Клод Анэ - Майерлинг

– Передай ему, что я приходила осведомиться о его здоровье.

– Принц будет тронут заботой Вашего Величества.

Наступила тишина. Мария уже подумала, что спасена, когда женский голос произнес:

– Я оставлю ему записку на письменном столе.

Послышались звуки быстрых шагов по паркету, и императрица, подойдя к английскому столу, увидела покрасневшую, сконфуженную Марию, которая не знала, куда себя деть. После секундного колебания императрица произнесла с изысканной вежливостью:

– Прошу прощения, что побеспокоила вас, мадемуазель.

И, живо повернувшись к Лошеку, лицо которого окаменело от смущения, добавила:

– Ты должен был меня предупредить, что здесь кто-то есть, простофиля… Оставь нас.

Лошек вышел.

Глаза императрицы снова обратились на Марию, которая, придя в себя, наконец присела в глубоком реверансе.

– Я хотела узнать, как дела Рудольфа. Я все-таки напишу ему пару слов, если позволите.

Она села за письменный стол, положила веер, нашла бумагу и перо. Потом посмотрела на Марию.

– Вы видели моего сына этим утром, мадемуазель?

– Да, мадам, – чуть слышно произнесла Мария и снова сделала реверанс.

– Как он выглядит?

– Он показался мне немного утомленным.

– Бедный мальчик! – сказала императрица, поднимаясь и говоря как бы сама с собой. – Судьба слепа. Он не создан для жизни, которую я ему дала.

Голос, манера произносить некоторые слова, даже смысл того, что она говорила, так живо напоминали Марии Рудольфа, что страх уступил место душевному волнению.

Императрица взяла веер и направилась к двери. Собиралась ли она совсем уйти? Теперь Марии хотелось, чтобы она осталась, возможно, потому, что почувствовала: в этом враждебном мире императрица могла бы стать ее союзницей.

Между тем, поколебавшись, императрица изменила решение и вернулась к Марии.

– Я никогда не встречала вас, мадемуазель, я больше не выезжаю в свет. Мне, однако, известно, кто вы. Наши дороги не должны были пересечься, но раз уж случаю было угодно, чтобы мы встретились, хочу этим воспользоваться. Присядьте.

Она указала ей на кресло, сама же опустилась на диван. Несколько раз взмахнула веером, затем быстрым движением ноги поправила шлейф своего черного платья и внимательно посмотрела на Марию.

– Вы еще более прелестны, нежели мне говорили… И вы так молоды!.. Сколько вам лет? Вас об этом еще можно спрашивать.

– Мне семнадцать, мадам.

– Семнадцать! – задумчиво повторила императрица. – Неужели возможен такой возраст?

Она помолчала, потом добавила, словно забыв о Марии:

– В семнадцать лет я была замужем и уже несчастна. Однако я была молода, – она взглянула на Марию, – и красива, как вы.

Мария осмелилась произнести:

– Ваше Величество красивы и сейчас.

– Как может быть красива пожилая женщина…

Эти слова, произнесенные особым тоном, упали как бы последним камнем надгробия, под которым она навсегда похоронила молодость. Мария не осмеливалась поднять глаз. Она лишь слышала тихий шорох веера.

Императрица продолжала:

– Какое сияние излучает молодость, какое очарование! Мы пытаемся бороться со временем, прилагая массу усилий, чтобы сохранить фигуру. Но ребячьи пухлые щеки, живой блеск глаз, само колдовство юности – где найти его, когда оно исчезает!.. Истинна и прекрасна только молодость. Она не ошибается. Все, что она делает, прекрасно… Ей принадлежит мир. Лучше умереть молодым!

На какое-то время она углубилась в собственные мысли, потом уже другим тоном произнесла:

– Прошу у вас прощения, мадемуазель – я позволила себе помечтать вслух, как это случается с теми, кто долго живет в одиночестве… Лучше, чтобы мой сын не видел нас вместе. Я довольна, что познакомилась с вами. Теперь я знаю, что вы прекрасны и в вас нет зла… Я хотела бы, чтобы мой сын был счастлив. Ему отпущено для счастья слишком мало лет, ведь только оно наполняет смыслом жизнь. Но стать счастливым, будучи принцем, трудно. Часто мне хочется пожалеть его, но я не говорю ему об этом. Растроганность чувств не ведет ни к чему… Мы живем в печальном дворце… В нем вы напоминаете цветок. Не возвращайтесь сюда. Здесь тяжело дышится. Здесь даже цветы быстро вянут… Позвольте мне поцеловать вас, дитя мое. Вы близки моему сердцу.

Она поднялась, обняла Марию и поцеловала в лоб. Потом быстрой походкой, с высоко поднятой головой, пошла к дверям. Шелковое платье мягко шелестело при каждом ее шаге.

Уступая наплыву чувств, Мария упала на диван и, обхватив голову руками, тихо заплакала.

Мария не заметила, как открылась большая двустворчатая дверь и появился Рудольф.

Завершая разговор с депутацией, находившейся в смежной комнате, он сказал:

– Господа, я благодарю вас и говорю „До скорого свидания“.

Дверь закрылась. Рудольф увидел плачущую, как ребенок, Марию. Он подошел к ней и, лаская, спросил о причине слез.

Быстро утешившись, но еще вся в волнении, Мария рассказала ему о только что состоявшейся встрече с императрицей.

– Я была так напугана, что не могла и слова произнести. Но мои страхи оказались напрасными. Я сразу же поняла, что она по крайней мере не стремится нас разлучить. Есть в ней что-то такое, что нелегко объяснить, – великое и высокое, даже таинственное, как если бы она знала нечто, неведомое нам… Она употребляет простые слова, но смысл их так глубок… Не думай, что она старалась запугать меня. Напротив, она была добра со мной и даже нежна. Ты не поверишь – она меня поцеловала! Возможно, она почувствовала, что нас ждет большое несчастье, и поддалась чувству жалости. Она об этом не говорила, но это можно было прочесть в ее манере держаться, в том, как она смотрела на меня и молчала… Когда она вышла, я была так взволнована, что принялась плакать без причины. Ты видишь, какая я глупая… И все же, Рудольф, – добавила она, обвивая его шею руками, – я счастлива. Истинным несчастьем была бы только разлука с тобой, но кольцо, которое ты мне подарил сегодня, внушает надежду.

В хорошо информированных кругах двора и города стали распространяться слухи. „Это неправда, – говорили одни, – что принц находит удовольствие только в разврате. На сей раз он влюблен“. Более проницательные добавляли, что это случилось отнюдь не вчера, а гулянки у Захера преследовали только одну цель – скрыть истину от публики. Восхищались двойной игрой принца и элегантностью, с которой он провел любопытствующих.

Но кого же он полюбил? Здесь мнения расходились. Одни утверждали, что нашлась молодая красивая девушка, которая сумела завоевать сердце этого мужа, дотоле не отдававшего его ни одной женщине. Другие с сомнением покачивали головой: „Кто поверит, что такой мужчина, как наследный принц, удовольствуется неопытной девочкой, какой бы хорошенькой она ни была?“ Обмен взглядами в Опере, тайная встреча в Пратере (об этом свидании говорили, как о достоверном факте) – неужели этого достаточно для такого пресыщенного человека, как принц? О том, чтобы он встретился с ней в интимной обстановке, не могло быть и речи. Молодая девушка, имя которой передавалось шепотом, нигде не появлялась одна, только в сопровождении матери или графини Лариш. (При этом имени два-три собеседника, для которых у венского общества не имелось секретов, обменивались быстрыми понимающими взглядами, но по вполне понятной причине избегали комментариев.) Приходилось допускать, что молодая красавица, бесспорно, не оставившая принца равнодушным, в свою очередь, служила прикрытием для кого-то другого. Но для кого? Вот здесь-то обладающие самым тонким нюхом ищейки теряли след… Упоминалась высокопоставленная польская дама немецкого происхождения, наверняка шпионка, или, если это слово шокировало, агент дьявольски хитрого железного канцлера, который, будучи недоволен либеральными идеями принца, рассчитывал вернуть его на праведный путь дорогой, усыпанной розами… Была, наконец, и такая версия: некая мещаночка неземной красоты заставила принца потерять голову до такой степени, что и империя и корона стали представляться ему безделушками по сравнению с обладанием этой скромной особой.

Как бы там ни было, но все сходились во мнении, что на сей раз непостоянный и неуловимый принц попался в сети. Что касается последствий этого события для государства, короны, династии, политических партий, для оппозиции и правительства, армии и, наконец, для самого принца, то их невозможно было точно предсказать, слишком сложными, неопределенными и переменчивыми они обещали быть.

Имя молодой баронессы Марии Ветцера произносилось в этой связи так часто, что это не могло не дойти до ушей двух наших героев. Граф Ойос, питавший к принцу истинно дружеские чувства и державшийся в стороне от дворцовых интриг, счел необходимым предупредить его. И был несказанно удивлен, услышав простой ответ принца:

– Благодарю вас, Ойос. Я действительно люблю эту девушку, но я рассчитываю, что вы будете опровергать всякие сплетни, в которых ее имя связывается с моим.

Что касается самой Марии, то глаза ей открыл случай, произошедший в опере. Приехав туда до поднятия занавеса, она шла по коридору, ведущему к ложам, опережая мать и сестру. Из приоткрытой двери одной из лож до нее донеслись голоса двух дам, приятельниц матери. Мария решила подойти к ним, чтобы поздороваться. Дамы, сидевшие к ней спиной, беседовали так оживленно, что не услышали легких шагов молодой девушки. Мария была совсем рядом, как вдруг различила свое имя и имя наследного принца… В этот момент дамы заметили ее и прикусили язык. Хотя обе были искушены в светской жизни, они не смогли скрыть некоторого замешательства. Растерялась и Мария. Приближение баронессы Ветцера положило конец неловкости, длившейся всего секунду, но показавшейся бесконечной.

Подобный инцидент, произойди он месяцем раньше, ужасно напугал бы Марию. Но в тот Вечер он оставил ее почти равнодушной. Она чувствовала себя игрушкой опасных и неподвластных ей сил, способных расправиться с ней по своему усмотрению. Не все ли равно, что в Вене распространялись сплетни о ее связи с принцем? Требовалось время, чтобы слухи достигли ушей ее матери, – все эти „говорят, что…“ не были подкреплены фактами. Время! С некоторых пор она не загадывала дальше трех дней вперед. Кто мог с уверенностью сказать, где она будет через месяц или неделю?

Рудольф к тому же был в очередной двухдневной отлучке. Ее заботило только это. Что нового привезет он? Получит ли телеграмму из Рима? Ее жизнь висела на этой короткой ниточке.

Вернувшись после двух дней охоты из замка Орт на Дунае, принц не обнаружил так нетерпеливо ожидаемого ответа от папы. Надо полагать, услышанное им в Хофбурге вынудило его принять дополнительные меры предосторожности при свиданиях с Марией. Опасаясь скандальной выходки со стороны принцессы, которая несколькими двусмысленными словами намекнула, что знает о его последней связи, он не осмелился пригласить любимую к себе и попросил свою услужливую кузину привезти Марию в Пратер к девяти вечера. В зимний сезон в конце дня Пратер был самым надежным местом для свиданий.

В ландо Братфиша Мария с удивлением обнаружила если не веселого, то достаточно спокойного Рудольфа, который говорил о чем придется с непривычным для Марии безразличием. Он завернул ее в полу своего широкого манто, а она удобно устроилась в его объятиях, зябко прижавшись к нему. Дороже ее у него не было ничего на свете, и в этот вечер он и не просил большего у жизни. Рудольф не желал внимать слухам, расползавшимся вокруг них, не придавал значения завуалированным угрозам со стороны жены. Ответ от папы задерживался – ну что ж, если папа откажет в поддержке, придется обойтись без этого.

– До тех пор, пока я уверен в тебе, – нежно сказал он Марии, – ничто не сможет выбить меня из седла.

Легко вообразить радость, испытанную Марией при этих словах. Только для того, чтобы еще раз услышать их из уст любимого человека, она готова была пойти на все муки ада.

Ночные тени окружали их. Вдали мерцали огни враждебного города. Мороз покрыл инеем окна кареты, которая пусть ненадолго увозила прочь от людей два существа, отрешенных от всего на свете, кроме высшего счастья быть вместе.

Суббота 26 января должна стать, как они думали, счастливым днем: утром они предполагали увидеться тайком в Хофбурге, а вечером встретиться на балу, который давал немецкий посол, принц Ройсский. Марии предстоял первый выход в высший свет. Рудольф будет на балу с принцессой. Мария готовила свой самый изысканный наряд, намереваясь украсить прическу бриллиантовой диадемой матери и надеть подаренный ей Рудольфом перстень. Она сказала матери, что перстень этот – подарок по случаю ее светского дебюта, сделанный их дорогой приятельницей графиней Лариш.

Однако колесо фортуны повернулось совсем в иную сторону, нежели предполагали двое влюбленных.