– Оксаночка, мы с тобой договаривались, что к церкви ты не подходишь, да?

– А я и не подхожу…

– Тогда с чего этот вопрос про Бога?

– Я хотела его кое о чем попросить, но если его все равно нет, то…

– Запомни, девочка, раз и навсегда, – мать отложила ручку и серьезно посмотрела на дочь, – твое счастье в твоих руках. Если тебе действительно что-то очень нужно, иди и возьми это, не дожидаясь подачек. Мы хоть и просто живем, но права имеем равные со всеми. Это и есть главное завоевание социализма. Поэтому наша страна самая лучшая в мире, и никакой Бог нам не нужен. Запомнила?

– Запомнила.

Шел 1979 год. Оксане только что исполнилось двенадцать – возраст романтический, полный несбыточных мечтаний и первых робких влюбленностей. Но желание, которое она собиралась поведать Богу, было вполне материально. Ей хотелось гитару. Семиструнную, как у цыган. Она вообще обожала цыганские романсы. Все кругом слушали Пугачеву, Леонтьева, Антонова, а она, Оксана, десять раз на дню крутила на стареньком магнитофоне в четырех местах оборванную и склеенную пиратскую запись Ляли Черной и трио «Ромэн» с Валентиной Пономаревой. В музыкальной школе бойкой шестикласснице объяснили, что инструмент – дело родителей, будет инструмент – добро пожаловать. Попросить у матери с отцом, едва сводивших концы с концами, для себя непрактичную дорогую вещь Оксане было совестно. Если бы не мамино «иди и возьми», вряд ли она теперь играла бы на гитаре. Предпринятый ею шаг был довольно сомнителен с моральной точки зрения, но вреда, по сути, никому не причинил. Более того, никто никогда не узнал, каким образом у нее все-таки появилась вожделенная семиструнка.

А было вот как. Бога она все-таки тайком попросила, на всякий случай, но, поразмыслив дня два над имеющимися вариантами и ничего не надумав, снесла в ломбард отцовские серебряные запонки, свадебный подарок деда. Они были простенькие, почерневшие от времени, с двумя гранеными стекляшками на месте отклеившихся и потерянных топазов. Оценщик только потому дал ей за них четыре рубля, что разжалобился, слушая правдоподобную сказку о больной сестренке, которой прописано якобы усиленное питание. Язык у Оксаны всегда был подвешен неплохо.

В музыкальной школе она сказала, будто инструмент купили родители, родителям – что гитару выдали в музыкальной школе. И опять ей поверили. Обман тем не менее наверняка вскрылся бы уже через месяц, потому что на защиту своей диссертации отец к единственной парадной белой рубашке точно надел бы единственные запонки. До защиты, однако, дело не дошло. За шесть дней до знаменательного события младшего научного сотрудника нашли мертвым в химической лаборатории его института. Неизвестно, как и почему в отцовском кофе очутился в большом количестве цианид. Следствие, правда, установило, что виноват был сам покойный: по не-внимательности использовал для питья грязный лабораторный стакан.

Понятно, что на фоне такого горя о пропавших запонках больше никто не вспомнил. Не вспоминала и сама Оксана. Детский проступок перестал существовать сразу за дверьми ломбарда, как только родилась на свет невинная, все объясняющая выдумка. Осталось от него почему-то только чувство вины, неуловимое, как будущая мигрень, да загадочная, ни на чем не основанная уверенность, что Бог есть.


После гибели отца жили еще скромней, хотя, казалось бы, куда скромнее? Маминой учительской зарплаты впритык хватало на макароны, жухлую магазинную картошку, хлеб да молоко. Ах да, и на гречку, конечно. Из нее мама делала их личный «деликатес» – крупеник: готовую гречневую кашу запекала в духовке по-особому, как пирог. При воспоминании о любимом блюде у Оксаны даже сегодня во рту собирается слюна. А салат? Салат из огурца и зеленого лука со сметаной? Свежие овощи появлялись у них дома редко, зато как они радовались – мама и Оксана! Нарежут дольками пару печальных огурчиков, покрошат лучку, зальют жидкой сметаной, сядут в кухне за столом и смакуют каждый кусочек. Мать часто по такому случаю даже меняла моющуюся клеенку на зеленую бабушкину скатерть, чтобы все было как в лучших домах Филадельфии. Так она говорила. Исключительно в шутку. Это Оксане грезились дальние страны, а мать даже в Сочи никогда не была. Вера в главное завоевание социализма не иссякла в ней даже в перестроечные времена, даже в больнице, где она умирала без обезболивающих три месяца на койке в продувном коридоре.

– Ничего, дочка, все в порядке, не волнуйся. Больница, врач – что еще больному надо?

Так и умерла, без единой капли морфия, без единого слова жалобы, с улыбкой.

Глядя на себя в зеркало, Оксана иногда отмечает, что с годами становится все больше на нее похожа. И странно ли это, если вся жизнь проходила примерно в том же ключе? Кто-нибудь скажет, посмотреть не на что: китайские тапочки, видавший виды халатик, маникюра совсем никакого. Зато ни оптимизма, ни силы духа Оксане не занимать. Здесь, на «Каширке», среди безнадеги и страха, каждое утро она приветствует: «Доброе утро, девчонки!» И все улыбаются, даже Светлана. А ведь если задуматься, жизнь Оксане не уготовила никаких особенно приятных сюрпризов. Старшей дочери было меньше года, когда ее случайный отец, в прямом смысле этого слова, ушел за сигаретами и не вернулся. Так из нищеты собственного детства и юности Оксана плавно перекочевала в такую же убогую жизнь с грудным ребенком. После смерти мамы ей, правда, досталась двухкомнатная «хрущевка», настоящее – и единственное – состояние, которым она обладала. Между прочим, одна из всех своих подруг. Посидеть у Оксаны они любили очень, почти завидуя ее «двушке», хотя выглядела она чуть лучше сарая: лак с паркета давно сошел, обнажив скрипучие, совсем серые досточки, подоконники заставлены цветами в горшках, заслоняющими и без того тусклый свет с северной стороны. Мебель примитивная, советская: трехстворчатый рассохшийся шкаф, у которого плотно не закрывается ни одна дверца, диван, впивающийся в спину упрямыми пружинами, пыльный ковер на стене, щербатая посуда из толстого фарфора, со следами плохо отмытой пищи, абажуры, похожие на подвешенные кастрюли. Оксана, однако, не унывала. Соберет гостей, возьмет гитару, приласкает, как своего мужчину, которого все нет и нет, и запоет несильным, но приятным голосом проникновенное цыганское:

Ой, мама, мама, мама,

Люблю цыгана Яна…

Подтянут девчата нестройно, повспоминают каждая о своем, поплачут, выпьют сладкого вина по рюмочке – и снова все в порядке. По крайней мере, у Оксаны.

После школы она сразу же пошла работать санитаркой в Боткинскую. Про вуз пришлось забыть. Учиться дальше, сидя у матери на шее, было невозможно. В Боткинской и работала до самой своей болезни, но уже медсестрой, параллельно закончив медицинское училище. Спасибо главврачу: поддержал, помог. И вообще, если б не он, в жизни не попала бы она теперь в эту VIP-палату! Позаботился, добрый человек, поговорил с кем надо.

Работала, естественно, посменно, часто ночами, Анютку поэтому пришлось чуть не в год отдать в круглосуточные ясли. Забирала дочку домой только на выходные, но девчонка получилась такая же жизнерадостная, как она сама, всем была довольна и росла, слава богу, здоровой, несмотря на неполноценное питание. Ей тоже хватало праздников на кухонном столике, который никакая сила не могла заставить не качаться. Иногда, правда, Оксана выкраивала и на кино, и на театр. Не так, словом, плохо жили, хотя подруги не переставали удивляться, как это она даже после самого тяжелого рабочего дня и давки в метро полна жизни, как после отпуска. Гораздо удивительнее меж тем было, что ей, с ее-то судьбой, вообще удавалось вызывать чувства, похожие на зависть, тем более у друзей.

Что же касается мужчин, то их у Оксаны было достаточно, но в основном женатых, хотя бы уже потому, что она распространяла вокруг себя сияющую ауру вечной радости, готовности полюбить, обогреть и утешить и, следовательно, так мало напоминала типичную жену. Не будучи записной красавицей, она провоцировала у обеспеченных и многодетных представителей противоположного пола нечто вроде экстатической эйфории.

Так появилась Танюша, младшенькая.

Оксана как-то в ночную смену присела минут на пять выпить чаю. Сидит, налила кипяток в блюдечко, пьет с сахаром вприкуску, а мимо как раз больной проходил, из тридцать второй палаты, язвенник, Виктор Потапченко. Залюбовался огненно-рыжими локонами, выбившимися из-под косынки, да у Оксаны еще случайно пуговка на груди расстегнулась, щеки от горячего разрумянились…

– Вы, – говорит, – милая девушка, словно с картины Кустодиева «Чаепитие»! Глаз не оторвать, как хороши!

Роман у них вышел недолгий, вроде пляжного, и, как раньше выражались, без отрыва от производства. Если бы не Танечка, можно было бы и вообще не вспоминать. За дочку, однако, Оксана была ему благодарна, хотя ни о своем отцовстве, ни о связанных с ним обязанностях Виктор так и не узнал. Через две недели уехал с хорошенькой женой в город под названием Борок, где-то на Рыбинском водохранилище. Получила, что хотелось, – не сетуй, как бы ни вышло, скажи спасибо и иди дальше, без претензий и не опуская глаз. Это было еще одно мамино правило.

Почему-то Оксане в первые месяцы беременности, пока врач не внес окончательную ясность, казалось, что от Виктора непременно будет у нее сын. Она даже на секунду расстроилась, узнав, что в быстро растущем животе, вопреки предчувствиям и приметам, все-таки девочка. Расстроилась всего только на секунду, не больше, однако Танюшину болезненность – явную, хоть и не выходящую за рамки средне нормальной – относила на свой счет. Анюта, во всяком случае, за первые семь лет хорошо если трижды простужалась, а Танечка, та два дня в садике, две недели дома с температурой, вот уж пять лет. Так и цыганка-гадалка потом сказала: сглазили, мол, девочку еще до рождения или, может, не хотела ты, милая, ее вовсе?

«Вот бы кому усиленное-то питание! Танечке бы моей…» – Оксана вздыхает, машинально наблюдая, как Светина мать разворачивает из фольги и дает внуку солидный бутерброд с чем-то таким вкусным и свежим, что аромат копченостей и огурца разносится по всей палате. Такие теперь, кажется, по-современному называют сэндвичами.

– Кушай, Вовочка, кушай, только помедленнее, жуй, не торопись.

Мальчик с готовностью берет у нее из рук двойной кусок черного хлеба с благоухающей начинкой, но, замечая пристальный Оксанин взгляд, медлит приняться за трапезу. «Соломка» смотрит на недоступную еду так, как еще недавно смотрел он сам – с горькой обидой. И с болью в пустом желудке. Сочувствие заставляет его снова спрыгнуть с материной постели и снова подойти к так и не представившейся ему женщине.

– Вот, это тебе, – говорит он и протягивает ей нетронутый сэндвич, – бери, бери, ешь.

– Ну что ты! Я… – Оксана хочет сказать, что не голодна, хочет вежливо отказаться: с какой стати забирать у ребенка, да еще такое дорогое, – что-то, однако, подсказывает ей, что взять надо. – Знаешь что, давай его разделим, – находится она наконец, – половину съешь ты, а половину я, после, согласен?

– Идет, – соглашается тот, и за серьезностью на редкость взрослых черт мелькает едва различимая уважительная улыбка, – идет, только ты первая.

«Надо же, маленький совсем, а какой настоящий мужик! Вот же повезет кому-то в жизни!..»

В нерешительности оглядываясь на группку примолкших людей поодаль, Оксана с изумлением понимает, что они тоже на грани слез, а отец мальчика – немного запущенный с виду, но чрезвычайно приятный мужчина, с большими ладонями труженика, – и вовсе всхлипывает, рукавом утирая глаза.

3

Когда Казаков садится с ней рядом на кровать, разговоры в палате совсем затихают. Все знают, что это значит. Профессор между тем ничего не говорит, задумчиво перелистывая Оксанину историю болезни.

– Ну, что, доктор, скоро ли мне на свободу? – Оксана, как всегда, бодрится, несмотря на вполне объяснимый страх.

– Боюсь, что нет, – отвечает он, – судя по результатам анализов, операция прошла не так успешно, как мы думали, возможен рецидив.

– Рецидив? – тихо переспрашивает Оксана, чувствуя, как покрывается холодным потом от ступней до самой макушки.

До сих пор она убеждена была, что вовремя поставленный диагноз – гарантия полного выздоровления. Сколько она может быть сильной? Почти год каждодневного ужаса, и все с улыбкой, поддерживая детей вечно хорошим настроением, но сейчас, в эту минуту, когда их нет рядом, из нее словно воздух выпустили.

– Неужели это еще не все?!

– Боюсь, что нет, – повторяет Казаков, беря ее за дрогнувшую руку, – вам придется пройти лучевую терапию, примерно пять недель.

– А потом?

– Потом домой.

Нет, не слышит она в его голосе никакой особенной надежды. Видно, совсем все плохо… Профессор, правда, еще чуть не с четверть часа разъяснял ей, что к чему, перемежая нормальную речь множеством непонятных терминов, но Оксана больше толком не слушала. Слишком уж неожиданно в этот раз рухнули ее надежды. Слишком много встало перед ней нерешенных проблем. Как обеспечить Анюте, только в сентябре поступившей в медицинский, еще пять лет спокойной учебы? Она и теперь вынуждена подрабатывать, а что будет, когда на нее свалится разом весь груз наследственной нищеты и заботы о пятилетней сестренке? Как пить дать, останется девка без образования и перспектив, а времена-то нынче другие, социализм давно упразднили вместе с его завоеваниями, нищим быть стыдно. Это значит, выскочит Анютка замуж за первого встречного нувориша, хоть бы ради Танечки, будет сама несчастной, и неизвестно еще, согласится ли практичный муж содержать не только жену, но и чужую маленькую девочку. Да и найдется ли вообще хоть какой-нибудь муж для нищенки с малым дитем? Анютка девочка золотая, умненькая, но внешности обыкновенной, роста маленького и следить за собой как следует от простушки-матери, понятно, не научилась.