Все было готово; последние репетиции, метания оробевших актеров, поиски пропавшего реквизита и установка декораций придали живость празднованию Рождества. Из леса принесли остролист и еловые ветки, из оранжереи на Парнасе – цветущие растения, а флаги всех стран приветствовали приглашенных гостей, самым почетным из которых считалась мисс Камерон – она честно сдержала свое обещание. Оркестранты с необычайным тщанием настраивали свои инструменты, рабочие сцены старались создать на ней как можно более элегантную обстановку, суфлер героически занял место в своем душном закутке, а актеры одевались – дрожащие руки роняли булавки, а с мокрых лбов облетала пудра. Бомонт и Флетчер поспевали повсюду, понимая, что на кону их литературная репутация, ибо приглашены были многочисленные дружественные критики, а репортеров, привязчивых, как мошкара, вообще невозможно отогнать ни от какого земного события, будь то смертное ложе великого человека или выставка уродцев.

– Приехала? – Этот единственный вопрос не сходил со всех языков за кулисами, и, когда Том, исполнявший роль старика, с риском для жизни просунул свои почтенные ноги за рампу и возгласил, что видит на почетном месте очаровательную головку мисс Камерон, всех охватил дружный трепет, а Джози с прерывистым вздохом объявила, что впервые в жизни боится выходить на сцену.

– Давай я тебя тряхну как следует, – предложила миссис Джо, растрепанная до невообразимости после своих разнообразных трудов – она запросто могла бы исполнить роль Мэдж Уайлдфайер[411] без всяких дополнительных лохм и лохмотьев.

– Успеешь собраться с мыслями, пока мы выступаем. Мы-то – актеры бывалые, и бровью не поведем, – ответил Деми, кивнув в сторону Элис, которая стояла совершенно готовая: в миленьком платье и с необходимым реквизитом в руках.

Впрочем, и у них сердечки бились быстрее обычного – об этом свидетельствовали румянец на щеках, горящие глаза и трепетание под кружевами и бархатом камзолов. Им предстояло открыть вечер веселой сценкой, которую они разыгрывали и раньше, причем с большим успехом. Элис была высокого роста, темноволосая и темноглазая; здоровье, добронравие и ум придавали красоту ее личику. Сегодня она была просто загляденье: парча, плюмаж и пудра маркизы очень шли к ее статной фигуре; а Деми в своем придворном костюме, при шпаге, треуголке и в пудреном парике, представлял из себя весьма галантного барона. Джози исполняла роль служанки и безупречно подходила к этой роли: этакая смазливая, бойкая и любознательная французская субретка. В пьеске только и было, что эти три персонажа, поэтому ее успех зависел от того, с какой одушевленностью и мастерством будут переданы настроения сумасбродных любовников: диалоги у них были харáктерные и остроумные, а вся постановка задумывалась в духе того куртуазного периода, к которому относилась.

Далеко не все опознали бы сдержанного Джона и усердную Элис в развязном джентльмене и кокетливой даме – зрители покатывались от хохота, наблюдая за их эскападами, а изумительные костюмы, естественность и грация юных актеров произвели настоящий фурор. Джози досталась весьма важная роль – она подслушивала под дверью, заглядывала в записки и появлялась на сцене в самые неподходящие моменты, высоко задрав нос, засунув руки в карманы передника, причем вся ее фигурка дышала любопытством, от самого верхнего бантика на щеголеватом капоре до красных каблучков туфелек. Все шло гладко: капризная маркиза, вволю поиздевавшись над своим воздыхателем-бароном, признала себя побежденной в битве остроумия и как раз протягивала ему руку, которую он честно завоевал, как вдруг раздался зловещий треск – тяжелая боковая декорация качнулась и едва не упала на Элис. Деми заметил это, прянул вперед, подхватил конструкцию и поддержал, современным Самсоном приняв на спину целую стену дома. Опасность миновала в долю секунды, и Деми собирался уже произнести свой финальный монолог, но тут взбудораженный юный машинист сцены, который взлетел на стремянку, чтобы все поправить, нагнулся вперед, чтобы прошептать: «Все в порядке» – и вызволить Деми, застывшего в позе орла; при этом из кармана у него выскользнул молоток и упал прямиком на обращенное к нему снизу лицо, нанеся ошеломительный удар и в буквальном смысле вышибив у барона из головы его роль.

Занавес стремительно опустили, лишив зрителей возможности насладиться умилительной сценкой, не предусмотренной сценарием, ибо маркиза кинулась останавливать кровь с испуганным криком:

– Ах, Джон! Ты ранен! Обопрись на меня!

Что Джон в первый момент и осуществил не без радости – в глазах у него слегка помутилось, однако он отчетливо сознавал, как нежно прикасаются к нему заботливые пальцы, какая тревога отражается на оказавшемся совсем рядом личике; вместе они сообщили ему нечто такое, за что он с радостью заплатил бы целым ливнем из молотков и падением всего колледжа прямо ему на голову.

Всего через миг на место трагедии примчалась Нан с аптечкой, которую всегда носила в кармане; к тому моменту, когда подоспела миссис Джо, рану уже аккуратно забинтовали; миссис Джо осведомилась трагическим голосом:

– Он сильно ранен? Не сможет больше играть? Если так, моя пьеса погибла!

– Я лучше прежнего подхожу для роли, тетушка; ведь у меня теперь настоящая рана вместо бутафорской. Я успею подготовиться; не переживайте за меня.

И, подхватив свой парик, Деми выскочил за дверь, бросив крайне красноречивый признательный взгляд на маркизу, которая ради него испортила свои перчатки, но, похоже, совсем не огорчилась, хотя они доходили ей до середины предплечья и стоили весьма дорого.

– Как твои нервы, Флетчер? – осведомился мистер Лори: они стояли плечом к плечу в последнюю минуту перед последним звонком, когда у всех захватывает дух.

– В том же порядке, что и твои, Бомонт, – ответила миссис Джо, отчаянными жестами сообщая миссис Мег, что капор у той съехал набок.

– Держись, партнер! Будь что будет – я тебя не брошу!

– Я уверена, что все пройдет хорошо; вещица пустяковая, но в нее вложено немало добросовестного труда и верности правде жизни. Правда Мег – вылитая пожилая душенька-крестьянка?

В этом никто бы не усомнился, когда она уселась к весело пылавшему очагу в кухоньке своего деревенского домика, – она качала колыбельку и штопала чулки так, будто всю свою жизнь только этим и занималась. Седые волосы, искусно нарисованные морщины на лбу, простое платье, белый капор, небольшая шаль и клетчатый передник превратили Мег в уютную, материнской складки старушку, которая снискала симпатии зрителей, как только поднялся занавес и им предстали кресло-качалка, корзинка с шитьем и до них долетела ее тихая песенка. В коротком монологе про Сэма, ее сыночка, который решил пойти в армию, про Долли, ее безрассудную младшенькую, которая мечтает о легкой городской жизни и ее удовольствиях, и про бедняжку «Елизу», которая опрометчиво выскочила замуж, вернулась домой умирать и завещала маме своего новорожденного сыночка – чтобы он не попал в руки гнусному отцу, – была простыми словами раскрыта история всей ее жизни; рассказ расцвечивало бульканье настоящего чайника на крючке, тиканье больших часов и вид голубых камвольных башмачков, так и мелькавших в воздухе под тихое гуление младенца. Эти бесформенные башмачки вызвали первый взрыв аплодисментов, и мистер Лори, забыв на радостях об изысканных манерах, прошептал на ухо своему соавтору:

– Знал я, что младенец их проймет!

– Если наш лапочка не разорется в самый неподходящий момент, считай, что нам повезло. Но риск все равно есть. Готовься его хватать, если Мег не сможет его утихомирить, – ответила миссис Джо и добавила, вцепившись в локоть мистера Лори – в окне как раз показалось изможденное лицо:

– А вот и Деми! Надеюсь, никто его потом не узнает в образе сына. Никогда тебе не прощу, что ты отказался играть злодея!

– Не могу я быть одновременно и режиссером, и актером. Его отлично загримировали, а он очень любит мелодраму.

– Этой сцене, вообще-то, место несколько дальше, но я хотела при первой же возможности показать, что мать – настоящая героиня. Надоели мне томимые любовью барышни и беглые жены. Постараемся доказать, что и пожилые дамы не чужды романтике. А, вот и он!

Вошел человек, по виду сильно опустившийся: в обносках, небритый, с дурным взглядом; изображая хозяина положения, он потребовал у ошеломленной кроткой старушки свое дитя. Последовала очень сильная сцена, и миссис Мег поразила даже давно знакомых с ней зрителей сдержанным достоинством, с которым она встретила того, кого так сильно боялась; потом же, когда беспутный отец перешел от уговоров к угрозам, она с дрожанием голоса и рук стала умолять оставить ей крошечное существо, которое она обещала его матери оберегать; когда же негодяй попытался забрать ребенка силой, зрители так и ахнули, потому что старушка вскочила, выхватила его из колыбельки и, прижав к груди, заявила, что сам Господь не позволит оторвать младенца от этого спасительного святилища. Сыграно было великолепно, и немая сцена – возмущенная старушка, розовый полусонный младенец, крепко ухвативший ее за шею, и ошеломленный посетитель, который, перед лицом столь доблестной защиты беспомощной невинности, не посмел привести в исполнение свой гнусный замысел, – вызвала такой шквал аплодисментов, что взволнованные авторы поняли: первая картина удалась.

Вторая была менее драматичной, в ней появилась Джози в роли деревенской красотки: она, в дурном настроении, накрывала стол к ужину. Раздражительность, с которой она брякала тарелками об стол, швыряла чашки и нарезала ломтями большой ржаной каравай, одновременно повествуя о своих девичьих невзгодах и упованиях, была разыграна изумительно. Миссис Джо то и дело поглядывала на мисс Камерон и видела, как та несколько раз одобрительно кивнула, подметив естественные интонации и жесты, удачную находку или стремительную смену выражений на юном лице, изменчивом, точно апрельский день. Потасовка юной барышни с вилкой для обжаривания хлеба немало повеселила зрителей, равно как и презрительное отношение к тростниковому сахару, а потом – алчность, с которой она на него набросилась, чтобы хоть немножко подсластить нудную повседневную работу; когда Джози уселась, подобно Золушке, у очага, глядя сквозь слезы на отблески пламени, озарявшие уютную комнатку, раздался девический голосок – его обладательница, не сдержавшись, воскликнула:

– Ах, бедняжка! Дали бы ей повеселиться!

Входит старушка, разыгрывается милая сценка между матерью и дочерью: дочь улещивает и угрожает, целует и плачет – и в итоге вырывает у матери позволение навестить богатого городского родственника; в тот же миг Долли из мрачной тучки превратилась в милое очарование – стоило лишь удовлетворить ее прихоть. Едва старушка успевает оправиться от этого испытания, как входит ее сын, в синей военной форме, и объявляет, что записался в армию и отбывает на фронт немедленно. Это тяжелый удар, однако мать-патриотка стойко выдерживает его и дает волю чувствам лишь после того, как бездумные юные создания выскакивают прочь, поделиться хорошими новостями с другими. Сельская кухонька становится юдолью скорби – старушка-мать сидит в одиночестве и скорбит по своим детям; под конец, уронив седую голову на руки, она встает на колени рядом с колыбелькой, чтобы выплакаться и помолиться, – и лишь один младенчик все еще с ней, чтобы снять груз с ее любящего и преданного сердца.

Под конец этой сцены в зале отчетливо зашмыгали носами, а когда занавес опустился, оказалось, что зрители настолько усердно утирают глаза, что даже и зааплодировали не сразу. Этот миг тишины был красноречивее любого шума, а миссис Джо вытерла настоящие слезы со щек своей сестры и произнесла с величайшей торжественностью, подпорченной лишь тем, что нос ее оказался перемазан румянами:

– Мег, ты спасла мою пьесу! Ах, ну почему ты – не настоящая актриса, а я – не настоящий драматург?

– Душенька, изливать чувства будем после, а пока помоги мне переодеть Джози; она так перевозбудилась, что мне с ней не справиться, а ты ведь знаешь: следующая сцена – ее лучшая.

Так оно действительно и было: эту сцену тетя написала специально для племянницы, и маленькая Джо выглядела упоенно-счастливой в роскошном платье, шлейф которого воплотил в себе все самые дерзкие ее мечты. Гостиная богатого родственника разукрашена по-праздничному, и вот вплывает сельская кузина, оглядываясь на тянущиеся следом за ней воланы с таким безыскусным самозабвением, что ни у кого не хватает духу посмеяться над очаровательной вороной в заемных павлиньих перьях. Она ведет задушевную беседу со своим отражением в зеркале, и из беседы становится ясно: девушка убедилась на собственном опыте, что не все то золото, что блестит, на ее долю выпали искушения более сильные, чем те, на которые обычно толкает девическая склонность к удовольствиям, роскоши и лести. Ее домогается богатый влюбленный, однако она, благодаря внутренней порядочности, отвергает его притязания и в искреннем смятении думает лишь одно: вот бы «маменька» оказалась здесь, чтобы утешить и подать совет.