского собора, печально опустив голову, с повязкой на глазах и словно обратившись в камень. Он тогда с отвращением отвернулся от этой фрески, считая, что подобная невежественная иконография не должна иметь к нему самому никакого отношения. Но сегодня он, вспомнив об этом, вдруг понял, что как раз эти и другие подобные им предрассудки христиан имеют к нему самое непосредственное отношение. Из-за этих предрассудков он лишился руки, а затем и жены. И Манодората в очередной раз ощутил зловонное дыхание дурных предчувствий. После захода солнца стало быстро холодать, и маленький Иафет уже чуть ли не засыпал стоя с повязкой на глазах, так что Манодората решил увести детей в дом. Он уже повернулся к ним, чтобы сказать, что пора кончать игру, да так и остолбенел: на тропе перед ним, точно новый восход солнца, вдруг вспыхнул яркий теплый свет. Сперва один огонек, потом еще и еще…

Факелы!

Огонь для таких, как он, всегда означал только одно: беду. Схватив мальчиков в охапку, Манодората поспешил к террасе, но путь ему преградил стоявший на тропе булочник. Его безобразное лицо и бельмо на глазу были хорошо видны в свете факела.

Затем они схватили Манодорату и привязали к Дереву Ребекки, так туго обмотав ему грудь веревками, что он едва мог дышать. Он крикнул мальчикам, чтобы скорее бежали прочь, но те от неожиданности застыли на месте, и их тоже схватили. Увидев, что им не спастись, Манодората, задыхаясь, попытался объяснить сыновьям, что это просто игра, но те уже не слушали отца и пронзительно кричали, когда их тоже стали привязывать — но не к дереву, а к его ногам, — и обкладывать снизу черными вязанками дров. Мальчики изо всех сил сопротивлялись и верещали, точно пойманные в ловушку кролики, они звали отца, и слезы ручьем лились у них из глаз на траурные рубашонки. Манодората чувствовал, как их ручонки скребут кору дерева, тщетно пытаясь коснуться его ног, как поворачиваются их плечики, привязанные к его ляжкам, но ничем не мог им помочь. Теперь все они были в руках Божьих, но Бог, похоже, от них отвернулся. И тщетно искал Манодората на безобразных лицах мучителей хотя бы проблеск сочувствия: среди них не было ни одного, кто отступил бы в сторону, засомневавшись в справедливости того, что творит, ни одного, с кем хотя бы можно было разумно договориться. Если бы он увидел среди своих палачей хоть одного-единственного колеблющегося человека, он бы, конечно, стал молить не о спасении собственной жизни, но до последнего вздоха умолял бы пощадить детей. Однако лица палачей были замкнуты, закрыты, точно ставнями, взоры исполнены злобы, а из уст так и вылетали, как плевки, те мерзкие прозвища, которые он всегда старался не допустить до ушей Илии и Иафета. Манодората поднял глаза к небу, к похожим на жирные кляксы звездам, пятнавшим черные небеса, увидел черную приставную лестницу, которую специально притащили, чтобы наломать с деревьев сухих веток для растопки костра, и ему стало ясно, что спасения нет. Видно, этот страшный час давно уже записан в скрижалях его судьбы, видно, тот вещий сон намерен был прямо сейчас стать кошмарной явью. Да, перед Манодоратой в точности предстала картина из ночного кошмара: сам он привязан к столбу, а дети — к его ногам, точно троица мучеников, ожидающих страшной смерти на костре. Палачей было десять человек — шестеро мерзко скалили зубы, собравшись в кружок вокруг булочника, а четверо всадников остались чуть в стороне. В точности как и во сне, их кони были той же масти, что и у всадников Апокалипсиса, — конь бледный, конь белый, конь черный и конь огненно-рыжий. Небо было черно, точно наступил конец света, и Манодората понимал, что ему конец. Глянув вниз, на светловолосые головки сыновей, он в очередной раз попытался выкрутить руки, но добился лишь того, что веревки до крови врезались в плоть. Зная, что ему не вырваться, он хотел всего лишь в последний раз коснуться этих золотистых кудряшек, таких теплых, таких мягких…

«Я очень люблю вас!» — прошептал он. Никогда прежде он не говорил им таких слов и уж никогда больше не скажет.

Булочник шагнул вперед, держа в руках факел, и сгусток его вонючей слюны полетел Манодорате прямо в лицо, но этот проклятый еврей и глазом не моргнул! Он не попытался отвернуться или подставить вторую щеку, как советует Евангелие, наоборот: он так и впился взглядом в бельмастого булочника, проклиная его за все, что тот сделал, и столько ненависти было в его словах, что булочник невольно опустил голову. Чувствуя страх и душевную тревогу, он мстительно ткнул горящим факелом в вязанку дров, сложенных у ног мальчиков, но дрова отчего-то не загорались. Булочник сплюнул и злобно выругался. Манодората беспомощно шевелил связанными ногами, пытаясь загасить разлетевшиеся искры, но даже в этом особой нужды не было: костер гореть не желал. Вдруг Манодората почувствовал у себя под ногами округлый камень, это был тот самый могильный камень Ребекки, который он год назад положил на место ее упокоения. И он понял, что она рядом, она с ним, и крошечный огонек надежды вспыхнул в его сердце, но тут же и погас, поскольку булочник, обильно смочив веревки у него на груди оливковым маслом, поджег их с помощью горящей ветки. Но, когда огонь уже опалил плоть Манодораты и он понял, что ему-то уж точно конец, пламя вдруг взметнулось куда-то вверх и загудело у него над головой, довольно далеко от мальчишеских головенок. Так может, Бог все-таки видит, что здесь творится? Может, Он все-таки спасет их, если Его хорошенько попросить? И Манодората, стараясь не слушать радостных воплей толпы и плача перепуганных сыновей, поднял глаза к небесам и стал молиться на иврите. Его взбудораженный разум, помутившийся и буквально кипевший от непереносимой боли, оказался не способен сразу вспомнить слова нужной молитвы, с которой следовало бы обращаться к Богу, моля Его о помощи. Манодората хорошо помнил лишь ту молитву, которую произнес Илия во время их последнего ужина перед тем, как погибла Ребекка. «Уложи нас спать, Адонай, Бог наш, чтобы спали мы спокойно, подними нас бодрыми, Правитель наш, готовыми к жизни, и раскинь над нами покров Твоего покоя». И прежде чем он успел произнести последнее «аминь!», огонь лишил его голоса, добравшись до горла.