– Ты ужинать будешь? – Этот простой вопрос, прозвучавший вместо приличествующих случаю сочувственных охов и ахов, поставил Левушку в тупик.

Как?! Он замерз, у него руки вон красные от холода, он тащился пешком две последние остановки, мечтая побыстрее оказаться в тепле и пожаловаться Ба, так еще и дома его встречает небывало холодный прием? А кто будет его жалеть, подсовывать колючие шерстяные носки, ругать погоду, ворчать по поводу забытых дома варежек?! А главное, за что такая немилость? Он перестал радостно суетиться и внимательно посмотрел на Ба.

– Что случилось? Ведь случилось же что-то?

– С чего ты взял? – вопросом на вопрос ответила Ба. Она просто хотела выиграть время и не затевать ссору с порога, а Левушка, как всегда, немедленно догадался по ее интонации, что она недовольна. Что ж, тем хуже: если он такой тонкий и чувствительный, значит, он уж наверняка нарочно подсунул Герману Ивановичу эту распроклятую книгу с черепом на обложке и кровососущим Карлом Марксом внутри. Не мог не понимать – значит, сделал намеренно. А это гадко.

– Что – гадко? – изумился Левушка, вытаращив глаза на Ба. Оказывается, последнюю фразу она произнесла вслух. – Ты мне уже скажешь или нет?

– Зачем ты подарил Герману Ивановичу эту книгу про кладбища? – решила не откладывать неприятный разговор Ба, хотя обычно она предпочитала не затевать ссор на голодный Левушкин желудок. И по тому, как внук смутился и отвел глаза, поняла – нарочно. Для того и подарил, чтобы сделать гадость.

С минуту они стояли молча посреди прихожей. Они так давно не ссорились, что почти разучились это делать. После отъезда матери Левушка как-то враз оставил все свои вредности и капризы, свойственные переходному возрасту, будто повзрослел за несколько дней. Бабушка и внук понимали друг друга с полуслова, а чаще всего и слов не надо было, хватало взгляда, вздоха, интонации, чтобы понять – близкий и любимый человек чем-то расстроен или, наоборот, обрадован, хочет немедленно поделиться новостью или надеется, что его оставят в покое и не будут донимать расспросами. И что теперь? Ба была в растерянности. С одной стороны, полагалось объяснить Левушке всю низость его поступка, но с другой – он и сам отлично все понимает. О чем тогда говорить?

Ба повернулась и молча прошла в комнату, причем не в гостиную, а в свою. Это означало, что разговор она продолжать не желает по причине его всем понятной бесполезности. Но Левушка, потоптавшись и повздыхав, потащился вслед за ней. В комнате Ба уселась в кресло, Левушка – на диван. Еще помолчали.

– Есть я не хочу, мы с ребятами в кафе заходили, – кстати сообщил Левушка и опять замолчал. Он чувствовал себя очень неловко. Когда он придумал подсунуть Герману Ивановичу эту книжку, идея показалась ему остроумной и ужасно смешной. Но о последствиях он как-то не подумал. Точнее, он предполагал, что пламенный сторонник идей марксизма будет метать громы и молнии на своей территории, потому что на самом деле все это выеденного яйца не стоит. А он, видите ли, явился к Ба, наябедничал, испортил ей настроение. Противный капризный старик, вздорный и недалекий. Обретя таким образом необходимую степень сердитости, Левушка поинтересовался независимым тоном:

– Он что, ругаться приходил? Подумаешь… Он просто шуток не понимает.

– Он уезжать собирается, – тихо проговорила Ба. – Думает, что ты его ненавидишь. Из-за Жени. И считаешь, что старики вроде нас не имеют права на… личную жизнь.

Этого Левушка не ожидал. Он – ненавидит?! Он злился – да, потому что Женя – находка Германа Ивановича, почти его собственность, он носится с ней, как с писаной торбой, это смешно и неуместно… в его возрасте. Он ревнует, черт побери, потому что Женя должна общаться не с Германом Ивановичем, а с ним. Смотреть на него, пить чай по вечерам с ним, обсуждать прошедший день с ним, с Левушкой. Она – и Левушка. Ну, и Ба. А Герман Иванович здесь ни при чем. Мешает, суетится, говорит всякие глупости. Но ненавидеть… Нет, на это Левушка не способен.

– Я не ненавижу, – растерянно сказал он Ба. – Я только хочу, чтобы он… Чтобы Женя…

– А какое право ты имеешь хотеть за других? – так же тихо спросила Ба. – Они взрослые люди и делают то, что считают нужным. И ты тоже можешь делать то, что считаешь нужным, только если это не причиняет боли другим людям.

Левушке было так стыдно, что он едва не расплакался. Конечно же, Ба права. Женя – не игрушка, которую Герман Иванович, найдя, мог бы при желании передарить Левушке, перевязав бантиком. И главное, он сам, как дурак, ждет чего-то от Германа Ивановича, от Жени, как будто они обязаны догадаться о его чувствах и что-то предпринять. То есть ведет себя как капризный закомплексованный мальчишка и даже сам себе не может в этом сознаться, а Ба все понимает. И как мальчишке объясняет. А он уже взрослый! Ему уже девятнадцать! И он сам все знает, и не надо его отчитывать, как ребенка!

– А почему ты всегда за всех заступаешься? – звенящим от еле сдерживаемой досады на самого себя голосом спросил Левушка. – Ты за всех хлопочешь, всем помогаешь, всех понимаешь. А меня, меня?! Ты за меня должна!

– Что «должна»? Заступаться? – удивилась Ба. – Это как? Ты маленький был, в песочнице с мальчишками ссорился, я за тебя всегда заступалась. Мать тебя ругала за двойки, я тоже заступалась. А сейчас? Как ты себе это представляешь, скажи на милость?

– Ну… Скажи ему… – неуверенно предположил Левушка. – Спроси. Что он вообще думает…

– Что Герман Иванович думает – он сам сказал, и неоднократно. – Ба смотрела на Левушку с возрастающим интересом, и ему это выражение ее лица ужасно не нравилось. – Тебя его планы не устраивают, как я понимаю. А что я, по-твоему, должна ему сказать? Что ты отличник учебы и увлекаешься ихтиологией? Или что перчатки всегда дома забываешь?

– Скажи ему, чтоб от Жени отстал! – взвился Левушка, оскорбленный ее иронией, совершенно неуместной, по его мнению, когда разговор идет о таком жизненно важном для него предмете.

Ба улыбнулась и махнула рукой. Нет, все-таки ссориться они с Левушкой не умеют. Да и как с ним ссориться, скажите на милость, если он такой дурачок? Ладно, он все прекрасно понимает, просто еще не умеет владеть собой, да и в чувствах своих только учится разбираться. Милый мальчик, совсем ребенок, хотя и ростом за метр восемьдесят – в день его рождения они каждый раз делают отметку на дверном косяке, а потом Ба измеряет расстояние от пола до новой черточки портняжным сантиметром и подписывает дату. Этой осенью как раз и было сто восемьдесят три.

– Послушай, Лев… А ты сам-то с Женей поговорил? – улыбаясь своим мыслям, спросила Ба.

– Нет, – вздохнул внук. – Но я ей стихи подарил. Сам написал!

– И что Женя?

– Молчит. Ничего не сказала, – совсем опечалился непонятый Ромео.

И тут Ба допустила непростительный промах.

– Это про елочку стихи? – уточнила она и добавила после паузы: – Знаешь, я бы тоже на ее месте промолчала. Хорошие стихи, но понять из них что-то сложно…

– Что?! Ты читала?! – взвился Левушка. – Ты читала мои стихи?! Я же тебе не показывал! А ты знаешь?! Ты роешься в моих бумагах?!

И в ближайшие полчала Ба окончательно рассталась с приятной иллюзией, что они с Левушкой не умеют ссориться. Они ругались взахлеб, кричали и махали руками, поочередно нападали и оправдывались, обижались и просили прощения, вспоминали старые обиды и придумывали новые поводы для принципиальных расхождений. Герман Иванович, напротив, давно забывший обиды и привычно сунувшийся было к соседке за подсолнечным маслом (которое, как на грех, кончилось именно в тот момент, когда они с Женей затеяли жарить картошку), услышал доносившиеся из-за двери громкие голоса и замер с поднятой рукой, так и не позвонив. Неодобрительно покачав головой – он не выносил ссор, – расстроенный, Герман Иванович отправился домой. А картошку они сварили и сделали пюре с сосисками, вышло ничуть не хуже.

* * *

Секретарша директора риелторского агентства «Новая квартира» Нина Васильевна тоже неодобрительно качала головой, прислушиваясь к громким голосам, доносившимся из кабинета шефа. Будь дверь открыта, то она непременно бы вмешалась, как делала обычно в таких случаях: принесла бы какие-то бумаги на подпись или кофе предложила. Или спросила бы о чем-то, не имеющем отношения к делу, но не терпящем отлагательств. Сотрудник, на голову которого шеф обрушивал громы и молнии, обыкновенно успевал тихо улизнуть из начальственного кабинета, а там, глядишь, про него и забыли бы. Нина Васильевна была мастер проделывать такие штуки, и за это дружеское участие ее любили все сотрудники. Но на этот раз Дмитрий Сергеевич, поговорив с кем-то по телефону, вызвал к себе в кабинет Жданову, демонстративно хлопнул дверью – и сразу же принялся орать. Нина Васильевна неодобрительно пожала плечами и занялась своими делами, порадовавшись тому, что хотя общий тон беседы и слышен, но отдельных слов не разобрать. Про эту акустическую особенность приемной шефа знали все, и Жданова тоже. Стало быть, Нина Васильевна не услышит, что такого страшного натворила Жданова, а Жданова не будет ее ненавидеть, как могла бы, если бы подозревала, что секретарша в курсе ее прегрешений и разборок с шефом. Хотя, конечно, странно, – пожала плечами Нина Васильевна: раньше за Ждановой ничего такого не водилось, и Дмитрий Сергеевич всегда на нее надышаться не мог. Это все погода виновата, давление с утра упало и ветрище – ужас, вот люди и нервничают.

Ленка сидела в кресле наискосок от начальственного стола – эта мизансцена позволяла ей сохранять большую независимость, чем если бы она уселась на стульчик перед столом Клюева. Стульчик как раз и был предназначен для разборок с провинившимися сотрудниками и вредными посетителями, а для прочих, более миролюбивых случаев было предназначено кресло. В кабинете был еще, конечно, кожаный диван, но Лена предусмотрительно решила, что на диване она будет смотреться слишком гламурно, а это не ее стихия. Расчет оказался верным: орать из-за стола, повернувшись к креслу, которое стояло в отдалении у окна, Клюеву было неудобно, поэтому ему пришлось вылезти из своего бастиона и орать на Ленку стоя. Впрочем, сделав пару кругов по кабинету и выпустив пар, он вынужден был плюхнуться во второе кресло, а расслабленная поза и шаткий журнальный столик не располагали к продолжению боевых действий. Что и требовалось.

И если до сих пор Лена молчала, с интересом наблюдая за перемещениями шефа и почти не вслушиваясь в обвинения, которые были, по ее мнению, совершенно необоснованными, то теперь она решила наконец принять участие в беседе:

– Дим, ты наорался? Тогда давай с самого начала и спокойно. Я все поняла: я дура, у тебя проблемы, решать надо срочно. Так?

Клюев подумал, не разораться ли еще раз в связи с Ленкиной непочтительностью, но отказался от этой идеи, потому что легче уволить всех сотрудников разом, чем заставить независимую Ленку соблюдать субординацию. Да какого черта – когда они начинали работать вместе, у них и офиса-то не было, не то что субординации – работали на квартире приятеля, которую он сдал им в аренду. Поэтому Дмитрий Сергеевич вздохнул, поерзал в кресле и сообщил нормальным, неначальственным голосом:

– Молодец. Ты все правильно поняла. Ты – дура, у нас – обрати внимание, не у меня, а у нас! – проблемы. Это если сказать художественно. А если как есть, то мы просто в заднице. И решать надо срочно. Сегодня. А лучше вчера. Потому что завтра нам уже головы поотрывают.

На «дуру» умница Ленка не обиделась, понимала, что это на нервной почве и почти любя; по поводу предполагаемого местоположения одного из крупнейших в городе риелторского агентства «Новая квартира» пожала плечами – не первый день на свете живем, бывает. И сразу перешла к сути:

– Почему такая срочность? Ты же говорил – месяц. Сегодня восьмое, и уже собрание провели, со всеми переговорили, квартиры я им показывала. Ну, капризничают, конечно, подумаешь, новость. Всегда так.

– Не успеем мы за месяц, Лен.

– Ну, не успеем, – пожала плечами Ленка. – Подождет твой Новиков. Вообще-то дом за месяц расселить – это дорогого стоит.

– Так он и заплатил! – едва не взвыл Новиков. – Я же тебе говорил: он столько нам кинул, что, если бы мы этих старых пердунов и алкашей расселили по нашей схеме, мы бы с тобой смогли пару лет вообще не работать. Парились бы на Канарах.