Трудно представить себе человека более ошеломленного, чем Нат в тот миг, когда он услышал это неожиданное требование. Он слишком поздно осознал, что галантность в американском духе ввела безыскусную девушку в заблуждение и теперь может превратиться в страшное оружие в руках слишком искушенной маменьки – если та решит пустить его в ход. Спасти могла одна лишь чистая правда, и Нату хватило честности и достоинства ее выложить. Воспоследовала печальная сцена: Нату пришлось отречься от напускного блеска, признаться, что он – всего лишь бедный студент, и смиренно попросить прощения за ту бездумную свободу, с которой он наслаждался их слишком доверчивым гостеприимством. Если у него еще и оставались какие-то сомнения по поводу побуждений и желаний фрау Шомбург, они быстро рассеялись при виде ее искреннего разочарования, пылких упреков и презрения, с которым она выставила его за дверь, едва лишь рухнули ее дивные воздушные замки.

Искренность раскаяния Ната слегка ее смягчила, и она позволила ему напоследок переговорить с Минной – та подслушивала через замочную скважину и явилась, утопая в слезах, чтобы тут же упасть Нату на грудь, причитая:

– Ах, ненаглядный мой, никогда я тебя не забуду, пусть сердце мое и разбито!

Это было хуже всяких упреков, ибо взрослая дама тоже ударилась в слезы, и только после длительных немецких охов и излияний Нату удалось сбежать – чувствовал он себя при этом вторым Вертером; что до покинутой Лотты[406], она осталась утешаться бонбонками, а ее маменька – более ценными подарками.

Второй сюрприз настиг его за обедом у профессора Баумгартена. Утренняя сцена и так лишила Ната аппетита, но тут он и вовсе пал духом, когда однокурсник радостно сообщил ему, что в ближайшее время едет в Америку и видит свой приятный долг в том, чтобы посетить «славного герра профессора Бхаера» и рассказать, как весело его протеже проводит время в Лейпциге. Сердце у Ната остановилось – он представил себе, какое эти цветистые рассказы произведут впечатление в Пламфилде: да, он никого сознательно не обманывал, однако о многом попросту не писал; а когда Карлсен добавил, дружески подмигнув, что о предстоящей помолвке красотки Минны и его «сердечного друга» он упомянет не более чем намеком, Нату осталось только пожелать, чтобы этот не к месту пришедшийся «сердечный друг» опустился на дно морское еще до того, как попадет в Пламфилд и сокрушит все его надежды, в подробностях поведав о том, как он впустую растратил зиму. Собравшись с мыслями, он упредил Карлсена – льстя себя надеждой, что сделал это с коварством Мефистофеля, – и настолько запутанно объяснил ему дорогу, что добраться до профессора Баэра тот мог разве чудом. Обед для Ната был, разумеется, испорчен, и он ушел при первой возможности – удрученно блуждал по улицам и не испытывал ни малейшего желания отправиться в театр, а потом – на ужин в буйной компании. В утешение он несколько раз подал милостыню, осчастливил двух малышей имбирными пряниками в золотой фольге и выпил в одиночестве кружку пива, молча подняв тост в честь Дейзи и пожелав себе года лучшего, чем предыдущий.

Домой он вернулся нескоро, а там его ожидал третий сюрприз в виде целого вороха счетов – они обрушились на него снегопадом, погребли под лавиной отчаяния, угрызений совести и отвращения к самому себе. Счетов оказалось столько, а суммы выглядели столь значительными, что Нат пришел в ужас и отчаяние, ибо, как справедливо отметил мистер Баэр, цену деньгам он знал плохо. Чтобы оплатить счета, пришлось бы забрать из банка всё до последнего доллара – то есть на следующие полгода Нат оставался совсем без денег, если не напишет домой и не попросит еще. Но он, скорее, умер бы с голоду, и первым его побуждением стало попытать счастья за карточным столом – к этому его уже не раз толкали новые друзья. Но он дал мистеру Баэру слово не поддаваться этому губительному искушению и не собирался добавлять к длинному списку своих прегрешений еще одно. Брать в долг казалось немыслимым, побираться тоже. Что же делать? Ошеломительные счета необходимо оплатить, нужно продолжать занятия, иначе поездка его закончится бесславным провалом. При этом надо на что-то жить. Но как? Придавленный раскаянием за безрассудства последних месяцев, Нат слишком поздно понял, куда скатился, и много часов ходил взад-вперед по своим изысканным покоям, погружаясь в Трясину Отчаяния, и не было дружественной руки, чтобы вытащить его оттуда, – вернее, так ему казалось, пока не доставили почту и среди новых счетов не обнаружился замызганный в дороге конверт с американским штемпелем.

Ах, каким спасительным он оказался! С каким пылом читал Нат многие страницы, заполненные приязненными благопожеланиями от оставшихся дома! Каждый добавил по строчке, и при виде каждого знакомого имени глаза его затуманивались все сильнее – и наконец, прочитав: «Благослови тебя Бог, мой мальчик! Матушка Баэр», он не выдержал и, уронив голову на руки, оросил бумагу потоком горючих слез, выплакал душу и смыл мальчишеские грехи, лежавшие тяжким грузом на его совести.

– Милые, как они меня любят, как мне доверяют! И каким горьким разочарованием станут для них мои безрассудства! Нет, уж лучше я пойду играть на улице, как раньше, чем попрошу у них помощи! – воскликнул Нат, отирая слезы: он их стыдился, хотя и понимал их целительность.

Будущее представилось ему отчетливее: через море протянулась рука помощи, и Любовь, безотказный целитель, вытащила его из трясины и указала на узкие врата, за которыми лежало спасение. Перечитав письмо и страстно поцеловав один его уголок, где была нарисована маргаритка, Нат почувствовал, что теперь у него хватит сил осмыслить и преодолеть даже самое худшее. Необходимо оплатить все счета, продать все пригодные для этого личные вещи, отказаться от дорогого жилья; а вернувшись к рачительной фрау Тецель, он найдет работу себе на прокорм – подрабатывают же многие другие студенты. Нужно расстаться с новыми друзьями, забыть о беззаботной жизни, перестать порхать мотыльком и занять место среди дождевых червей. Это – единственный способ поступить честно, хотя несчастному юноше и было нелегко совладать с мелочным тщеславием, отречься от радостей, столь дорогих молодости, осознать свое безрассудство и сойти с пьедестала, под которым ждали жалость, насмешки и забвение.

Нату пришлось призвать на помощь всю свою гордость и мужество, ибо человеком он был чувствительным, высоко ценил уважение и горько переживал неудачи: только врожденное презрение к бесчестности и обману удерживало его от того, чтобы воззвать о помощи или попытаться неким непорядочным образом скрыть свои прегрешения. Вечером он сидел в одиночестве, и ему с особой отчетливостью вспомнились слова мистера Баэра: он снова был маленьким мальчиком из Пламфилда и наказывал своего учителя, чтобы преподать урок самому себе после того, как робость заставила его солгать.

– Ему больше не придется из-за меня страдать, а я не буду увиливать, как последний глупец. Пойду расскажу все начистоту профессору Баумгартену и попрошу его совета. Проще встать перед дулом заряженной пушки, но иного пути нет. Потом распродам что могу, заплачу долги и вернусь туда, где мне место. Лучше быть честным нищим, чем галкой среди павлинов.

И Нат, несмотря на свое горе, улыбнулся, обводя взглядом свою элегантную комнатку и вспоминая, откуда он родом.

Он сдержал свое слово, как подобает мужчине, и испытал сильное облегчение, когда история его оказалась далеко не в новинку его педагогу: тот одобрил его план, мудро рассудив, что дисциплина пойдет юноше на пользу, великодушно предложил помощь и пообещал не сообщать своему другу Баэру о безрассудствах Ната, пока тот не поправит положение.

Первую неделю нового года наш блудный сын провел, с покаянной дотошностью претворяя в жизнь свой план; в день рождения он остался в одиночестве в тесной каморке под крышей в доме фрау Тецель, полностью лишившись всей прежней роскоши, – осталось лишь несколько непригодных к продаже подарочков от дородных дев, скорбевших по утраченному кавалеру. Друзья-мужчины высмеяли его, пожалели, а потом оставили в покое – за исключением одного-двух, щедро раскрывших для него свои кошельки и пообещавших не бросать в беде. Нату было одиноко, тяжело на сердце, он угрюмо сидел у маленького очага и вспоминал последний Новый год в Пламфилде, когда в этот самый час он танцевал с Дейзи.

Стук в дверь заставил его очнуться; небрежно бросив: «Herein»[407], он стал гадать, кто ради него полез на такую высоту. Оказалось – добрая фрау: она гордо несла поднос, на котором стояли бутылка вина и изумительный торт, украшенный засахаренными сливами всех возможных оттенков и увенчанный свечками. Следом вошла фрейлейн Фогельштайн с розой в цветочном горшке – ее седые локоны развевались, а дружелюбное лицо так и сияло радостью; она воскликнула:

– Дорогой герр Блак, мы пришли вас поздравить и принесли пару подарочков в честь этого памятного дня. Желаем вам всего самого лучшего! И пусть в следующем году сбудутся все наилучшие пожелания ваших сердечных друзей!

– Да-да, дорогой герр, – прибавила фрау Тецель. – Откушайте kuchen[408] – он приготовлен от всей души – и выпейте за здоровье далеких и милых этого доброго вина!

Позабавленный и тронутый добротой славных женщин, Нат поблагодарил обеих и попросил разделить с ним скромное пиршество. Они согласились с радостью, будучи дамами материнской складки и от души жалея прелестного юношу, о злоключениях которого знали, а потому решили оказать ему помощь по существу, присовокупив к этому добрые слова и заботу.

Слегка поколебавшись, фрау Тецель упомянула о своем знакомом, который вынужден был по болезни оставить место в оркестре второразрядного театра и с радостью предложил бы его Нату, если тот согласится на столь незавидную должность. Зардевшись и поигрывая розами, будто стеснительная барышня, добрая старушка Фогельштайн осведомилась, не согласится ли он на досуге давать уроки английского языка в школе для благородных девиц, где сама она преподавала живопись, присовокупив, что ему будет выплачиваться небольшое, но регулярное жалованье.

Нат с благодарностью согласился на оба предложения – принимать помощь от женщин ему казалось менее унизительно, чем от представителей собственного пола. Этих доходов хватит на скудное существование, а поденная музыкальная работа позволит продолжить учебу. Радуясь успеху своего нехитрого плана, доброжелательные соседки удалились, подбодрив его словами и рукопожатиями, – лица их засветились свойственным женщинам удовольствием, когда Нат запечатлел по поцелую на их увядших щеках – более ему было нечем отплатить за помощь и доброту.

Удивительно, насколько ярче показался ему мир после, ибо надежда бодрит сильнее вина, а добрые намерения – цветы столь же свежие, что и бутоны на розовом кусте, которые заполнили комнату дивным ароматом, когда Нат пробудил в ней эхо звуками милой старинной мелодии, обретя, как и всегда, утешение в музыке, которой пообещал отныне служить даже преданнее прежнего.

Глава четырнадцатая. Спектакли в Пламфилде

Поскольку скромному летописцу семейства Марч не удастся написать ни одной истории, в которой не упоминался бы театр – как вот ненаглядная наша мисс Янг[409] не может не включить в каждый из своих занимательных рассказов штук двенадцать-четырнадцать детей, – примем это за данность и поднимем себе настроение, испорченное описанными выше событиями, послушав рассказ о рождественских спектаклях в Пламфилде; дело в том, что они повлияли на судьбу нескольких наших персонажей, а значит, опустить их нельзя.

При строительстве колледжа мистер Лори добавил к проекту небольшой очаровательный театр, в котором проходили не только спектакли, но еще и декламации, лекции, концерты. На занавесе был изображен Аполлон, окруженный музами: дабы почтить того, кто пожертвовал деньги на строительство, художник придал богу явственное сходство с нашим знакомцем – всем остальным это показалось отличной шуткой. Все здешние таланты – примы, члены труппы, оркестранты и декораторы – были доморощенными, однако на милой уютной сцене давали просто замечательные представления.

Миссис Джо уже довольно давно задумала поставить пьесу, которая превосходила бы модные тогда переводы с французского: они представляли собой безалаберную смесь пышных нарядов, фальшивых чувств и неостроумных шуток, лишенных всякой естественности. Легко задумывать пьесы, полные выспренних монологов и трагических ситуаций, куда труднее их писать, а потому миссис Джо удовольствовалась несколькими сценами из скромной жизни, в которых смешалось комическое и патетическое, а поскольку персонажей она создавала, имея в виду конкретных актеров, у нее были все основания полагать, что это скромное начинание покажет: истина и простота еще не полностью утратили способность очаровывать. Мистер Лори оказывал ей помощь, и, дав друг другу прозвища Бомонт и Флетчер[410], они с большим удовольствием осуществляли совместный замысел, причем познания Бомонта в области театрального искусства с большой пользой смиряли слишком бурные порывы пера Флетчера; в итоге они могли похвастаться тем, что итогом их эксперимента стало дельное и ладное произведение.