Я пошла на кухню. Она была чистой и опрятной, как обычно. Для холостяка папочка был на редкость опрятным. Он никогда не оставлял грязную посуду в раковине, никогда не забывал подмести пол на кухне, а каждую субботу по утрам устраивал основательную уборку с мытьем полов.

На кухне всегда пахло сосной — любимым папиным моющим средством. Интересно, когда он приобрел свои привычки? А может, так поступала моя мать, когда жила с нами? Я была совсем маленькой, когда она ушла, и представления не имела, как она управлялась по дому. Я знала, что папа работает в автосалоне, а мама остается дома и делает то, что положено делать женщине: готовит, убирает и следит за тем, чтобы я ходила в школу, на уроки танцев и на дни рождения к друзьям.

Я открыла холодильник и на автомате потянулась за кувшином из зеленого стекла, в котором всегда была вода со льдом. Холодильник был уже не тот, что раньше, но кувшин остался прежним. Несмотря на то, что в холодильнике теперь было специальное устройство, откуда нажмешь на рычаг — и польется вода, и лед в морозильнике тоже был, зеленый кувшин всегда был на месте. На полке в буфете я нашла упаковку с хрустящими батончиками и взяла один. Отец всегда брал с собой такую упаковку на работу, чтобы угощать клиентов и продавцов.

Я жевала батончик и потягивала холодную воду, не переставая бесцельно бродить по кухне. В гостиной я подошла к маминому пианино, на котором, как всегда, стояли фотографии в рамках, и начала их перебирать. На самом деле я ни разу не слышала, чтобы на этом инструменте кто-то играл. Я открыла крышку и стала наугад нажимать на клавиши. Удивительно, но создавалось ощущение, что инструмент настроен. На пианино стояла моя выпускная фотография, на которой я была в накидке, ниспадающей с плеч. Такими накидками всех девушек снабдил фотограф. В то время я очень гордилась размером декольте на своем платье, но никому об этом не говорила. Рядом с выпускной фотографией была еще одна, где папа обнимал за плечи меня и Глорию. Тогда ему исполнилось пятьдесят, и было это всего несколько лет назад. Тогда Глория устроила для него сюрприз — вечеринку в гольф-клубе.

Там же была ужасная фотография, на которой меня сняли в младенческом возрасте: я в бело-розовом платье в оборках, на лысую голову прилеплен бант.

Я окинула взглядом пианино, задаваясь вопросом, чего же там не было. На нем не стояло ни одной фотографии мамы. А были ли они вообще когда-нибудь там? Я попыталась вспомнить. Наверное, когда-то были. Свадебная фотография мамы с папой. Кажется, на ней мама кормила отца свадебным тортом. Или я просто это придумала?

По обе стороны от камина стояли шкафы, плотно заполненные старыми книгами — сокращенными изданиями разных писателей. Там же были моя детская энциклопедия в красном кожаном переплете и несколько солидных томов двадцатилетней давности. Папин круг чтения в основном ограничивался журналами автолюбителя и изданиями, посвященными спорту. Иногда, правда, папа мог почитать какой-нибудь детектив. Значит, эти книги принадлежали матери. Судя по названиям и оформлению обложек, то были любовные романы. Какие-то там «Цветок и пламя», «Хроники Амбры» и прочее.

Я рассеянно перебирала страницы. Из книжки «Цветок и пламя» выпал пожелтевший листок. Несмотря на то, что прошло столько лет, я узнала почерк матери. Она всегда выводила мое имя печатными буквами на бумажном пакете с завтраком, который я брала в школу. Кили Мердок. Так, будто у нас в классе была еще одна Кили. У нас было две Стефани, две Дженнифер, одна Кирстен и одна Кили. Так что я была единственной Кили в классе.

Этот листок представлял собой список покупок, написанный карандашом на обрывке линованной бумаги из блокнота. Ничего особенного, ничего такого, что могло бы помочь мне понять, что представляла собой ежедневная жизнь мамы и почему она захотела уйти.

Кофе. Сахар. Хлеб. Салфетки, паштет, фольга, яйца, крем для бритья, аспирин, клубничное желе, банка ананасов, сливочный сыр.

Паштет — это мне с собой в школу на ленч. Мама делала бутерброды с паштетом, разрезая багет вдоль. Потом она еще раз резала его по диагонали. Я никогда не ела крошки, потому что папа мне сказал, что от крошек волосы становятся кудрявые, а они у меня и так вились сильнее, чем я того желала. Ананасы, сливочный сыр и клубничное желе шли на салат. Один из тех странных салатов, которые она любила готовить. Наверное, нигде ананасы с клубничным желе салатом не называют, но Джорджия — исключение.

Я разгладила список подушечками пальцев. Должно быть, мама вырвала листок из моей записной книжки. Села в свой красный «шевроле» и поехала в супермаркет «Пигли-Вигли». Вероятно, пока я была в школе — после того, как я выросла настолько, что уже не умещалась в тележке для продуктов, мама перестала брать меня с собой в магазин. Я изводила ее, выклянчивая то конфеты, то мороженое, то чипсы. Может, по дороге из магазина она заскочила в кафе выпить кока-колы со льдом и послушать последние сплетни у фонтана. А потом она приехала домой, распаковала покупки и принялась за ту работу, что делала каждый день.

Чем было заполнено ее время?

Я спрашивала себя и не могла найти ответа. Я не знала, смотрела ли она «мыльные оперы», как моя бабушка. Я никогда не знала, играла ли она в бридж, как матери некоторых моих подруг. Она говорила по телефону, встречалась с подругами, ездила на неделю с ним отдыхать каждое лето: ни мужей, ни детей.

Я пробежала пальцами по корешкам других книг на полках и, открывая наугад некоторые из них, чувствовала себя немного виноватой, вытряхивая их, надеясь найти вложенную записку. Что я надеялась найти? Билет на самолет? Любовное письмо? Я подумала обо всех тех днях рождения, которые прошли с тех пор. Каждый год со мной это бывало. Начиналось за неделю и заканчивалось примерно через неделю после большого события: я бежала домой из школы, ожидая, что от нее, наконец, пришла открытка. Я никогда ничего не получала. После того, как я приехала домой из колледжа, до того как переехать на новую квартиру, я тщательно перерыла все коробки, все сундуки на чердаке, надеясь найти пачку писем или открыток от нее, которые прятал мой отец. Но ничего так и не нашла.

На верхней полке я взяла четыре толстых альбома с фотографиями, сделанными в то время, пока она училась в школе, прихватила банку сока и батончики и поднялась в свою девичью спальню.

Я поставила сок на тумбочку у кровати и выдвинула верхний ящик комода. Там, под бельем, был спрятан флакон духов «Джой». Я открыла его и вдохнула запах.

Страницы альбома слиплись, так что мне пришлось разлеплять их. Сколько раз мы с мамой вместе пролистывали их. Мне было странно думать о том, что мать тоже когда-то была подростком. Перед сном я просила ее показать мне альбом, своих школьных подруг, людей, которых она считала врагами, своих любимых учителей. Я напрасно искала там фотографию отца, пока она не заметила мне, что он на четыре года ее старше и поэтому закончил школу раньше, чем она стала старшеклассницей.

Вот фотографии учителей. Я улыбнулась, взглянув на фотографию математика, мистера Озье. Кто-то («Не я!» — шутливо ужасаясь, протестовала моя мама) подрисовал ему усы и рога. Она тоже никогда не блистала в математике.

Мне нравились фотографии различных кружков. Мама была активной общественницей. Испанский клуб, театральный кружок, художественная студия, секретариат совета учащихся. Она была на всех одета по-разному. Маленькие аккуратные мини-юбки или джинсы на бедрах. На одном из моих самых любимых снимков у нее на голове индейская косынка и кожаная юбка с бахромой.

— Ты тут в костюме для пьесы? — спросила я.

— В тот год это был последний писк моды, — сказала тогда мама. — Я видела по телику, что Шер была одета так же, поэтому накопила денег и купила себе такой же в Атланте. Я первая из девочек в школе стала законодательницей фольклорного стиля! — И она засмеялась, и я засмеялась вместе с ней.

Я пролистала несколько страниц. Вот еще одна фотография. Джаннин Марри. На фотографии она задрала подбородок кверху, и ее глаза в густой черной подводке, искрящихся тенях и с ресницами, густо покрытыми тушью, были устремлены куда-то вдаль. Под этой фотографией размещался список ее заслуг и достижений, и, как это было положено на выпускной фотографии, ее любимая цитата. «На лесной развилке я выберу ту из дорог, которая меньше исхожена». Роберт Фрост.

«Так и есть, ты выбрала свою дорогу», — подумала я и захлопнула альбом.

Я хотела было убрать флакон духов обратно в комод, но передумала. Я взяла и флакон, и альбом. Внизу я вымыла стакан, вытерла его насухо и убрала в буфет. Все теперь было так, как до моего прихода. И в среду вечером я приду сюда вновь на ужин из запеченной лососины, сяду напротив отца и мы станем говорить о том, о чем всегда говорим. Как, спрашивала я себя, найти мне то место, где я могла бы поговорить с ним о том, о чем мы никогда-никогда не говорили? О Джаннин Марри Мердок и о тех дорогах, что она выбирала.

Глава 31

В среду утром я встала и заварила кофе. Я налила две кружки, взяла под мышку альбом и спустилась вниз. После чего постучала в дверь цветочного магазина.

Было еще очень рано, семи еще не было, и я знала, что Остин раньше девяти никогда не встает, но я не стала проявлять к нему жалости и барабанила до тех пор, пока он не открыл.

На нем были страшненькие серые спортивные шорты и атласное кимоно, которое он даже не успел подвязать. Я с удивлением обнаружила, что у него весьма стройный торс и еще то, что волосы у него на груди были почти все белые, в то время, как то, что осталось у Остина на голове, имело золотистый солнечный оттенок.

Остин заметил, куда я смотрю, и быстро подвязал халат. Он широко зевнул.

— Теперь ты знаешь моей секрет. Я крашу волосы и ношу подростковый размер. Чем обязан удовольствию видеть тебя в столь ранний час?

Я протянула ему кружку кофе и прошла следом за ним в магазин, и потом наверх в его квартиру.

— Это все ты виноват, — сказала я, дуя на кофе, чтобы остыл. — Это ты открыл ящик Пандоры. Нет, ящик с червяками.

Остин пожал плечами.

— Так ли необходимо говорить о червяках до того, как я сел завтракать?

— Его звали Дарвис Кейн, — сказала я быстро, чтобы не успеть взять слова назад.

— Кого?

— Того мужчину. Того, с кем убежала мать. Его имя — Дарвис Кейн, и он работал у отца продавцом.

— Ага, — сказал Остин и глотнул кофе. — Неплохо для начала. Что еще ты знаешь?

— Не так много, — сказала я. — Мне Глория кое о чем рассказывала. После того, как одна девчонка в школе проболталась. Дарвис Кейн приходился ей дядей. Мы как-то играли в вышибалу, и я в нее попала, так она просто озверела. И заорала мне: «Мой дядя Дарвис убежал с твоей матерью! Моя мама говорит, что твоя мать просто шлюха! Так что не думай, что ты лучше меня!»

— Очень мило, — сказал Остин.

— Я действительно крепко ее ударила. У нее на ногах след остался.

— Надо было убить эту маленькую стерву.

— Да, об этом я впоследствии пожалела. Потому что той девочкой была Пейдж. И все другие дети тоже это слышали. Даже учительница, миссис Гоггинс. Она заставила Пейдж извиниться, но слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

— Какой скандал! Но тогда ты не знала, что она с ним убежала, верно?

— Нет. С тех пор как она пропала, прошло дней десять, наверное. До того момента я думала, что она с подругами уехала отдыхать, как обычно бывало летом. Но только тогда была зима. После Рождества, это точно. Нет, День святого Валентина тоже уже прошел, потому что я помню, что мама купила мне валентинки с Барби, чтобы я раздала их подружкам. Да, наверное, это было в марте. Тогда я Пейдж, конечно, не поверила. Но отчего-то папу об этом я спросить не решилась. Тогда начальная школа была прямо тут, в центре. После того как мама ушла, я честно после школы приходила к Глории и, сидя за столом у окна, вырезала картинки из журналов и делала домашнюю работу, а вечером приходил папа и меня забирал. Так что я ее об этом спросила.

— И что она ответила?

— Что у мамы всегда были проблемы с мозгами. Что ей надо от нас отдохнуть, чтобы разложить у себя в голове все по полочкам.

— Ты спросила у нее про Дарвиса Кейна?

— Спросила. Я до сих пор помню, какое у нее было после этого лицо. Губы у нее все побелели. Кто тебе об этом сказал? — спросила Глория. — Кто посмел сказать такое ребенку?

После того, как я ей объяснила, она отвела меня в кондитерскую и купила мне шоколадной тянучки. Столько, что можно было впятером пировать. Обычно мне покупали шоколадную тянучку, только когда я получала «пять» по правописанию. Мы сидели на этих виниловых стульях, и руки у Глории дрожали, и она была страшно расстроена. Но она поговорила со мной. Она сказала, что Дарвис Кейн действительно уехал из города. И что мама уехала тоже. Но не было никаких доказательств того, что они уехали вместе. И Глория была уверена, что моя мама позвонит, как только где-нибудь остановится. Потому что она меня очень любит.