Вера Колочкова - Малина Смородина

Будильник заворковал ровно в шесть. Тихая пахмутовская мелодия проиграла первые позывные «Светит незнакомая звезда…» и деликатно притихла, чтобы через пять минут вновь зазвучать и уже без всякой деликатности протарахтеть что есть силы «Светит незнакомая звезда!». Эй ты, вставай! Не слышишь, что ли? «Снова мы оторваны от дома!» Время теряешь! Снова между нами города, черт возьми! И взлетные огни аэродрома!

Сбрасывая одеяло и одним рывком вставая с постели, Лина привычно отметила – каков мерзавец этот будильник! Вернее, тот мерзавец, кто додумался душевные песенные строчки в его нутро впихнуть. Лучше бы уж до «Марша славянки» снизошел. Там, по крайней мере, четкая команда слышна – ать-два, ать-два! И без всякой лирики!

Хотя какая разница… Никто ж ее не заставляет в такую рань подниматься. Лишний часок-другой вполне могла бы сном понежиться. Имеет право, как и все остальные, которым на службу к положенному времени прибыть надо. Могла бы так же подскочить с постели тютелька в тютельку, посуетиться меж ванной, кухней, зеркалом да платяным шкафом и – бегом в свой обычный зарплатный день. И он проскочил бы мимо, ничем не обозначившись. Тем только, что заработанная копеечка в личный бюджет малой росинкой капнула.

Грустно, грустно об этом думать! Так и вся жизнь пройдет – в заботе об этой росинке. На бегу, в суете, в торопливости. Заработать, купить, заплатить, поужинать, спать. А жить когда? Просто постоять у окна и бездумно потаращиться в небо? Получается, и некогда. А хочется. Вот и пришлось сообразить утренний часок-другой себе в утешение. Как маленький островок посередь суеты. Как личный кусочек жизни. Вкусный, свободный, собственным женским эгоизмом приправленный.

Так. Так… Сначала надо к окну подойти, открыть настежь створку и потянуться. И постоять. И выглянуть вниз, во двор. Тишина, нет никого, лишь июньские пташки щебечут. Машины стоят рядком, как усталые кони в стойлах. Хлопнула дверь подъезда – сосед собаку гулять вывел. Отпустил с поводка, переминается тоскливо с ноги на ногу. Жалеет, видно, что недоспал. А не надо собаку в таком случае заводить, если жалеешь!

Так. Теперь – к иконе Казанской Божьей Матери взор обратить, что стоит в уголке на полочке. Осенить себя крестным знамением, прошелестеть одними губами быструю молитву. В конце поклониться да прибавить к молитве свое, нахально-смиренное: «Помоги, Матерь Божья, дочке моей Евгении зачет по матанализу спихнуть, не откажи глупой женщине в мелкой суетной просьбе, очень уж надо, Матерь Божья, иначе ее до сессии не допустят…»

А теперь можно и музыку! Негромкую, но залихватскую, чтоб веселее было гимнастику делать. И не просто гимнастику «вздох глубокий, руки шире», а вроде танца с гантелями да с элементами матушки-йоги. Прогнуться в поясе – рука с гантелей вверх! Наклониться плавно вперед – гантели назад! И застыть, застыть подольше в позе березки! И шею тянем, от солнца жмуримся, и дышим размеренно, и чуем себя молодой девицей, тонкой и звонкой… Хорошо! Так хорошо, что и просто потанцевать можно. Уже без йоги. Сделать несколько пружинистых балетных па или по-восточному резвых движений бедрами, в зависимости от летящей из динамиков в эту секунду музыки.

Теперь водные процедуры. Размеренные, неторопливые. Постоять подольше под душем, подумать о смысле жизни. То есть и не о смысле даже, а вроде как ее, саму жизнь, поймать и рядом с собой под упругие струи поставить. Вот, мол, стоим. Вместе. Омываемся. Огромное удовольствие получаем. Вот горяченькая пошла. А сейчас холодную пустим – для контраста. Очень для сосудов полезно!

Из ванной надо выйти обязательно голышом. С капельками воды на теле. Подождать, когда сами высохнут. Походить по комнате – опять же под музыку, слегка пританцовывая. Потом натянуть шорты и майку и на кухню. Нет, не чтобы позавтракать. Это рано еще. Завтрак – вообще отдельная песня, это потом. Сначала – к холодильнику. Открыть морозилку, привычно протянуть руку, набрать мерзлых ягод малины и смородины, ссыпать в посудинку, сунуть на пять секунд в микроволновку. Достать, размять пальцами и – на лицо. И не просто так, а с приговором – давай, мол, свежая ягодка, работай над моей красотой, не ленись. Корми витаминами, не отдавай в старость!

Смешно, наверное, со стороны вся эта процедура выглядит. Намазалась сорокалетняя дурища ягодным соком и довольна. Еще и приговаривает что-то. Может, и дурища, конечно, а только результат – вот он! Как говорится, налицо. Вернее, на лице. К законным сорока годам ни единой морщинки не образовалось. Кожа чистая, подтянутая, как у девицы. Нет, и впрямь – отличная маска. И не маска даже, а каждодневная привычка-потребность. Незатейливая и, что немаловажно, беззатратная. Всего и делов-то – малины да смородины в сезон запасти.

А может, вовсе и не в маске тут дело. Может, в знаковости. Говорят же, что судьба каждому посылает свои знаки. Для облегчения, стало быть, жизненной дороги. И у нее эти знаки – тоже свои…

Вот для чего, к примеру, ее маме, покойной Анне Васильевне Смородиной, надо было назвать свою дочку именно Мариной? Неужели ей тогда в голову не пришло, что из этого получится? Марина Смородина – каково имечко-сочетание, а? И дураку ясно, что сроду Мариной ей не бывать. С малолетства Малиной прозвали. Это уж потом в Лину переделали для удобства. Теперь и не помнит никто, что она по паспорту Марина. А маме, наверное, тогда и недосуг было над сочетаниями задумываться. И советоваться не с кем было. Ее даже из роддома, как она потом рассказывала, никто не встретил. Биологический отец-молодец пропал из поля зрения еще на стадии вынашивания беременности, а мать постеснялись за внучкой в роддом прийти. Стыдно ей было, что дочь в подоле принесла, поди ж ты. Времена тогда такие были. Стыдливые. Да и потом – не лучше. Нет, не надо сейчас о грустном…

Теперь – кофе! Варим не торопясь, с чувством, с толком, с расстановкой. С пенкой. С кардамоном. С ложкой сахара. Запах – умопомрачительный. Садимся с ногами на подоконник, наслаждаемся. Утренний воздух свеж и прозрачен, кофе горяч и крепок. На душе – лепота. На лице – ягоды. Вдохнула, выдохнула, поймала счастливую минуту. Хорошо… Самое время жить дальше. Нельзя при себе счастливую минуту долго удерживать! Иначе обидится, не придет больше. Все, все, сползаем с подоконника, идем в ванную смывать с лица ягоды. И непременно – горячей водой! Потому что следующая процедура – ледяная. Кубики льда ждут в морозильнике – аппетитные, травяные, с застывшими внутри звездочками зеленой петрушки. На лицо их, на лицо! Ледяным по горячему – ах, как хорошо! Хотя косметологи говорят, вредно. Ну, да и пусть говорят. А ей – хорошо. У каждого – своя правда.

А вот теперь, собственно, завтрак! Что-нибудь утреннее, классическое. С хорошими сытными запахами. Яичницу с беконом, например. Можно и овсянку с фруктами сварганить, но Женька не любит овсянку. Значит, творим яичницу.

Ого… А время-то как летит! Уже и поторапливаться надо. Кусочек личной жизни закончился. Бегом в ванную – волосы уложить феном, чуть подкраситься. Потом влезть в брючный льняной костюмчик, оглядеть себя в зеркале, слегка прогнувшись и привстав на цыпочки…

– Хороша! Хороша, мам! Чудо как хороша!

Женька сонной растрепой стояла в дверях своей комнаты, глядела на мать с восхищением. Подошла, обняла горячими руками-плеточками.

– Доброе утро, мам…

– Доброе утро, доченька. Как спалось?

– Хорошо…

– Ага! Знаю я твои «хорошо»! Колись давай, когда домой заявилась? Я в первом часу заснула, тебя еще и в помине не было!

– Да ладно тебе… Ну, погуляли вчера с Денисом… Не помню я, во сколько домой пришла!

– Ох, Женька… Сессия на носу, а ты в романы ударилась! Бить тебя некому. И мне – некогда. Прихожу домой уже никакая. Устаю, с ног валюсь.

– Мам… А может, ну ее, эту твою паршивую подработку? И ладно бы действительно стоящая халтурка была. А то… Ездишь к этой старухе вампирше, только себя изматываешь!

– Нет, Женюр. Халтурка как раз и стоящая. Мне за нее хорошо платят. Я столько ни на одной работе не заработаю.

– Мам, а давай я тоже пойду работать! Можно в «Макдоналдс», например, устроиться. Вечерами. Я узнавала, там студентов берут.

– Да ладно… Придумала тоже – «Макдоналдс»! Ты бы лучше зачет поскорее спихнула, больше бы пользы было. И еще, дочь… Ты когда меня со своим Денисом наконец познакомишь?

– А зачем тебе?

– Здрасте, зачем! Я тебе мать или кто? Думаешь, мне не интересно, с кем ты ночи напролет гуляешь?

– Да ладно, шучу я. Конечно, познакомлю.

– А он вообще кто?

– В смысле?

– Ну… Он работает, учится?

– Учится. На третьем курсе в Академии госслужбы.

– Ух ты! Чиновником будет, значит. А из какой он семьи?

– Не знаю… Из хорошей, наверное.

– Ты его родителей видела?

– Не-а… Зачем мне его родители? Нет, нам кузнец ни к чему. Что я, лошадь, что ли?

– А у вас это все… ну… серьезно? Или как?

– Серьезнее некуда, мам! Любовь у нас, понимаешь? Лю-бовь! Самая настоящая! Со всеми вытекающими из нее последствиями!

– Господи боже мой… Какими… последствиями?!

– Ой, да не пугайся ты так… Я у тебя девушка умная, наследственную ошибку женщин Смородиных не повторю. В подоле тебе не принесу, это уж точно.

– Ну, смотри…

– Смотрю, смотрю, мам! И ты тоже смотри, на работу не опоздай.

– Ой, и впрямь! Ну все, Женечка, я побежала… Там завтрак на столе, поешь обязательно! Все, пока!

– Пока-пока, мам… А выглядишь и впрямь классно! Просто сногсшибательно!

Захлопнув дверь, она понеслась вниз по лестнице, унося с собою дочерний комплимент. Мелочь, а приятно, черт возьми! Нет, это понятно, конечно, что относительно классности и сногсшибательности – явный перебор. Никакая она не классная и тем более с ног никого не сшибает. Обыкновенная женщина из толпы. Росту среднего, масти неброской, северно-блеклой. Волосы русые, сроду не крашенные, стрижка удобным каре. Косметики – чуть. Но и законные сорок ей тоже никто не дает. Как выразилась когда-то Люся, ближайшая подруга и соседка, «слишком уж гнуча да прыгуча для сороковника». Ей и самой иногда казалось, что застряла возрастом где-то в районе двадцати. В юности то есть. Произвела на свет Женьку, там и застряла. Потому, наверное, что не зациклилась на своей участи матери-одиночки, как мама когда-то. Подумаешь, мать-одиночка! Зато у нее теперь Женька есть. Да все, все у нее есть! И дом, и работа, и гнучесть-прыгучесть, и два утренних часа с жизнью в обнимку… И даже своя философия относительно женского одиночества с годами выстроена.

Нет, и в самом деле… Чего его так ругать, это самое одиночество? Ругай не ругай – оно от этого никуда не исчезнет. Наоборот, с ним дружить надо, если уж оно в твоей жизни приключилось. Да, тяжело. Да, холодно. Временами тоскливо. Но несмертельно же. Наоборот, надо ему улыбнуться, руку протянуть да себе во благо использовать. Как используют, например, скисшее в простоквашу молоко. Если взбить его с мукой да с яйцом да пустить на оладушки – объедение будет. Никто и не вспомнит, из чего они получились.

Ах, одиночество, одиночество, сколько тобою женских судеб загублено! И совершенно несправедливо, между прочим! Не так уж и холодна твоя берлога, как пугливо ее рисуют те, загубленные, со своею тоскою в ней застрявшие. А если прочь эту тоску? Если поднатаскать в эту берлогу веточек смирения, да листьев тихой душевной мудрости, да хвойных иголок мягкого насмешливого оптимизма, да устелить ими дно, да обуютиться, притереться, примоститься, глядишь – жизнь-то и впрямь удалась… И нет необходимости вверх карабкаться, высовывать голову да взывать с тоскою – где ты, мой сердешный мужчина-спаситель? Приди, протяни руку, вытащи меня из берлоги! Видишь, как я тут бьюсь, все коленки в кровь исцарапала, пытаясь наружу выбраться…

И она вот так же взывала, было дело. Теперь вспоминать тошно. И забыть тоже не получается. Не дает себя забыть «спаситель», звонит хоть и редко, но регулярно. Петей спасителя зовут. Петечкой.

Поначалу, когда образовалась их связь, она даже размечталась, что все у них образуется, как в мелодраматическом сериале, где герой, вдоволь настрадавшись от стервы жены, решается на отчаянный шаг, то бишь уходит к любимой и любящей женщине, с собой даже и зубной щетки не взяв. А что? Сейчас именно такие сериальные сюжеты в моду вошли. Никто психологией всяких там «зимних вишен» не завлекается. Чем проще, тем лучше. Помучился, влюбился, порвал, ушел. И она про Петечку тоже так полагала. А зря. Хотя потом смирилась. Ну и что, пусть женат. Зато он, Петечка, ее любит. Помогает. Поддерживает. Будут какие трудности – руку протянет.

Нет, оно так все и было конечно же. И помогал, и поддерживал, и руку протягивал. И любил – раз в неделю по субботам, когда мама с Женькой к маминой подруге на дачу уезжали. А потом…

Нет, почему все-таки человек так странно устроен? Можно сделать для него десять добрых дел, а потом взять и в него же маленько плюнуть… Обидно, что запоминается именно плевок, а не предыдущие десять добрых дел! Так, наверное, большинство из нас и устроено. Потому что десять больших и добрых дел не то чтобы совсем обесцениваются, но становятся неким досадным недоразумением, неоплаченным тягостным долгом. Обидно – жуть! От обиды и обидно. Вроде как и помнить надо о десяти добрых делах с благодарностью, а тут – плевок… Так глупо люди, бывает, и разбегаются: добрые дела творящий – в одну сторону (он-то как раз про свои добрые дела помнит!), а «оплеванный» – в другую. И у каждого – своя правда. Отдельная.