Веселый танец, в котором участвовали Дора, Нан, Бесс и некоторые из мальчиков, стал отличным фоном для скромной фигуры старушки во вдовьем капоре, выцветшей шали, с большим зонтом и с корзиной. Ее наивное изумление при виде этого зрелища – она ощупывает драпировки, подтягивает старые перчатки, пока ее никто не видит, – произвело сильное впечатление, а то, как естественно вздрогнула, заметив ее, Джози, как она воскликнула: «Ах! Это же маменька!» – было сыграно с такой искренней непосредственностью, что можно уже было даже не наступать в нетерпении на шлейф, когда она бросилась в раскрытые объятия, которые показались ей желаннейшим укрытием.

Справился со своей ролью и влюбленный: зал встретил всплесками смеха проницательные вопросы пожилой женщины и невразумительные ответы по ходу разговора, продемонстрировавшего девушке и тупость ее воздыхателя, и то, что она едва не погубила свою жизнь столь же безвозвратно, как и бедняжка «Елиза». Она дает решительный отказ и, оставшись с матерью наедине, переводит взгляд со своего крикливого наряда на ее поношенное платье, огрубевшие от работы руки и ласковое лицо, с покаянными всхлипываниями целует ее и восклицает: «Забери меня домой, маменька, под твое крылышко. Довольно с меня этого!»

«Тебе этот спектакль пойдет на пользу, Мария; не забывай его», – обратилась какая-то пожилая дама к своей дочери, и занавес начал опускаться. Девушка же ответила: «Сама не пойму, чего в этом трогательного, но очень трогательно» – и разложила на коленях носовой платок, чтобы он высох.

В следующей картине отличились Том и Нан: дело происходило в палате госпиталя, хирург и сестра милосердия ходили от койки к койке, считая пульс, давая лекарства и выслушивая жалобы с энергичностью и серьезностью, которые довели зрителей до исступления. Элемент трагедии, которая в таком месте и времени всегда рядом с комическим, вышел на первый план, когда, перевязывая руку одному из бойцов, врач рассказал сестре про старушку, которая долго искала в госпитале своего сына, проведя до того много дней и ночей на полях сражений, на полевых перевязочных пунктах и насмотревшись такого, что убило бы едва ли не любую другую женщину.

«Она сейчас придет, и я страшусь этого момента: боюсь, что паренек, который только что скончался, и есть ее сын. Мне проще стоять под дулом пушки, чем перед лицом одной из этих отважных женщин с их надеждой, храбростью и великой скорбью», – произносит хирург.

«Да, при виде этих несчастных матерей у меня сердце разрывается!» – добавляет сестра, вытирая глаза большим фартуком; при этих словах входит миссис Мег.

На ней все то же платье, в руках тот же зонтик и корзина; простонародная речь, непритязательные манеры; но смотреть на нее страшно – ужасные испытания превратили смиренную старушку в изможденное существо с блуждающими глазами, запыленными ногами, дрожащими руками и смесью отчаяния, решимости и исступления на лице – былому уютному образу они придали трагического достоинства и мощи, которые тронули все сердца. В нескольких несвязных словах прозвучала история ее бесплодных блужданий, после чего она вернулась к печальным поискам. Зрители затаили дыхание, пока в сопровождении сестры она переходила от койки к койке, а на лице ее сменялись надежда, ужас и горькое разочарование. На узкой койке лежало накрытое простыней тело, она приостановилась, прижав одну ладонь к сердцу, другую – к глазам, будто набираясь душевных сил перед тем, как взглянуть на безымянного усопшего. Потом она отдернула простыню и после долгого, прерывистого вздоха облегчения тихо произнесла: «Слава Господу, это не мой сын, но и у него тоже есть мать».

И, нагнувшись, запечатлела на холодном лбу нежный поцелуй.

Тут кто-то зарыдал, а мисс Камерон стряхнула с ресниц две слезы, стремясь не упустить ни взгляда, ни жеста, когда злосчастная мать, почти совсем обессилевшая, потащилась дальше вдоль длинного ряда коек. Поиск завершился счастливо, ибо – будто ее голос пробудил его от горячечного сна – изможденный юноша с блуждающим взглядом сел на койке и, протянув к ней руки, воскликнул голосом, прозвеневшим по всему залу:

– Матушка, матушка! Я знал, что ты за мной придешь!

И она кинулась к нему с криком, полным радости и любви, – крик этот пронзил сердце каждого зрителя – и заключила сына в объятия, в потоках слез, молитв и благословений, на какие способна одна только любящая старая мать.

Последняя сцена стала радостным контрастом к предыдущей: в деревенской кухоньке по-рождественски празднично, раненый герой, с черной повязкой на глазу, – да и костыли его видно всем и сразу, – сидит у очага в старом кресле, которое умиротворяет его знакомым поскрипываньем; милашка Долли хлопочет вокруг, украшая поставец, комод, каминную трубу и старомодную колыбельку омелой и остролистом, а мать устроилась поближе к сыну – на коленях она держит довольного младенчика. Юный актер укрепился сном и молочком и теперь покрыл себя славой, деятельно прыгая, невразумительно лепеча и безуспешно пытаясь добраться до рампы, – он одобрительно хлопал глазами, разглядывая ее яркие огоньки. Приятно было видеть, как миссис Мег поглаживает его по спинке, укрывает от зрительского взора его пухлые ножки и пытается смирить его пыл кусочком сахара; в итоге малыш обнял ее за шею с благодарным пылом, за который удостоился очередного взрыва аплодисментов.

Покой счастливого семейства нарушает пение, доносящееся снаружи: под снегом, при луне звучит рождественская песенка, а потом толпой входят соседи с рождественскими подарками и пожеланиями. Эту веселую картинку оживили продуманные детали: милашка Сэма склонилась над ним с нежностью, какой маркиза не выказывала барону, а Долли разыграла славную сценку под омелой со своим деревенским обожателем – в своих грубых башмаках, домотканом жилете, с черной бородой и в парике он очень напоминал Хэма Пеготти[412], и никто не признал бы в нем Теда, если бы не длинные ноги, которые было не скрыть ни под какой дубленой кожей. Закончилось все пиром – незатейливые яства принесли гости; все уселись за стол, уставленный булочками и сырами, тыквенными пирогами и прочими деликатесами, и тут Сэм приподнялся на костылях, чтобы предложить первый тост, и, высоко подняв кружку с сидром, произнес прерывающимся голосом: «Благослови, Господи, нашу матушку!» Все выпили стоя, причем Долли обвила рукой шею старушки, которая попыталась спрятать слезы счастья на дочкиной груди; что до неутомимого младенца, он в блаженстве колотил ложкой по столу и громко гулил – пока не закрылся занавес.

Впрочем, он сразу поднялся снова, чтобы зрители смогли бросить еще один взгляд на актеров, собравшихся вокруг центральной фигуры – ее закидывали цветами, к величайшему восторгу юного Росция[413]; но в конце концов увесистый бутон розы попал ему по носу, и раздался тот самый рев, которого все боялись с самого начала; по счастью, в тот момент от него стало лишь веселее.

– Что ж, для начала недурно, – заметил Бомонт, испустив вздох облегчения, когда занавес опустился в последний раз, а актеры помчались переодеваться для заключительной части представления.

– Если считать это экспериментом, он удался. Теперь можем заняться созданием великой американской драмы, – отвечала миссис Джо, очень довольная и преисполненная замыслов своей знаменитой пьесы, – сразу добавим, что в тот год ей не удалось создать этот шедевр по причине всевозможных драматических событий в семье.

В завершение были показаны живые картины из античной мифологии и, будучи новшеством, немало позабавили взыскательную аудиторию. Зрителям предстали боги и богини Парнаса в полном составе, и, благодаря умению миссис Эми подобрать костюмы и позы, белые парики и хлопковые платья выглядели классически строгими и грациозными, хотя случайные современные дополнения несколько видоизменили эффект, добавив одновременно веса ученым замечаниям толкователя. Толкователем выступил мистер Лори, в колпаке и мантии; после велеречивого вступления он начал демонстрировать и комментировать фигуры. Первой оказалась статная Минерва, однако, вглядевшись в нее, зрители захихикали, потому что на щите у нее было начертано: «Права женщин», из клюва совы, сидевшей на ее копье, свисал свиток со словами: «Голосуй рано и часто», а на шлеме красовались крошечная ступка и пестик. Особое внимание привлекли твердые губы, проницательный взгляд и величественное чело волевой античной дамы – прозвучало несколько уничижительных ремарок по поводу деградации ее современных сестер, которые не способны исполнить свой долг. После нее был показан Меркурий, великолепный и воздушный, причем его ноги с крылышками слегка дергались, как будто подвижному богу было никак не усидеть на месте. Толкователь отметил его беспокойный норов, напомнил про его озорные выходки, в целом дав бессмертному вестнику богов весьма нелестные рекомендации; это привело в восторг его друзей, и мраморный носик несчастного отчетливо сморщился от обиды, когда в ответ на особенно ядовитый выпад зазвучали презрительные аплодисменты. Засим явилась очаровательная маленькая Геба – она переливала нектар из серебряного чайничка в синюю фарфоровую чашечку. Она тоже стала предметом назидания: профессор отметил, что древний нектар был напитком, который веселил, но не опьянял, – и пожалел о том, что увлечение американок этим классическим яством пошло им во вред, по причине умственного развития, порожденного их культурой. Шпилька в адрес современных служанок, сильно уступающих в ловкости этой древней подавальщице, заставила статую зарумяниться под слоем пудры – и зазвучали громкие аплодисменты, ибо зрители опознали в ней Долли и любознательную субретку.

Следующим был представлен Юпитер во всем своем величии – они с супругой занимали центральные пьедесталы в полукруге бессмертных. Верховный бог был неподражаем: волосы тщательно уложены вокруг высокого чела, борода небожителя, серебряные молнии в одной руке, а в другой – розга, которой явно не раз пользовались. У ног его стояло крупное чучело орла из музея, а благожелательное выражение царственного лика свидетельствовало о том, что бог в хорошем настроении – оказалось, не зря, ибо ему отвесили немало комплиментов по поводу его мудрого правления, долговременного мира в его владениях и многочисленности исполненных совершенств Паллад, которые выходили ежегодно из его умной головы[414]. Эти и другие приятные слова были встречены приветственными криками, так что громовержец не удержался и благодарственно кивнул. «Юпитер, ты не сердишься – значит ты доволен», – хихикнул кто-то, подтверждая, что лесть приятна не только людям, но и богам.

Что до госпожи Юноны с ее павлинами, швейной иглой, писчим пером и половником – ей не удалось так легко отделаться: профессор набросился на нее со всевозможными, чрезвычайно потешными обвинениями, критикой и даже оскорблениями. Были упомянуты ее хозяйственная нерадивость, привычка совать свой нос в чужие дела, ее острый язычок, дурной нрав и ревнивость, – впрочем, за этим последовали похвалы ее мастерству во врачевании ран и разрешении споров между воинственными героями, равно как и ее любовь к юношеству, как олимпийскому, так и земному[415]. Слова эти были встречены взрывами хохота, которые прерывало шипение некоторых молодых людей: они не могли стерпеть даже шутливого неуважения к ненаглядной их матушке Баэр, она же, впрочем, от души всем этим наслаждалась – это было заметно по блеску глаз и по тому, как непроизвольно морщились ее губы.

Место Вулкана занял жизнерадостный Вакх, сидевший верхом на бочке; он выглядел чрезвычайно довольным жизнью с кружкой пива в одной руке, бутылкой шампанского – в другой и с виноградным венком на курчавой голове. Ему пришлось выслушать краткую лекцию о воздержании, подлинными адресатами которой стали щеголеватые юные джентльмены, подпиравшие стены зрительного зала. Было замечено, что в один момент лекции Джордж Коул спрятался за колонну, в другой – Долли пихнул локтем своего соседа, а потом весь ряд разразился дружным хохотом, когда профессор бросил на них свирепый взгляд сквозь большие очки, после чего предал все их вакханалии сперва гласности, а потом и анафеме.

Сквитавшись с любителями выпить, ученый муж повернулся к дивной Диане, белой и недвижной, как и гипсовый олень с нею рядом, при сандалиях, луке и полумесяце – безупречная и, безусловно, самая удачная статуя из всего спектакля. Наш критик обратился к ней с отеческой лаской: упомянул о ее убежденном безбрачии, приверженности атлетическим занятиям и о пророческом даре, изысканно высказался по поводу подлинного искусства, после чего перешел к последней фигуре.

То был Аполлон в полном облачении: локоны его были искусно начесаны на лоб, чтобы скрыть тщательно выбеленную повязку на одном глазу, изящные ноги поставлены в нужную позу, и казалось, что вдохновенные персты собираются извлечь божественную музыку из посеребренного печного колосника, который заменял ему лиру. Последовало описание его божественных свойств, равно как и его мелких недостатков и прегрешений, среди которых были отмечены пристрастие к фотографии и игре на скрипке, попытки основать собственную газету и избыточная любовь к обществу муз; после последнего обвинения барышни-студентки захихикали и зарделись, а юноши насмешливо зафыркали: любую беду проще сносить в компании, а этот грех чувствовали за собой многие.