Доктор Нонна - Мама, мамочка!

Тоже поднимаясь с места, Гордон вынул из бумажника свернутый лист бумаги – распечатку авиакомпании.

– Рейс Чикаго – Москва, седьмое декабря, Розман Сергей. Мы вместе летели. Инна, я понятия не имел… Он, конечно, упоминал, что вы поссорились и не общаетесь, но не говорил, что ты вообще ничего не знаешь…

То, что поведал ей Гордон, когда улеглось первое смятение и Натан снова обрел способность дышать полной грудью, было чрезвычайно просто и совсем не похоже на романтическую сказку, даже если соседки и внимали таинственному иностранцу не дыша. Сережа, разозлившись на мать, всего-навсего, как многие его соотечественники в те годы, на хорошо ему знакомой Украине купил себе право на въезд в Германию, которая тогда еще без ограничения принимала бывших советских евреев, а получив немецкий вид на жительство, немедленно полетел в Нью-Йорк к доктору Чену. Платиновый уровень в российском отделении «Санрайдера» помог ему только назначить с недосягаемым китайцем десятиминутную встречу. Всего остального Сережа добивался без каких-либо привилегий, но Иннины гены быстро привели его в Чикаго, на вершину тамошней маркетинговой сети.

Однажды Гордон попал на семинар «Санрайдера». Он увидел молодого человека с холодными серыми глазами, бойко излагавшего заученными английскими фразами Ченову волшебную модель с явным русским акцентом, тот напоминал Инну необъяснимой убедительностью каждого своего жеста – больше, чем лицом. Но Гордон все-таки решился и подошел к нему после семинара. Сережа, как ни странно, очень обрадовался, сказал, что отлично помнит маминого коллегу и был бы рад возобновить давнишнее знакомство. Гордон, естественно, не возражал.

С тех пор они регулярно перезванивались и даже часто встречались. Своей семьи у Гордона не было, поэтому Сережа, в домашней обстановке ничуть не похожий на неумолимого дельца, помешавшегося на прибылях, стал ему вроде приемного сына. Он же помог бывшему любовнику своей матери выгодно опубликовать первое большое эссе о русско-английском литературном переводе. Оно продавалось как бестселлер, поэтому за второе, третье и четвертое издания алчные издатели каждый раз устраивали у Гордона дома настоящий аукцион. Сережа посоветовал растерявшемуся автору, привыкшему считать каждый цент, куда правильнее всего вложить накопленные деньги, нашел для него выгодный дом в фешенебельном пригороде, организовал уборщицу, кухарку и честного агента. Так что к тому моменту, как в дверь к Гордону позвонил курьер с письмом от Натана, неисправимый идеалист уже вполне мог назвать себя состоятельным человеком.

Про Инну они с Сережей все эти годы практически не разговаривали. Во-первых, Сережа сразу дал ему понять, что такие разговоры ему неприятны – мать его слишком сильно обидела. Во-вторых, Гордону и самому было неловко.

– И в-третьих, – докончила за него Инна, чувствуя жаркий прилив давно забытой энергии и под его воздействием становясь снова язвительной и резкой, какой Гордон знал ее в перестроечные годы, – после того, что я сделала с тобой, тебе, естественно, ничего не стоило оправдать его идиотское решение: в конце концов, ты в свое время поступил точно так же.

– Может быть, – ответил он, – отпираться смешно.

– Ладно, оставим ненужные сантименты, на них у меня никогда не было времени, а теперь и подавно нет. – Инна по-царски окинула взглядом примолкшее общество. – Скажи одно: где сейчас этот безмозглый трус?

Похоже, она ошибалась: нет и не было никакого настоящего Сережи. Пусть Гордон говорит что хочет про сердце, мягкое изнутри. Все равно есть только тот Сережа, который за тринадцать лет не послал даже безвинно пострадавшим Илье с Натаном ни единой, даже самой краткой весточки. Потому что знал, что они слишком добрые и проговорятся… Какая дикая, непростительная жестокость! Когда, почему он таким стал? Кто виноват? Или, может быть, он уже был таким у нее в животе и только нереалистическая картина – случайное и неверное впечатление – тридцать шесть лет застила ей глаза?

– Какая грустная история! – Леночка, ненадолго очнувшаяся от бесконечной дурноты, поглубже закапывается в тощее одеяло.

Нечаянный праздник давно окончен, мужчины ушли.

– Ну что вы, Леночка, типичный случай, – Инна, снова в невзрачной распашонке, чувствует неприятную, острую боль вокруг глубоких ран и еще более острое желание с кем-то поговорить, – одна глупость рождает другую, другая третью и так далее.

Инна хочет рассказать ей все, что помнит, о Сереже, о себе, о Гордоне, Илье, Натане, даже об Александре Лодыжинском, о том, как она делала одну глупость за другой, а они видели и ничего не говорили, обижались и не прощали, уходили и не возвращались, но Леночка уже снова дремлет под гнетом своей больной, безнадежной жизни.

Инна умерла через четыре дня, одиннадцатого декабря, ближе к полуночи. К этому моменту Натан и Илья уже вторые сутки избегали смотреть ей в глаза. Ясно было, что Сережа остановился у них и только к матери не идет. Не хочет. Или боится. Или и то и другое. Жестокий, слабый, заблудившийся мальчик! А эти двое так счастливы, что не найдут в себе сил поставить дураку ультиматум: либо – либо. Либо пусть наконец научится вести себя как человек. Либо пусть не требует человеческого отношения. Что тут непонятного? Обычная здравая логика. Раз мальчик жив, значит, у него есть шанс. Он не безнадежен. Никто не безнадежен. Но Илья, Натан – они уедут с ним в Чикаго, будут любить, жалеть, жарить ему, как в детстве, гренки с сахаром в молоке. Будут принимать его таким, каков он есть, поощряя за хорошее и не журя за плохое.

Один бог знает, чем это кончится!

Когда тебе всего двадцать, да и то неполных, смерть для тебя не существует. Ее нет, как нет морщин, таблеток на ночном столике и социального работника, приносящего тебе раз в неделю хлеб и молоко. Нет, как нет всего того, о чем никогда не думаешь. Вышел в соседнюю комнату – и забыл про стоящий там рояль. Какой философ это написал? В последнее время Леночкина память тоже функционирует выборочно, вполсилы, как у старушки-бабушки Марии Савельевны, иногда забывающей самые простые вещи.

Леночка лежит на койке у самого окна, за которым сквозь сплошное одеяло снежных туч чуть просвечивает голубое небо. Совсем чуть-чуть, одна-две капли голубого – в целом море бело-серого. Наверное, скоро пойдет снег. Хочется взять бумагу, краски и рисовать. Снег Леночке нравится. Он чистый, холодный и спокойный. Как глаза мужчины, утром стоявшего у соседней кровати, где недавняя именинница – наверное, именинница, иначе почему вино и гости? – ждала похоронную команду.

Наверное, это и был тот самый Сережа.

Откуда ей знакомо его лицо?

Леночка припоминает рассказ седого американца. Даже если бы он умолчал о своих книгах, по ясности изложения можно было бы угадать, что он человек пишущий. Грамотную, развитую речь – пережиток прошлого века – различишь и в толпе митингующих. Так, как он, говорили ее мать с отцом, и хотя их давным-давно нет, Леночка говорит так же. По крайней мере, старается не пускать в бытовую речь безобразный русский новояз. Он, выгнанный за дверь, все равно влезает в окно, достаточно включить компьютер, телевизор, радио, открыть газету или журнал. Даже книгу. Куда подевались редакторы, корректоры, куда, в конце концов, девалась нормальная, здравая цензура? Нельзя же печатать все, даже неприличное, даже за деньги! Это у них там, в Америке, за деньги можно все, как этому Сереже…

Леночка ловит себя на том, что точь-в-точь с тем же пылом повторяет любимые бабушкины сентенции, и исправляется:

«А у нас за деньги, дорогая бабуля, давно уже можно гораздо больше, чем частично законное и внешне нравственное американское все, и сыновья матерей здесь бросают точно так же, нам ли с тобой не знать?..»

Леночке было всего три с половиной года, когда на ее глазах бандиты, ворвавшись к ним в квартиру, убили сначала ее отца, а потом маму. Убили зверски, без всякого смысла: родители и не думали защищать свое имущество. Отец сам отпер сейф с деньгами и золотом и отдал ключи от двух дорогих машин, стоявших во дворе. Возможно, грабителям не понравилось, что очень ценная старорусская икона, за которой они, должно быть, и явились по чьей-то наводке, оказалась в другом месте, под книжным шкафом, внизу, под паркетом, и отцу пришлось слишком долго вытаскивать книги, полки и без инструмента отковыривать рассевшиеся деревяшки. Заполучив желаемое, один из трех бандитов стукнул его, все еще сидевшего на корточках, железным прутом по голове и бил до тех пор, пока вокруг не растеклась целая лужа крови, а второй ударил дико заоравшую мать кулаком в лицо, так что она без чувств рухнула на пол, и за ноги утащил в спальню. Больше Леночка матери не видела.

Почему не тронули девчонку, метавшуюся, как тигренок, между решетками допотопного манежа, так и осталось загадкой. Может быть, потому, что она при этом молчала – она потом еще два года молчала, отходя от пережитого шока, – или же молодчики, убежденные в собственной безнаказанности, недооценили ее возраст: что она упомнит? Лица убийц тем не менее врезались ей в память до мельчайших подробностей, любого из них она и теперь опознала бы без труда. Бабушка Мария Савельевна утверждала, что это признак недюжинного художественного таланта.

Милиция обнаружила уснувшую от изнеможения немую сироту только через сутки. Должно быть, кто-то из соседей обратил наконец внимание на распахнутую настежь дверь. Толстый злой мент (милиционер, поправляет себя Леночка) нехорошо ругался, диктуя в протокол про кровь, труп и раскиданные книги. Потом вышел в коридор, побыл там с минуту, вернулся и сказал соседям-понятым:

– Эти буржуины сами виноваты, не надо было сигнализацию отключать!

Только позже, через много лет, повзрослевшая Леночка расплакалась, невзначай вспомнив его слова. Ах, если бы отец или мать не забыли нажать какую-то глупую кнопку! Как бы тогда все было?! То, что милиционер, ничтоже сумняшеся, свел двойное убийство к халатности самих жертв, ускользнуло от детского понимания и теперь тоже не встревожило.

В рамках спотыкающегося расследования молчавшей Леночке показывали фотографии подозреваемых, но тех, страшных, навсегда запомнившихся лиц среди них не было. Девчушке казалось, будто незнакомые черты через глаза затекают ей куда-то за затылок, а оттуда вниз, в живот, и там остаются, словно куски камней. Там они, должно быть, и остались, иначе откуда взялась в ней теперь, так рано, эта болезнь? Детскую психологию в расчет тогда не приняли, и трехлетней Леночке пришлось – на руках у дяди – пересмотреть, как взрослой, всю базу данных местного сыска.

В отличие от своего младшего брата, отца Леночки, хозяина небольшого автосалона, дядя до того момента оставался рядовым бухгалтером. Раньше, до перестройки, они с отцом вместе работали в научно-исследовательском институте физики. Дядя – в бухгалтерии, отец – научным сотрудником. Потом папа решил попытать счастья в другой области, а дядя, побоявшись, что новые времена кончатся новыми репрессиями, предпочел «не дразнить гусей». Так рассказывала бабушка. Маленькая Леночка ничего этого, конечно, помнить не могла.

Помнила она, как дядя сразу после разговора со следователем куда-то вез ее на своих дребезжащих «Жигулях» и, сунув в руку оплывающее мороженое, надолго оставил одну в запертой машине. Помнила, как он вернулся, радостно улыбаясь, с целлофановым пакетом под мышкой, протянул ей, и так перемазанной сладким молоком, еще один вафельный стаканчик, забыв, видно, про первый от избытка каких-то неизвестных чувств.

А еще она помнила, как посмотрела на нее дядина жена, когда дядя спросил ее, что им делать с племянницей.

– В детских домах тоже вырастают хорошие люди, – ответила она, – мы не обязаны.

Из детского дома Леночку через две недели забрала Мария Савельевна. Сразу, как выяснила, куда старший сын сбыл не нужную ему и жене племянницу.

– Не понимаю, в кого ты такой уродился! – Бабушка была вне себя и топала ногами. – Что вы вообще за люди?!

– Люди как люди! – Дядина жена уперла руки в боки. – Нормальные! Не мать Тереза!

– Об этом я даже не говорю! – не уступала бабушка. – Вам что, трудно было один междугородный звонок сделать?! Или дорого?!

Так и не получив ответа, почему ей ничего не сообщили ни про гибель сына, ни про оставшуюся в живых Леночку, Мария Савельевна смачно плюнула под ноги невестке и увела девочку на вокзал.

Так урожденная киевлянка стала москвичкой.

Бабушке тогда уже было семьдесят, жила она на мизерную пенсию театральной билетерши, но характер у нее был железный. После гибели Леночкиных родителей никто больше о ней не вспоминал и ей не помогал, хотя расходов, конечно, стало вдвое больше, но и пропитание, и какую-никакую одежду, и даже образование она внучке обеспечила. Дождавшись, пока та снова научится высказывать свои мысли вслух, устроилась консьержкой в дом побогаче. Дежурила через день, ночами, накормив девочку ужином и уложив спать.