– Так пойдем же скорее! Расскажем ему о твоей монахине и о твоей рабыне. Он захочет, конечно же, на них взглянуть, и если они таковы, как ты описываешь… Что ж, тогда мы сможем ослабить хватку, с которой семейство Фарнезе уцепилось за Его Святейшество.

И молодые люди направились в Ватикан, а прохожие с любопытством смотрели вслед этой парочке – ведь их никогда не видели вдвоем.

Существует старая поговорка, что свадьба одна не ходит, и дальнейшие события лишь подтвердили ее справедливость. Лукреция вышла замуж за Джованни Сфорца, Джованни должен был жениться на своей испанке. Правда, Чезаре принадлежал церкви и жениться не мог, но оставался еще маленький Гоффредо…

Ваноцца жила со своим мужем Карло Канале вполне счастливо, к тому же дети часто ее навещали, и ничто не доставляло ей большего удовольствия, чем устраивать в их честь небольшие праздники. Она и говорила-то по большей части только о детях: мой сын герцог, мой сын архиепископ, моя дочь графиня Пезаро… И теперь она могла с такой же гордостью произносить имя Гоффредо, поскольку вскорости Папа непременно сделает его либо герцогом, либо князем и подыщет для него подходящую невесту.

Ваноцца считала, что это станет последним доказательством того, что Александр не сомневается в своем отцовстве. Но на самом деле это было не так: Александра продолжали одолевать сомнения. Однако он считал, что, чем блистательнее браки, устраиваемые им для своих детей, тем лучше для всего семейства Борджа в целом. Хорошо бы, если б у него была дюжина сыновей, думал Александр, и поэтому отбросил прочь все вопросы по поводу Гоффредо: пусть в глазах всего света он будет его настоящим сыном.

Настало время организовывать новые связи семейства с другими славными фамилиями. Неаполитанский король Ферранте с тревогой наблюдал, как крепнет дружба между Ватиканом и семейством миланских Сфорца.

Но Александр, человек по натуре чуткий, был к тому же и хитрым дипломатом. Он считал, что с обоими соперничающими домами – маланским и неаполитанским – надо поддерживать ровные отношения. К тому же Испания, естественно, симпатизировала неаполитанскому дому, поскольку он был испанским по происхождению и придерживался испанских традиций.

Ферранте понимал, что Папа стремится к дружбе с ним, и послал своего сына Федерико в Рим, чтобы в свою очередь передать святому отцу свои предложения.

У Альфонсо, его старшего сына и наследника престола, имелась внебрачная дочь Санча, и Ферранте предложил ее в жены младшему сыну Папы. То, что Гоффредо было всего одиннадцать лет, а Санче – шестнадцать, препятствием не являлось, как не считался препятствием для брака тот факт, что она была незаконнорожденной: в Италии пятнадцатого века незаконнорожденность вовсе не была позорным клеймом, хотя в вопросах наследования законные дети имели перед внебрачными преимущества. Но и сам Гоффредо был незаконнорожденным, так что подобный союз мог считаться вполне приемлемым.

Маленький Гоффредо был в восторге. Услышав новость, он со всех ног помчался поделиться ею с Лукрецией.

– Сестра, я тоже женюсь! Разве это не замечательно? Я поеду в Неаполь и женюсь на принцессе!

Лукреция обняла его, пожелала счастья, и мальчишка на радостях принялся носиться по комнате. Он танцевал с воображаемой невестой и в лицах изображал церемонию, через которую недавно прошла Лукреция.

Чезаре и Джованни зашли к сестре, и Гоффредо и им выложил радостную весть. Лукреция, впрочем, поняла, что они уже все знают: она определила это по мрачному виду Чезаре. И еще раз вспомнила о том, что Чезаре единственному из них суждено было остаться неженатым.

– Какой же ты жених! – воскликнул Джованни. – Ну и картинка! Одиннадцатилетний жених и шестнадцатилетняя невеста, которая, если молва не врет… Впрочем, неважно. Твоя Санча – красавица, настоящая красавица, милый мой братишка, так что какой бы она ни была, ей все простят.

Гоффредо принялся расхаживать на цыпочках, чтобы казаться выше. И вдруг он остановился и вопросительно взглянул на Чезаре.

– Все довольны, – сказал он. – Кроме моего господина старшего брата.

– А разве ты не понимаешь, почему он недоволен? – воскликнул Джованни.

– Его единственная невеста – церковь.

Мордашка Гоффредо наморщилась, и он подбежал к Чезаре:

– Если тебе нужна невеста, брат, возьми мою, – предложил малыш. – Я не буду рад ей, если обладание ею причинит тебе боль.

Взгляд Чезаре увлажнился: до сего момента он и не подозревал, как крепко любит его Гоффредо. В глазах малыша светилось обожание, он явно считал Чезаре самым замечательным на свете, и, стоя здесь, перед Лукрецией, которая тоже любила его, и младшим братишкой, Чезаре вдруг почувствовал себя по-настоящему счастливым.

Он больше не обращал внимания на поддразнивания Джованни. Он победил его, потому что решил, что когда-нибудь Джованни сполна поплатится за все нанесенные им оскорбления, как платили за них все прочие мужчины и женщины.

– Ты хороший мальчик, Гоффредо, – сказал он.

– Чезаре, ты же считаешь меня своим братом… своим настоящим братом, правда?

Чезаре обнял мальчика и поспешил уверить его, что так и есть, а Лукреция заметила, что лицо старшего брата смягчилось, из глаз ушли жестокость и напряжение. Вот такого Чезаре, подумала она, я и люблю.

Больше всего Лукреция хотела мира в своей семье. И сейчас, когда они были вместе, когда Чезаре растаял от искренних слов младшего брата, она желала только одного: чтобы и Джованни присоединился к их счастью. Тогда они могли бы покончить с враждой и стать такими, какими ей хотелось видеть своих братьев: дружными.

– Я сыграю свадебную песню на лютне, – воскликнула она, – и мы представим, как будто уже гуляем на свадьбе Гоффредо!

Она хлопнула в ладоши, рабыня принесла ей лютню, Лукреция уселась на кушетку, тронула струны и запела. Золотые ее волосы рассыпались по плечам.

Гоффредо стоял, положив руки ей на плечи, и пел вместе с нею.

Старшие братья молча слушали их, и на время действительно установился мир.

В Ватикане царило очередное веселье в честь формальной помолвки Гоффредо и Санчи Арагонской – ее представлял ее дядя Федерико, принц Альтамура. Церемония, ничем не отличавшаяся от настоящего бракосочетания, проходила в апартаментах Папы.

Присутствовавшие веселились от души, поскольку зрелище действительно было забавным: маленький Гоффредо рядом со взрослым принцем, занимавшим невестино место. Однако фривольные реплики и замечания были пресечены присутствием Его Святейшества – впрочем, Александр веселился не меньше других и отпускал не менее соленые шуточки.

Более всего на свете Александр ценил хорошую шутку, а под хорошей он понимал шутку непристойную. Оказавшийся в центре веселья и будучи по натуре лицедеем, Федерико принялся ко всеобщему одобрению изображать девицу, он стрелял глазками и жеманничал. Так что то, что происходило в Ватикане, более напоминало маскарад, нежели торжественную церемонию.

Федерико продолжал вести себя по-девичьи и на обеде и, на балу, которые последовали за официальной частью. Папа не уставал наслаждаться этой шуткой и еще более развеселился, когда кто-то из свиты Федерико улучил момент и шепнул Александру, что если бы Санча находилась на своем месте, то тогда радости окружающих вообще не было бы предела.

– Как так? – переспросил Александр. – Я слыхал, что она красавица.

– Да, она красавица, Ваше Святейшество, и рядом с нею все кажутся дурнушками. Но наш принц изображает из себя стыдливую девственницу, а в мадонне Санче нет ни стыдливости… ни девственности. У нее целый табун любовников. Глаза Папы так и засверкали от радости.

– Ну, шутка Федерико удалась на славу! – воскликнул он и подозвал к себе Чезаре и Джованни. – Вы слыхали, дорогие мои сыновья? Вы слыхали, что говорят о мадонне Санче, нашей стыдливой девственнице?

Братья расхохотались от всего сердца.

– Я лишь сожалею, – сказал Джованни, – что нашему брату Гоффредо придется поехать к ней в Неаполь, а не наоборот. Лучше бы она приехала к нему в Рим.

– Ах, сын мой, вряд ли у Гоффредо останутся хоть какие-то шансы, если она увидит тебя.

– Тогда мы станем соперниками за сердце прекрасной дамы, – весело заявил Чезаре.

– Какая замечательная ситуация! – прокомментировал Папа. – Возможно, поскольку она такая обязательная дама, она станет хорошей женой для всех трех братьев!

– И для их отца! – добавил Джованни.

Это замечание невероятно позабавило Папу, и он с обожанием взглянул на Джованни.

А Чезаре решил про себя, что, если Санча действительно приедет в Рим, он станет ее любовником раньше, чем Джованни.

Но вот он прищурил глаза и резко произнес:

– Значит, наш маленький Гоффредо скоро станет мужем. Мне отказано в этом удовольствии, но все-таки странно, что Гоффредо женится раньше тебя, брат.

Глаза Джованни вспыхнули злобой, потому что он понял, что имел в виду Чезаре.

Александр вдруг загрустил и повернулся к Джованни:

– Верно, тебе придется как можно скорее вернуться в Испанию и жениться, дорогой мой сын.

– Моя свадьба подождет, – мрачно ответил Джованни.

– Ах, сынок, время не стоит на месте. Я буду очень рад, когда услышу, что твоя жена подарила тебе замечательного сынишку.

– Всему свое время, всему свое время… – только и мог сказать Джованни.

Но Чезаре улыбался про себя, потому что заметил, как у рта Александра пролегли жесткие складки. Он мог быть твердым, когда дело касалось его амбиций, и если Чезаре должен уйти в церковь, то Джованни должен отправляться к своей испанской супруге.

Шутка, которую он сыграл с братом, показалась Чезаре куда более остроумной, чем шутка Федерико, изображавшего Санчу. Когда-то он больше всего на свете жаждал оказаться на месте Джованни, уехать в Испанию и получить все причитавшиеся ему почести, однако его заставили остаться и стать священнослужителем. Теперь же Джованни жаждал остаться в Риме, однако его отсылали с такой же решимостью и твердостью, с какой отдали Чезаре церкви.

И Чезаре наслаждался мрачной физиономией брата.

Джованни кипел от злости. Жизнь в Риме более соответствовала его темпераменту, чем испанские обычаи. В Испании люди благородного звания вынуждены были придерживаться строгих рамок этикета, к тому же Джованни не испытывал никаких симпатий к мертвенно-бледной, с длинной лошадиной физиономией Марии Энрикес, которую он унаследовал в качестве невесты от своего покойного брата. Мария действительно была двоюродной сестрой короля Испании и брак с ней обеспечивал его и покровительством испанского королевского дома, и всеми вытекающими из этого благами. Но какое дело было Джованни до их благ? Он хотел остаться в Риме. Его домом был Рим.

Пусть лучше его считают сыном Папы, чем кузеном короля Испанского. Там, на чужбине, он тосковал по дому. Он представлял себе, как проедется верхом по римским улицам, и хотя во всех других отношениях он был циником, вспоминая скачки на площади Венеции в карнавальную неделю или рисуя себе собственный въезд в город через Порта-дель-Пополо, он не мог удержаться от слез. Испанцы казались такими меланхоличными, такими скучными по сравнению с веселыми итальянцами. И он с тоской вспоминал толпы, собиравшиеся на Пьяцца-дель-Пополо понаблюдать за скачками неоседланных лошадей. Как же он любил эти скачки, с какой радостью вопил, наблюдая, как вырываются из загона перепуганные животные, как еще больше пугаются и несутся во всю прыть, подстегнутые привязанными к ним бренчащими кусками металла и специальным приспособлением, которое крепилось у них на спине и не позволяло лошадям останавливаться – потому что тогда в холку им вонзались семь острых шипов. Обезумевшие от ужаса лошади неслись по Корсо, и что это было за зрелище! Как же скучал он по нему в Испании. Он тосковал по прогулкам по Виа Фунари, где жили канатные мастера, оттуда, через Виа Канестрари, где жили корзинщики, путь шел на Виа деи Серпенти; он вспоминал Капитолий, глядя на который, он думал о древних римских героях, вспоминал скалу Тарпиана, с которой когда-то сбрасывали преступников. Его веселила старая римская поговорка, гласившая, что от славы до бесчестия всего один шаг, – на нее он обычно отвечал: «Но не для Борджа, не для сына Папы Римского».

Это был Рим, Рим, которому он принадлежал душой и телом. И, о горе, его вынуждают уехать!

Он всеми силами оттягивал час разлуки, он, словно стремясь получить все удовольствия, которых будет впредь лишен, пустился в разгул. Он бродил по улицам с бандой таких же разгульных друзей, и горе было той красивой женщине – или мужчине, – на которых падал взгляд Джованни.

Он бывал у самых знаменитых куртизанок, и квартал Понте дрожал от их бесчинств. Ему нравились куртизанки: они могли сравниться с ним по опыту; любил он также и совсем молоденьких девушек, и самым излюбленным его развлечением было соблазнение невест накануне их свадьбы. Джованни знал свою слабость: из него никогда не получится по-настоящему храбрый воин, и он понимал, что Чезаре приметил в нем эту тайную трусость. Эта слабость радовала Чезаре, потому что она как бы компенсировала нанесенную ему несправедливость: ведь Джованни должен стать воином, а он, до безрассудства храбрый Чезаре, – священником.