Доктор Нонна - Мама, мамочка!

И следить за ней тоже не забывала. С кем Лена дружит, куда ходит, что читает – обо всем имела понятие. Внучка, впрочем, ничего и не скрывала. Даже когда влюбилась в самый первый раз, в третьем классе, сразу пришла к бабушке и созналась: хорош, мол, собою очень, все девчонки от него без ума, но вдруг все-таки не тот?.. Не принц из «Алых парусов»?

– А приведи-ка его к нам на чай, детка, – посоветовала бабушка, – на улице одно, в четырех стенах другое.

Пригласили, заварили крепкого черного чаю, поставили на стол небольшой тортик, а возлюбленный как накинулся на сладкое, так за пять минут почти все один и съел. Леночка от стыда чуть сквозь землю не провалилась. Зато сразу ясно стало, что он в самом деле не принц.

По части мужского пола бабушка становилась тем строже, чем старше делалась внучка. Не из каких-то там соображений собственности, отнюдь, Мария Савельевна считала семью и детей главной жизненной целью любой женщины. Вокруг, однако, царила такая распущенность, что без стойких моральных принципов, действующих на уровне безусловного рефлекса, девушке любого склада грозило, по ее мнению, очутиться на панели.

– Первая ночь с мужчиной для девушки важнее всего остального, она должна быть особенной, как сказка про «Синюю птицу», – говорила Мария Савельевна. – Какая у девушки первая ночь, такой и будет вся оставшаяся жизнь!

Понятно, что в результате к двадцати двум годам романтичная, очень разборчивая Леночка не приобрела совершенно никакого практического опыта, и мужчины представлялись ей существами такими же бесполыми, как она сама.

Многолетние занятия в балетной студии, которая находилась в доме напротив, превратили ее и без того тоненькое тело в сгусток твердых, красиво развитых мышц, не дали груди вырасти даже до того небольшого размера, который был запланирован природой. Танцевать ей нравилось, хотя лучшие роли всегда доставались детям спонсоров. Нравилось и учиться. И тут уж никто не мог перейти ей дорогу. Училась она прекрасно. И в школе, и в университете.

Жаль, что теперь про диплом придется забыть.

Странные боли внизу живота сопровождали ее лет с двенадцати: поболит – пройдет, поболит – пройдет. Иногда, правда, болело день или два, как судорога, так что ни чихнуть, ни засмеяться. Тогда особенно трудно было не подавать вида, но стареющую бабушку, единственного родного человека на всем белом свете, волновать не хотелось ни в коем случае, и Леночка храбро терпела. Даже когда «Скорая помощь» неделю назад подобрала ее, потерявшую сознание, на улице, первое, что она сказала, придя в себя, было:

– Пожалуйста, не сообщайте бабушке!

Сообщить, однако, все-таки пришлось, потому что диагноз, который поставили Леночке на основании маточного кровотечения, совершенно исключал своевременное возвращение домой.

По телефону бабушка страшную новость приняла стоически, как принимала все удары судьбы, выпавшие ей на долю, но в ту же ночь сама слегла в предынфактном состоянии. Теперь они с Леночкой дважды в день перезванивались по мобильному и старательно делали друг перед другом вид, что все вот-вот снова будет хорошо.

О том, что тщательно хранимой девственности Леночку лишили за секунду в рамках необходимой биопсии, бабушка, конечно, не узнала.

– Доктор, скажите, после операции я еще смогу иметь детей? – преодолевая ужасное смущение, Леночка все-таки решается спросить.

– Нет, – честно отвечает Казаков и, обращаясь к медсестре, показывает на что-то в истории болезни: – Что это такое?

– Результаты анализа, – говорит та.

– Это я вижу, я вот про это, – уточняет профессор, тыча пальцем в конкретную строку. – Вот это что? Невнимательность?

– Откуда я знаю!

Казаков сильно жалеет, что у сообразительной Даши сегодня выходной. Валентина, хоть и операционная сестра, особыми талантами не блещет.

– Повторить все анализы.

– Все?! – Валентина вскидывает тонюсенькие брови. – Это деньги, профессор, у нее нет… Она и так бесплатно в VIP!..

– В самом деле, доктор, мы с бабушкой… – Леночка, которой очень неловко, пытается вмешаться, но Казаков останавливает ее одним взглядом, далеко не кротким.

– Повторить. Все. От начала до конца.

Он и тихо ворчащая медсестра выходят из палаты, и тут Леночке становится еще неудобнее: за их широкими спинами и своими грустными мыслями о незадавшейся жизни она не заметила, что у соседней, еще пустой кровати опять стоит он. Блудный сын покойницы. Американец. Богатенький Буратино. И наверняка посмеивается и над ее теперь уже неизбежной женской неполноценностью, и над ее кричащей нищетой…

Собирая в спортивную сумку оставшиеся Иннины вещи, Сережа действительно разглядывает испуганную девочку неприлично долго.

– Что вы на меня так уставились? – Ее грубые слова нисколько не соответствуют ее же ангельскому тону. – Я все-таки не обезьяна в зоопарке!

– Извини, ты мне просто нравишься, – поясняет он, как принято в Америке, без лишних реверансов.

– Мы на «ты»? – В ответ на панибратство Леночка, наоборот, старается говорить чопорно, как английская королева.

«Никогда! Никогда не будет у меня ни сказочной первой ночи, ни принца, ни даже ребеночка! Никогда!»

– Тебе очень страшно? – спрашивает Сережа невпопад и, оставив раскрытую сумку стоять на полу, наклоняется к самому Леночкиному уху. – Хочешь, я все брошу и останусь с тобой?

Будем откровенны, Сережа не имел в виду «до гробовой доски», хотя ангелоподобная девочка ему в самом деле понравилась: тихая, скромная, но видно, что сильная, как говорят, с внутренним стержнем. И конечно, одинокая, потому что сейчас, когда ей нужны поддержка и тепло, никого нет рядом. А те, что есть и желают добра, наверняка говорят слова ненужные и, в принципе, жестокие. Никто не придет и не положит руку на руку, не помолчит с тобой вместе. Скажут: «Держись! Смотри вперед! Ты можешь!» А хочется просто тепла, без пионерских лозунгов.

Он вспоминает себя, как сам лежал в заштатной киевской больнице и от стыда боялся поднять глаза, как будто и впрямь, как говорила мать, лично был виноват в том, что с ним случилось. Его тогда подняла на ноги мысль, что женщина, не способная на жалость, наверное, права. Что он своим позором заплатил за свою трусость, стоившую жизни двум молодым, здоровым людям, имевшим несчастье занимать квартиру, неожиданно выросшую в цене.

Что с того, что он был еще моложе, чем эта девчонка, и ничего не знал наверняка? Разве он не догадывался, чем на самом деле занимается его ежедневно богатеющая фирма? Многое ли меняет тот факт, что у шефа-риелтора в милиции все были свои и идти к ним с заявлением означало самому нарваться на пулю или нож? Поэтому не сработала сигнализация. Поэтому следователь на пару с адвокатом всеми средствами понуждали его, самую мелкую сошку, к чистосердечному признанию, а не уговорив, отдали уголовникам. Поэтому настоящие убийцы до сих пор гуляют и останутся гулять на свободе.

Он ни при чем. И все равно виноват. И правильно, что физическая расправа хотя бы над одним из десятка виновных состоялась еще тогда. Око за око, зуб за зуб. И хорошо, что мать вовремя навела его на эту мысль.

Она не была плохой. Она была умной. Ей просто не хватало… чего? Теплоты, формулирует Сережа. Душевной теплоты. Зато она твердо верила, что сын не пустое место, не середнячок-троечник и всегда способен на большее, чего бы уже ни добился. Именно поэтому он тогда рванул за границу – собирался наглядно доказать ей, чего стоит. Именно поэтому не объявлялся: нечего было сообщить, американский бизнес развивался неплохо, но не лучше старого московского. Именно поэтому они теперь не встретились. Потому что в Шереметьево Сережу, получавшего багаж, по мобильному разыскал доктор Чен и предложил совершенно сногсшибательный новый русский гешефт. Ему лично, без посредников. Надо было только срочно на три дня слетать в Ниццу, поговорить с инвесторами, подписать готовые контракты. С этой новостью Сережа хотел прийти к матери – не с пустыми сантиментами вроде извинений и слез, а с фактами, неопровержимыми доказательствами ее правоты.

Жаль, что она не дождалась.

Этого уже не поправишь.

«Ничего, – утешает себя Сережа, – общий баланс тоже имеет значение…»

И задает чужой девочке вопросы, которые хотел бы задать матери:

– Тебе страшно? О чем ты думаешь? Ты кого-нибудь любишь?

А потом он отправляется прямиком к Казакову и, не застав его на месте, щедро оделяет деньгами обрадованную медсестру Валентину, обещая столько же за каждый необходимый Леночке шаг.

– И будьте добры, не экономьте, пусть у нее будет все самое лучшее, а главное, переведите ее в отдельную палату. Разумеется, за мой счет.

Медсестра Валентина замерла в раздумьях. Как это может быть? Новые анализы не показывают онкологии. Вообще. Похоже, не зря Казаков сомневался: кто-то с самого начала все перепутал.

– Вот страна! Сплошные уроды! Максим Пе… – громкий возглас замер у нее в гортани.

«Что это я? А как же американские денежки?»

Скажи она прямо сейчас профессору, что он прав и не понадобится девчонке из VIP никаких дополнительных «шагов», на ее место претендентов, слава богу, достаточно – выпишут, и поминай тогда как звали щедрого американца с его долларами.

«Да только что делать-то?»

Хоть и бардак кругом, а совсем уж что вздумается делать тоже нельзя, надо что-то придумать поумнее. Валентина снова посмотрела на напечатанную бумажку с результатами, прикидывая, сумеет ли незаметно переправить основные цифры и фразы. Конечно, нет. Зануда Казаков замечает даже забытые запятые, хотя кому они за дверями школы вообще нужны? Вот именно, никому. Она чуть обернулась, на всякий случай, но профессор, уставший после очередной операции, продолжал сидеть за столом в соседнем помещении, забыв про остывающий кофе.

«Эврика!»

Решение созрело внезапно, само собой, причем такое простое, что Валентина даже тихонько засмеялась.

«Ну конечно! Авокян из двенадцатой!»

В двенадцатой палате, относительно Леночкиной в другом конце коридора, уже месяц лежала пациентка профессора Малютина. Вот уж у нее точно была саркома матки, прооперированная, с самыми что ни на есть кошмарными показателями. Малютин говорил, не выживет. Небезопасное, конечно, мероприятие, но медсестре, да еще в ночную смену, которая как раз предстояла Валентине, добраться до ее истории болезни и, заменив имя, откопировать пару листков, было, если подумать, вовсе не так уж сложно.

«А что? Пусть этот буржуй раскошеливается, раз все равно собрался. У моей дочки американских поклонников нет!»

От отдельной палаты Леночка отказалась наотрез. Нет, и все! Что вообразил себе этот ненормальный?! Сережины нуворишеские замашки, что и говорить, шли вразрез с бабушкиными правилами интеллигентного поведения. Как ни уговаривала медсестра Валентина, вдруг почему-то ставшая предупредительной и доброй, Леночка соблазну не поддалась.

«Ясно почему! За деньги теперь все добрые!»

Она представила себе, как бабушка, старенькая, больная, обходится в самой обыкновенной душегубке на десятерых и ползает в туалет в другой конец отделения. Таким, как она, а не Леночке, нужны отдельные комнаты с удобствами и расторопные медсестры.

– Не обижайте нашего американского соотечественника, неудобно, – в голосе Валентины послышалась то ли просьба, то ли угроза.

– Стыдно вам! – не смутилась Леночка. – Посмотрите кругом, я, что ли, тут самая больная?!

Несмотря на пугающий диагноз и постоянную слабость, Леночка так и не сумела до сих пор адекватно оценить то, что с ней происходит, поэтому ей, по привычке, казалось, будто она в любом случае здоровее не только восьмидесятипятилетней старушки, но и своих соседок. Их, кстати, теперь уже снова было три.

Разочаровал ее в этом смысле только Казаков, во время обхода присевший и к ней на постель.

– Дела-то ваши хуже, чем мы думали, – сказал он грустно, – придется вам после полной гистеэктомии пройти еще курс химиотерапии, а затем дистанционное облучение.

– Но… но я же чувствую себя вовсе… вовсе не так плохо… – робко заметила она. – Почти как всегда, можно сказать…

– Как всегда? – профессор вроде бы удивился. – Ничего нового? А слабость? А дурнота? А кровотечение?

– У меня с детства анемия, и рвота бывала, а кровь… не знаю… но сейчас ведь ее уже нет…

– Да, я и сам несколько удивлен, но показатели резко ухудшились за последнюю неделю. Что ж поделать. Держитесь, операция послезавтра, в восемь утра.

– Послезавтра? Уже? – У Леночки внутри будто затикала бомба, предназначенная взорвать ее будущую счастливую семейную жизнь, на которую она последние дни все равно продолжала надеяться.

– Ждать, увы, нечего.