— Женщинам курить тем более вредно! — с пафосом заявил он по дороге в ординаторскую, картинно выбрасывая едва начатую пачку хороших сигарет в ведро. Через какое-то время пачка оттуда исчезла. Теперь Вадим Сергеевич горько пожалел о поспешном решении. Он опять похлопал себя по карманам, будто за это время там должно было что-нибудь появиться, чертыхнулся про себя и спросил: — Где жених?

— Ушел гулять.

— Тогда я пойду лягу.

— Что ж теперь будет? — спросила жена.

Доктор помолчал и ответил:

— Ничего не будет. Он приведет ее ко мне на дежурство. Сделаю аборт. Постепенно все утрясется. Молодые расстанутся, каждый побежит по жизни своей дорогой. Как уже было на свете тысячи раз.

— Думаешь? — с сомнением покачала головой жена. — Лешка ужасно упрямый. Поперек лучше не говорить. Ты поосторожнее с ним.

— С тем поосторожнее… С этим поосторожнее…

Жена поняла. Он имел в виду старшего сына.

— Когда с нами-то будут поосторожнее?

Жена мыслила более рационально.

— Есть будешь?

— Нет.

— Тогда иди спать.

Он закрыл за собой дверь и через минуту уснул. Утром надо было опять идти на работу.

Осень в целом выдалась теплой. Но дождливой. И несмотря на то что до нового тысячелетия оставалось чуть меньше двух месяцев, зимой совершенно не пахло. Еще лежали на асфальте вполне красивые желтые листья, кусты сирени даже не думали сбрасывать зеленый покров, кавказские женщины у метро вовсю торговали белыми и желтыми хризантемами. Девушки вдруг все как одна заблестели черными сапогами, и на все это осеннее великолепие моросил мел кий, довольно теплый дождь. В общем, погода была неплохая.

Уходя на работу, Вадим Сергеевич заглянул в комнату сына. Тот еще спал или делал вид, что спит. Доктор приподнял краешек одеяла. Теплая со сна, такая родная мордочка сына преувеличенно громко посапывала носом. Усачеву стало жалко его тормошить. «Притворяется или подхватил где-то насморк. Одно из двух», — решил он.

— Как фамилия твоей суженой? — наклонившись к розовому уху, зачем-то спросил он. Как будто фамилия имела какое-то значение. Хороший доктор, с многолетним стажем работы, он почему-то часто чувствовал себя идиотом в разговорах с подрастающими детьми.

— Догадайся! — шепотом сказал сын. — У нее очень редкая, но в то же время известная фамилия! — Голубой материнский глаз лукаво глянул с сыновнего лица. И закрылся опять. — Пап, а пап, дай пятьдесят рублей на мороженое! — Он проскулил это из-под одеяла.

Не хотелось портить себе настроение прямо с утра. Как только доктор вспоминал, какие противные гримасы может строить эта мордашка, какие обидные слова могут вылетать из ангельски пухлого рта, ему сразу хотелось куда-нибудь уйти и подольше не возвращаться. Он положил на тумбочку пятьдесят рублей и вышел из комнаты.

— Димке звонила? — спросил он жену, наливавшую кофе. Димка был старшим сыном.

— Звонила.

— Ну, как он?

— По-прежнему.

Димке было почти двадцать лет. Он был студентом третьего курса, только недавно развелся с женой и по этому случаю жил в квартире у бабушки. Он хорошо помнил, как родители отговаривали его жениться в девятнадцать лет, но представлял себя уже взрослым, пожившим на свете мужчиной, а потому к родителям жить возвращаться он не хотел. Особенно он не переваривал разговоры о том, что надо ценить здоровье, молодость, пребывание в институте, а не в армии. На прошлой неделе в ответ на такую ненавязчивую воспитательную беседу он заявил Усачеву, что все понимает и раздумывает в настоящий момент о двух вещах.

— Каких? — наивно поинтересовался доктор.

— Что лучше — повеситься или жениться снова? — с невинной улыбкой сообщил ему старший сын. Впрочем, спокойной жизни с ними не было никогда. Теперь вот дал прикурить младший.

Доктор ровным шагом прошел мимо табачного киоска, решив, что человек с сильной волей все-таки может заставить себя отказаться от курева.

В коридоре консультации то ли по случаю дождя, то ли раннего часа было совсем пусто. Только под дверью его кабинета сидели двое.

Дочка и мать, сразу определил он. Мать была пухленькая, еще хорошенькая, моложавая, похожая на его жену. Ему нравился такой уютный тип женщин. Дочка, как он заметил беглым взглядом, была по-подростковому угловатая, темноволосая, темноглазая. Из тех, что со временем перерастают в роковых красавиц. Или не перерастают, оставаясь на всю жизнь недоразвитыми гадкими утятами.

Он застегивал на животе халат, когда, робко постучавшись, в кабинет осторожно вошла мать.

— Чем могу? — Так он всегда начинал разговор, подражая своему старому профессору, у которого учился в ординатуре. А тот научился этому выражению у своего старого профессора, который в кабинет входил в лисьей шубе и терпеть не мог ждать, когда женщины, раздеваясь, путались в многочисленных нижних юбках.

— Доктор, у меня к вам большая просьба, — начала женщина, и глаза ее увлажнились. Он знал, женщины такого типа часто плачут, но не от слабости. В трудные моменты жизни они как раз проявляют удивительную стойкость. Поэтому они и нравились ему больше, чем нервные, гордые красавицы, но на самом деле скандальные и быстро ломающиеся истерички. — Доктор, пожалуйста, скажите моей дочери, что ей необходимо сделать аборт!

Чтобы сделать паузу и поразмыслить в трудных или сомнительных случаях, он шел к раковине и долго мыл руки. От частого мытья, от дезинфицирующих растворов кожа на руках сохла, и он смазывал ее кремом после бритья с витамином F.

— Ваша дочь сама должна сделать этот важный для нее выбор.

— Ей только шестнадцать лет, доктор. Она не понимает всех житейских сложностей. Она только повторяет как заведенная: «Я его люблю, я буду рожать, я хочу, чтобы у меня был ребенок!»

— Что же я могу сделать? — спросил доктор. — Это основной инстинкт. Против него медицина бессильна.

— А как же Шарон Стоун…

— У Шарон Стоун свои проблемы, у нас — свои, — твердо сказал доктор. — У большинства нормальных женщин основной инстинкт — рожать детей. Переть против природы нельзя! Но конечно, я вас по-человечески понимаю, — смягчился доктор, вспомнив свою домашнюю ситуацию. — Я объясню вашей дочери все, что смогу, но насильно делать аборт я не вправе!

— Доктор! Она учится в десятом классе! — В груди у Усачева похолодело от странного предчувствия. — Я растила ее без отца. Ее предполагаемый муж — школьник. Мы не выдержим рождения этого ребенка даже материально! Уговорите ее как-нибудь! Я вас умоляю!

Ему показалось, что женщина сейчас встанет перед ним на колени, и он замахал на нее руками. В этот момент, как всегда без стука, в кабинет влетела процедурная сестра.

— Вадим Сергеич! — загрохотала она свойственным только ей громовым голосом. — Срочно на врачебную конференцию в кабинет главврача!

— Извините! — Вадим Сергеевич торопливо скрылся в конце коридора.

«Это простое совпадение! Мало ли ко мне ходит беременных пятнадцатилетних дурочек. Неужели все они беременны от моего сына?» — уговаривал себя доктор в течение всех сорока минут врачебной «пятиминутки», плохо соображая, о чем на ней идет речь.

А пока доктор обливался холодным потом в кабинете главного врача, мать и дочь жарко спорили в коридоре.

— Я знаю, ты просила его, чтобы он сделал мне аборт! — почти кричала на всю консультацию дочь.

— Я всего лишь объяснила ему наше положение и хотела, чтобы он объяснил его тебе, если мои слова до тебя не доходят! — оправдывалась мать. — Ты не представляешь, какие муки, какие проблемы со здоровьем, с учебой, материальные, наконец, нам предстоят!

— Не выдумывай! Какие проблемы? Вон Людка родила — и опять как огурчик!

— Твоя Людка повесила дитя на родителей и порхает. А ты на кого собираешься повесить ребенка? Мне надо работать, тебе — учиться… Успеешь еще, родишь четверых!

— А если не рожу? Сама знаешь, на всех углах пишут: «Первый аборт опасен!» Ты потом будешь за меня отвечать?

— Почему это я? — удивленно спросила мать. — Ты беременная — ты и отвечай за свои поступки. Когда я была беременная, тогда я отвечала за свои.

— И меня родила!

— Ну, родила, — нехотя согласилась мать. — Но во-первых, я уже была замужем, а во-вторых, уже училась на втором курсе. А ты еще из школы не вылупилась!

— Вылуплюсь, не волнуйся! Как учителя узнают, что я беременна, так заочно оценки поставят, чтобы я только с животом в школу не ходила, глаза другим не мозолила, дисциплину не снижала.

— Господи, позор-то какой!

— Да какой позор! Старомодные взгляды! Это детей убивать — позор! В роддомах оставлять, по помойкам раскидывать… Но я же не собираюсь раскидывать своих детей по помойкам! Ну, мамочка!

— Ты уговариваешь меня, будто я не хочу покупать тебе новую куклу!

— Ну, мамочка! Ты можешь исковеркать мне жизнь! Если я не рожу, я не выйду замуж. А может быть, потом я уже никогда не выйду!

— И не выходи! Таким дурочкам замуж выходить противопоказано.

— Мама!

— Пока. Пока не поумнеешь.

— Ну представь, что меня бы у тебя не было! Ведь тебе тоже было рано рожать в девятнадцать лет! Родила бы потом! А меня бы убила. И были бы у тебя другие дети — сыновья, дочери, а меня не было бы. Ты была бы рада?

— Знаешь, сколько я с тобой вынесла? Твои болезни, капризы, ревность. Все на танцы — а я за тобой в ясли. Все в спортивный лагерь — а я к бабушке в деревню, тебя отпаивать молоком натуральным. Замуж хотела выйти — ты не дала. Так орала, что ангел бы убежал.

— Так сейчас выходи!

— А за кого? Сейчас уже поздно.

— Ну а все-таки, если б назад, ты бы тогда сделала аборт? И была бы рада, что у тебя со мной нет проблем?

— Так нельзя говорить, ведь ты у меня уже есть!

— Ну и он будет!

— Кто это «он»?

— Мальчик. Я уверена, у меня будет мальчик. Алеша. Алюнчик! Лешенька! С голубыми глазками, шелковыми пепельными волосами, как у отца.

— У дедушки, что ли?

— Мам, ты глупая? При чем тут дедушка, которого я не видела десять лет?

— У твоего отца глаза были карие!

— Мам! Дети без участия мужчины не рождаются! Голубые глаза у его отца! Моего мужа!

— Ты разве замужем?

— Выйду!

Мать тяжело вздохнула. Разговаривать больше не было сил. Она думала. Аборт — ведь это убийство. Она хорошо помнила какой-то научно-популярный американский фильм, в котором показывали, как в ужасе корчится зародыш, когда к нему подносят металлические медицинские инструменты. Господи, ну что делать-то? Ведь не нужен сейчас никому этот ребенок! Этой дурочке надо учиться. Ей самой так хотелось бы наконец пожить для себя. Про будущего так называемого мужа лучше не думать. Она представляла, что скажут его родители, когда все узнают. Да этот молокосос после рождения ребенка будет только мешать. Путаться под ногами. Черт с ним, с мужем. Речь была о другом. О ребенке. Он не нужен, но он уже есть. Даже есть уже имя.

Дочь умоляюще заглядывала ей в глаза. Она просто не понимает. Ей кажется, будто мать упрямится и не хочет купить ей новую куртку. Кстати, о куртке ей тогда придется забыть. Это аргумент! Как странно: на одной чаше весов куртка, на другой — ребенок…

— Тебе придется забыть о новой куртке, о сапогах и о сумке…

— И пусть!

— Ишь какая сговорчивая! — Это она на первых порах. А потом сунет в руки коляску и усвистит. Надо держать ухо востро. Не дать ей себя уломать. С другой стороны, матери было жаль дочку. Дурочка, как они все. Заложница разговоров о любви, о неудержимой страсти, заложница любопытства, стеснительности, неумения за себя постоять. Почему она позволила этому козлу сделать ей ребенка?

— Я его люблю, — вдруг сказала дочь.

— Кого? Парня или ребенка?

— Обоих. Если ты заставишь меня сделать аборт, я покончу с собой!

Естественно. Какой-то прыщавый юнец и неродившийся ребенок дороже матери. Которая отдала ей всю свою жизнь. Это инстинкт. Доктор прав. Куда он запропастился?

— Входите! — решительно прозвучало над самым ухом.

Они вошли в кабинет.

— Фамилия!

— Попандопуло. Екатерина Юрьевна, — робко продиктовала дочка, а потом более твердо сказала: — Заводите карту беременной!

Вот она — редкая фамилия! Редкая, но известная! Так, кажется, утром сказал его сын! Доктор закашлялся. Чуть не подавился воздухом! Вот тебе и совпадение! Это она. Так и есть! Но он же и планировал сделать аборт! Мать тоже хочет. Сейчас очень удачный повод. Но эта девчонка хочет сохранить ребенка.

— Вы хотите рожать?

Твердый голосок прозвенел:

— Да!

Перевел взгляд на мать. Что же она молчит?