Я имел в виду совсем другое. Если ты этого хочешь, тогда, надеюсь, у тебя все получится. И я знаю, что ты с этим справишься. Но у Пэта вся жизнь здесь.

— Жизнь Пэта там, где я, — сурово произнесла Джина тоном, не терпящим возражений.

— Оставь его со мной, — попросил я. То есть взмолился. — Хотя бы до тех пор, пока ты не устроишься, ладно? На несколько недель, на пару месяцев, на столько, на сколько понадобится. Пока ты не освоишься на своей работе и не найдешь подходящее жилье. Пускай до тех пор поживет со мной.

Она внимательно посмотрела на меня, как будто я говорил, по сути, дельные вещи, но доверять мне все-таки было опасно.

— Я не пытаюсь отобрать его у тебя, Джина. Я никогда не смог бы этого сделать. Но для меня невыносима сама мысль о том, что за ним будет присматривать кто-то посторонний в какой-нибудь малюсенькой квартирке, пока ты будешь изо всех сил стараться добиться успеха на своей новой работе. И я знаю, что тебе самой этого очень не хочется.

Она смотрела, как наш мальчик вскарабкался на верхушку лесенки стенки и осторожно повернулся, чтобы улыбнуться нам обоим.

— Я должна использовать этот шанс, — медленно проговорила она. — Мне необходимо уяснить для себя, смогу ли я справиться. Теперь или никогда.

— Понимаю.

— Я, конечно, буду звонить ему каждый день. И пришлю за ним, как только смогу. Может быть, ты сам сумеешь его привезти.

— Это было бы здорово.

— Я люблю Пэта. Я люблю своего сына.

— Не сомневаюсь.

— А ты и в самом деле считаешь, что сможешь самостоятельно справиться с ним какое-то время?

— Я справлюсь. Точно.

Мы посмотрели друг на друга долгим взглядом.

— Только до тех пор, пока ты не устроишься, — вздохнул я.

* * *

Мы отвели Пэта домой и уложили спать. Усталый и счастливый, он сразу заснул, погрузившись в сновидения, которых поутру не сможет вспомнить.

Джина нервно покусывала нижнюю губу.

— Не беспокойся, — сказал я. — Я буду хорошо о нем заботиться.

— Только до тех пор, пока я не устроюсь.

— Только до тех пор, пока ты не устроишься.

— Я вернусь за ним, — сказала Джина, больше для себя самой, чем для меня.

И она действительно вернулась за ним. Но к тому моменту все переменилось.

К тому моменту, когда Джина вернулась за Пэтом, на столике уже не лежали вчерашние штанишки, а на полу не было коробок от пиццы из ресторана «Мистер Милано». Когда она вернулась за нашим мальчиком, я уже превратился в настоящего родителя.

Вот в чем ошиблась Джина. Она считала, что только она может измениться, а я навсегда останусь таким, каким был.

* * *

Мои родители весьма своеобразно отреагировали на уход Джины. Они попытались превратить жизнь Пэта в сплошной праздник.

Их непреложное правило «не больше одной банки кока-колы в день» неожиданно было упразднено раз и навсегда. Теперь, когда мы с Пэтом неожиданно оказывались у них дома, его ждали подарки, например специальный выпуск «Возвращения джедая» (куда включались новые эпизоды, новые звуки, новые спецэффекты). Они все чаще и чаще приглашали его остаться у них, по-видимому, желая заменить мое мрачное лицо и унылое молчание своим вымученным смехом, таким натянутым, что мне от него хотелось выть.

Но и это не все. Кто-нибудь один из них обязательно должен был проводить нас до ворот детского сада. Жили они далеко: для того, чтобы добраться до нас, нужно было не меньше часа тащиться по шоссе М-25 в час пик, но они тем не менее приезжали каждый день.

— Вот и чудесно, — говорил отец, со стоном засовывая свои старые ноги в мой низкий автомобиль.

Я прекрасно понимал, почему они это делают, и любил их за это. Они пытались удержать внука от слез. Потому что боялись, что если он вдруг начнет плакать, то уже никогда не остановится.

Но жизнь Пэта не могла стать праздником, если рядом не было матери. И никакие подарки в виде кассет со «Звездными войнами», и никакие добрые намерения не могли превратить ее в праздник.

— Ну и что ты сегодня будешь делать, Пэт? — спросил мой отец, когда внук забрался к нему на колени на пассажирском сиденье «Эм-Джи-Эф», — Снова лепить игрушки из пластилиновых червяков? Или слушать сказку про Почтальона Пэта и его черно-белую кошку? Вот здорово!

Пэт ничего не ответил. Он уставился на замершие в утренней пробке автомобили, лицо его было бледно и прекрасно, и сколько бы мой отец ни пытался развеселить его, ему так и не удалось расшевелить мальчика. Заговорил он, только когда мы подошли к воротам детского сада «Кэнонбери Кабс».

— Не хочу туда идти, — невнятно пробормотал он. — Хочу остаться дома.

— Но дома остаться нельзя, малыш, — ответил я, собираясь использовать дежурную родительскую уловку — сказать ему, что папе нужно на работу. Хотя, разумеется, у папы больше не было работы. Папа мог валяться в кровати хоть весь день напролет и при этом не опоздать на работу.

Одна из воспитательниц подошла и многозначительно поглядела на меня, беря Пэта за руку. Уже не в первый раз он так неохотно уходил от меня. Всю неделю, с тех пор как Джина уехала, он сильно переживал, когда я исчезал из поля его зрения, ой отец пообещал ему невообразимое веселье и игры вечером, но его голубые глаза наполнились слезами, а нижняя губа начала предательски подергиваться. Мы смотрели, как он уходит, держась за руку воспитательницы.

Возможно, он дойдет до дверей своей группы, не сломавшись. Возможно, он даже даст снять с себя пальто. Но к тому моменту, когда на стол высыплются пластилиновые червяки, он не выдержит и начнет горько рыдать, а другие дети будут молча глядеть на него или бесстрастно продолжат заниматься своими важными делами. Правда, мы уже всего этого не увидим.

— А я помню тебя в этом возрасте, — сказал отец, когда мы возвращались к машине. — Я водил тебя в парк всю неделю между Рождеством и Новым годом. Ну и холода стояли тогда! У нас были санки, и мне приходилось тянуть тебя всю дорогу от дома. А в парке мы смотрели, как утки пытаются приземлиться па замерзший пруд. Они подлетали к земле и — бац! — скользили на гузках по льду. И ты чуть не лопнул от смеха. Все смеялся и смеялся. Мы, помнится, часами на них смотрели. Ты помнишь?.

— Папа…

— Что?

— Я не знаю, смогу ли я с этим справиться.

— С чем?

Я не знаю, смогу ли в одиночку ухаживать за Пэтом. Не знаю, способен ли я на это. Я сказал Джине, что смогу. Но сам теперь в этом не уверен.

Он обернулся ко мне, его глаза сверкали, и на какое-то мгновение я испугался, что он сейчас меня ударит. Он в жизни пальцем меня не тронул. Но ведь все когда-нибудь случается в первый раз.

— Не знаешь, сможешь ли ты? — переспросил он. — Не знаешь, сможешь ли ты?! Ты должен!

Легко ему было говорить. Конечно, его молодость была омрачена войной и ему не раз грозила смерть от немцев, но по крайней мере в то время роль отца была четко определена. Он всегда точно знал все свои обязанности. Мой папа был прекрасным отцом, и — что самое главное! — ему даже не обязательно было лично присутствовать, чтобы быть прекрасным отцом. «Подожди, вот придет папа» — этих слов было достаточно, чтобы я тут же начал вести себя примерно. Стоило только маме упомянуть его, и я вдруг понимал, что нужно делать, чтобы быть хорошим мальчиком. «Подожди, вот придет папа», — частенько говорила она. И этого было вполне достаточно, чтобы все в мире встало на свои места.

Теперь нечасто услышишь такую угрозу. Сколько женщин сегодня говорят: «Подожди, вот придет папа»? Немного. Наверное, потому, что теперь некоторые отцы вообще не приходят домой. А другие сидят дома все время.

Но я понимал, что он прав. Возможно, я справлюсь гораздо хуже, чем он, — я не мог представить себе, чтобы Пэт когда-нибудь посмотрел на меня так, как я смотрел на своего отца, — но я должен был справиться настолько хорошо, насколько это только возможно.

И, конечно, я помнил, как утки пытались приземлиться на замерзший пруд. Конечно, я помнил тех уток. Я их прекрасно помнил.

* * *

Помимо низкой зарплаты, неудобных часов работы и отсутствия обычных льгот для служащих, таких, например, как медицинская страховка, самое плохое в профессии официантки, пожалуй, то, что ей приходится иметь дело с массой уродов.

А клиенты-уроды являются, к сожалению, неотъемлемой частью этой работы. Такой же, как, скажем, белый фартук и блокнотик. Мужчины, которые хотят поговорить с официанткой по душам, мужчины, которые настойчиво требуют номер ее телефона. Наконец, мужчины, которые никак не хотят оставить ее в покое. Большинство из них — полный отстой.

Это уроды со строек, из офисов, уроды в деловых костюмах, уроды, у которых джинсы даже по- настоящему не прикрывают задницу, уроды всех мастей. Одни считают, что они занятные, другим кажется, что они прямо-таки дар Божий, третьи полагают, что у них есть шанс только потому, что она каждый день приносит им тарелку супа.

Она обслуживала как раз таких уродов, когда я зашел в кафе и присел за столик в глубине зала. Один из них, по-видимому, урод бизнес-класса, а это еще хуже, чем урод с ближайшей стройки, хищно и недвусмысленно поглядывал на нее снизу вверх, а его не менее отвратительные товарищи (у всех костюмы в тонкую полоску, волосы намазаны гелем, а сами увешаны мобильными телефонами) восхищенно улыбались от его наглости;

— Как тебя зовут?

Она помотала головой:

— А вам-то зачем знать, как меня зовут?

— Я полагаю, это какое-нибудь типично южное имя. Пегги-Сью? Или Бекки-Лу?

— Разумеется, ничего похожего.

— Билли-Джо? Мэри-Бет?

— Послушайте, вы собираетесь заказывать или нет?

— Во сколько ты сегодня освобождаешься?

— Вы когда-нибудь встречались с официантками?

— Нет.

— Официантки освобождаются очень поздно.

— А тебе нравится работать официанткой? Тебе нравится, так сказать, осуществлять функции обслуживающего персонала в сфере общественного питания?

И тут все уроды, считавшие, что выглядят первоклассно, разговаривая ни о чем по мобильному телефону в переполненном кафе, вдруг громко расхохотались.

— Не смейтесь надо мной.

— Я над тобой не смеюсь.

Длинный рабочий день, паршивая зарплата. Вот что означает быть официанткой, И еще масса разных козлов вокруг. Но ладно, хватит о вас. — Она бросила меню на стол. — Подумайте вот над этим немножко.

Она ушла, а урод бизнес-класса покраснел и ухмыльнулся, стараясь проглотить оскорбление, глядя вслед удаляющейся официантке. Его товарищи- уроды смеялись, но уже не так громко и душевно, как прежде.

Она подошла ко мне. А я по-прежнему не знал, как ее зовут.

— Где твой мальчик сегодня?

— В детском саду. — Я протянул ей руку. — Гарри Сильвер.

Она секунду посмотрела на меня, а потом улыбнулась. Я в жизни не видел такой улыбки. Ее лицо озарило все вокруг. Оно буквально светилось.

— Сид Мейсон, — сказала она, пожав мне руку. Это было очень мягкое рукопожатие. Только мужчины, когда пожимают руку, пытаются заодно уж и переломать тебе кости. Только уроды-мужчины. — Рада с тобой познакомиться, Гарри.

— Сид? — переспросил я.

— Совершенно верно. Как Сид Шарисс. Ты ведь наверняка даже не слышал о Сид Шарисс, правда?

— Она танцевала с Фредом Астером в Париже в «Шелковых чулках». У нее была такая же прическа, как у тебя сейчас. Как она называется?

— Стрижка по-китайски.

— По-китайски? Сид Шарисс… Я знаю, кто она такая. Она, по-моему, была самой красивой женщиной в мире.

— Да, о Сид можно так сказать. — Видимо, я сумел произвести на нее впечатление. — А моя мама буквально с ума сходила по всем этим старым фильмам.

Мне сразу же представилась картинка из ее детства. Вот она десятилетняя сидит перед телевизором в какой-то маленькой квартирке, кондиционер включен на полную мощность, а у ее мамы слезы наворачиваются на глаза при виде того, как Фред кружит Сид на Левом берегу. Ничего удивительного, что она выросла настоящим романтиком. Нет ничего удивительного и в том, что она последовала в Лондон за каким-то уродом.

— Рассказать тебе о наших фирменных блюдах? — предложила она.

Она была такая славная, что мне захотелось поговорить с ней о Хьюстоне и старых мюзиклах и обо всем, что у нее произошло с тем мужчиной, который привез ее в Лондон. Но вместо этого я тупо уставился в свои макароны и заткнулся. Уже надолго.

Я просто не хотел, чтобы кто-то из нас начал думать, что я всего лишь очередной урод.

* * *

Джина уехала, и все же она по-прежнему присутствовала везде. Дом был полон компакт-дисков, которые я в жизни не стал бы слушать. В основном это была сентиментальная музыка о потерянной и вновь найденной любви. Здесь же оставались ее книги, которые я лично в жизни не стал бы читать — о женщинах, пытающихся найти себя в мире, полном испорченных мужчин. И, конечно, я постоянно натыкался на вещи, которые никогда не стал бы носить. Я имею в виду огромное количество изящного нижнего белья.