Руфь Уолкер - Мара

«Сухонькая хроменькая старушка», — наверняка сказал бы о ней любой, увидев впервые. И впрямь, она сильно сдала к своему восьмидесятидвухлетию, а хромота сделалась еще более заметной. Но стоило познакомиться с ней поближе, — и определение «старушка» казалось просто нелепым. Ведь и по сей день она держала себя так же высокомерно, как в ту пору, когда мужчин моментально покоряла ее обаятельная улыбка, а красивое лицо ее и точеная фигурка вызывали черную зависть у большинства знакомых женщин.

Давно уже погас огонь ее ярко-рыжих волос, сменивших свой цвет на пепельно-серый, но в душе она осталась прежней гордячкой, никогда не задумывавшейся над тем, сколько лет ей стукнуло. Вот и теперь она только презрительно фыркнула, когда водитель автомобиля, которого прислали за ней в дом для престарелых в Сарасоте, где она жила вот уже семь лет, предложил ей помочь сойти е лестницы.

Судьба в свое время уготовила ей немало битв; некоторые из них удалось выиграть, кое-какие были проиграны, но ни разу она не опускалась до того, чтобы жалеть себя, — даже в тех случаях, когда проигрыш был особенно тяжелым. Она больше всего гордилась тем, что прожила свою жизнь ни разу не заплакав, и не собиралась на старости лет сдаваться и превращаться в старуху, которая думает только о своем возрасте и здоровье. Она не упускала случая дать понять, кто она такая, своим соседкам по дому для престарелых, этим, как она их называла, «курицам», которые частенько собирались все вместе покудахтать на открытой веранде.

Шофер, молодой негр, нисколько не обиделся на ее презрительный взгляд. Он весело ухмыльнулся, сдвинув кепку, и направился к автомобилю, чтобы открыть перед ней заднюю дверцу. Захлопнув ее, он обошел, насвистывая, длинную серую машину и уселся за руль.

— Чудесный день для прогулки, мэм, — сказал он, обернувшись. Она ответила лишь полуулыбкой, легким кивком и тут же откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза, всем своим видом давая ему понять, что продолжать беседу больше не намерена. Автомобиль тронулся, и она подумала о том, что уже так хорошо успела изучить трассу из Сарасоты в Орландо, что абсолютно ничего не потеряет, если и проспит всю дорогу…

Впрочем, спать она как раз и не собиралась. Слишком многое ей нужно было обдумать. Она должна была, наконец, принять решение — то самое, которое откладывала вот уже три десятилетия, которое могла бы откладывать и дальше, если бы не хотела, чтобы правда наконец восторжествовала.

Правда… Какое все-таки странное слово! Можно подумать, что существуют абсолютные и четко определенные истины! А ведь на этом свете, в сущности, нет настоящей правды, у каждого человека она своя… И вот теперь она должна решить, насколько сильную боль причинит своей внучке Мишель, если расскажет ей правду о себе.

Разрушит ли эта правда тот светлый образ бабушки, что жил в сознании Мишель, самого дорогого для нее существа? Не перестанет ли внучка уважать ее после этого? Должна ли она рискнуть, поставив на карту чувства своей внучки ради того, чтобы правда наконец восторжествовала?

А решение во что бы то ни стало нужно принять именно сегодня — ведь кто знает, вдруг это ее последняя возможность? Не зря же доктор Роббинс (старый осел!) сказал вчера, что запрещает ей покидать территорию дома для престарелых. «Вам нужно беречь силы, — объяснил он. — Подождите до весны: если ваше здоровье достаточно окрепнет, вы снова сможете съездить, куда захотите».

Но ее взбесили не столько слова Роббинса, сколько его взгляд, полный сострадания и жалости. Ясно было: он уверен, что до весны она просто не протянет.

Только плохо он ее знает — она ни в коем случае не позволит остановиться своему старому потрепанному сердцу! По крайней мере, в ближайшее время. Ведь сейчас как никогда она нужна Мишель — внучка нуждается в ее помощи и добром совете. Так что начать думать о смерти она сможет не раньше чем годика через два. И она не собирается потакать прихотям какого-то там докторишки!

Пошел он к черту, этот самый доктор Роббинс! Врачи вечно ошибались в отношении ее. Стоит только захотеть — и она переживет их всех, вместе взятых!

Она довольно хихикнула, вдруг представив себе, какая физиономия будет у Роббинса, когда он обнаружит, что она сбежала, — просто смылась, заверив Лоретту, свою простодушную тюремщицу, что доктор разрешил ей совершить сегодня небольшое путешествие. Она уже предвидела, как злобно накинется на нее Роббинс, когда она вернется. Ну да ничего — она скажет ему прямо в лицо, что он ворчливый старый пес и что уже лет двадцать как ему надо бы быть на пенсии. При мысли об этом ее лицо приняло столь свирепое выражение, что шофер, наблюдавший за ней в зеркало, поспешил спросить:

— Простите, мэм, у вас все в порядке?

— Потрудитесь следить за дорогой, молодой человек, — отрезала она. И с удовольствием заметила, как он смутился и перевел взгляд на шоссе.

«Значит, есть еще порох в наших пороховницах, — подумала она, загадочно улыбаясь. — Значит, я способна еще приводить в смущение молодых мужчин. И пусть только попробуют забыть упомянуть об этом в моей эпитафии!» И впрямь, женщина, которой уже перевалило за восемьдесят, не могла не гордиться подобными успехами.

«Эх, Джейм, Джейм, — размышляла она уже с легкой грустью. — Тебе-то наверняка бы не понравилась старость. Старость — это одиночество, а именно этого ты никогда и не выносил. Ты не смог бы жить одними только воспоминаниями — единственным, что грело бы тебе душу…».

Как метко сказал один человек (она уже не помнила, кто), воспоминания — это утешение стариков. Да, поистине он был прав. Ведь сколько ей пришлось перенести в этой жизни! Но память стерла остроту восприятия, и теперь все прошедшие события представлялись ей исключительно в розовом свете. Словно она совершенно позабыла, как отвратителен может быть этот мир. Перед ее взором никогда не вставали печальные картины прошлого… Почему это так — непонятно. Быть может, возраст тому виной? Неужели годы сравняли в ее памяти и самое хорошее, и самое плохое, что было в жизни? И можно ли в таком случае доверять воспоминаниям?

Единственное, в чем она была абсолютно уверена, — это в том, что лицо Джейма предстает перед ней и теперь так же ясно, как в те далекие дни, когда они любили друг друга. До сих пор стоят у нее перед глазами его лучезарная улыбка, сильное гибкое тело, которое доставляло ей столько удовольствия, столько радости…

Вот странно! Его образ настолько жив в памяти, что ей даже мерещится, будто Джейм сидит сейчас рядом с ней на заднем сиденье этого автомобиля последней модели, который прислала за ней Мишель. Кажется, стоит только протянуть руку — и она сможет прикоснуться к нему. Но нет, проклятый шофер вновь внимательно поглядывает на нее в зеркало. Ну что же, ей достаточно и того, что она чувствует, будто Джеймс здесь, совсем рядом, сидит и смотрит на нее. Несколько раз в жизни она, к ужасу своему, обнаруживала, что уже довольно смутно помнит черты его лица, и тогда, чтобы освежить их в памяти, доставала его фотографию, ту самую, что он подарил ей, когда они только-только еще сблизились.

«Это чтобы ты меня не забывала», — объяснил он, многозначительно улыбаясь.

«Не волнуйся, я при всем своем желании не смогу тебя забыть», — прошептала она, но страстный поцелуй заглушил ее слова, и они оба позабыли тогда обо всем на свете.

Все это было ужасно давно, но она, как ни странно, до сих пор ощущает его близость. Может, это потому, что она едет сегодня повидаться с их внучкой, которая так похожа на своего деда — та же улыбка, тот же неподражаемый… черт, как же это слово? — ну, что-то вроде обаяния. Шарм!

«Но и на меня Мишель тоже похожа. В ней чувствуется моя воля к жизни, как говорится, „встань и иди“, — размышляла она. — Так что, если вдуматься, она похожа на нас обоих. Она такая же деятельная и импульсивная, как я. Она такая же упорная и добросердечная, как Джейм. И такая же страстная, как мы оба».

Да, они были страстны, что и говорить. Та безумная страсть, которую они испытывали друг к другу, с каждым днем становилась только сильнее… Даже теперь, через много-много лет, она ясно помнила ощущение сладостного восторга, охватывавшего ее, когда Джейм сжимал ее в своих объятиях и они занимались любовью…

Машина резко затормозила, и она очнулась, словно после глубокого сна. «Неужели мы уже приехали?» — подумалось ей. Нет, это была всего лишь очередная пробка — довольно частое явление на таком загруженном шоссе, как то, что соединяло Сарасоту с Орландо.

— Обычное дело для воскресенья, — сказал шофер извиняющимся тоном. — Не беспокойтесь, я доставлю вас вовремя.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — буркнула она, недовольная тем, что прервались ее размышления.

Но стоило закрыть глаза, как воспоминания вновь обступили ее. Сожалела ли она о чем-то в прошлом? О тех ошибках, которые совершила? О тех неприятностях, которые доставила другим людям? О да! Она о многом сожалела. Но только не о Джейме. Нет, она никогда не жалела о том, что именно ему отдала свое сердце. Счастье, которое она испытала рядом с ним, стоило даже того ощущения мучительного одиночества, которое нахлынуло на нее после его смерти. Ведь не встреться Джейм на ее пути, ей было бы гораздо тяжелее жить — даже теперь.

В остальном же она раскаивалась. Ведомая своими слепыми амбициями, она подчас использовала других людей в собственных интересах. Она была высокомерна, тщеславна, а порой просто бездумна. И потому ей частенько приходилось расплачиваться за свои ошибки. Расплачиваться страданиями.

Страдания, впрочем, всегда были частью ее жизни. Такой же неотъемлемой, какой у счастливых людей бывает любовь. Боже, но она же любила этого мужчину, и он любил ее! И ничто, ничто из того, что случилось впоследствии, не смогло этого изменить.

Как это говорил Джоко, ее старый друг? Кто не страдал, тот не будет счастлив? Но не слишком ли много страданий для одной жизни? Разве они не перевешивают меру счастья, удач и радостных мгновений, выпавших на ее долю?

Она устало опустила голову. И задремала…

Маре было семь лет, когда она впервые сбежала от своих витцев. Настоящая фамилия ее семьи была Калдареша, но коренастые смуглые английские цыгане сменили ее на Смит, когда эмигрировали в другую страну, — Маре тогда едва сравнялось два года. Она была невелика для своего возраста, зеленоглаза и светлокожа, но не только этим отличалась от других детей: очень уж бросался в глаза ярко-рыжий цвет ее волос.

Волосы стали несчастьем ее жизни. Из-за них она была совсем не похожа на цыганскую девочку. К тому же рыжие волосы Мары служили вечным напоминанием ее племени о том, что она — дочь гаджо, английского моряка, с которым ее мать, Перса, сбежала в шестнадцать лет.

Через четыре месяца моряк бросил Персу и вновь ушел в море, а Перса возвратилась назад, уже беременная Марой. Ее вновь приняли в семью, но только потому, что она бесподобно гадала на картах. Впрочем, даже это не спасло бы ее, не будь ее отец баро — главой табора Калдареша. Иначе старейшины племени непременно провозгласили бы ее марамай, что по-цыгански значит «нечистая», и потому к ней нельзя было бы относиться как к равной.

Витцы Персы — то есть группа семей, носивших фамилию Калдареша, — всегда помнили о том, как она в молодости сбежала с гаджо. Ни один цыган не решился бы теперь на ней жениться: опасным считалось даже переспать с ней. Говорили, что каждый ребенок, которого она родит, будет глухонемым, а каждый мужчина, что проведет с ней ночь, навсегда потеряет свои мужские достоинства.

Когда Маре исполнилось четыре года, она уже прекрасно осознала, что в таборе она изгой, которого не замечают взрослые и над которым издеваются дети. Переносить это Маре было вдвойне тяжело — ведь она родилась ужасной гордячкой. Поэтому каждый раз она старалась дать отпор обидчикам, нисколько не стесняясь крови гаджо, что текла в ее жилах.

Перса, которой маленькая, светлокожая, рыжеволосая и зеленоглазая Мара постоянно напоминала о бывшем любовнике — виновнике всех ее бед, — никогда не пыталась защитить дочь. Однажды двоюродные братья и сестры довольно сильно поколотили девочку, и она прибежала к матери вся в слезах, с окровавленным лицом и разбитой губой, надеясь найти у нее поддержку и защиту, — и это оказалось ошибкой: мать еще сильнее наподдала ей. С тех пор маленькая Мара усвоила две вещи: во-первых, плакать — совершенно бесполезное занятие, во-вторых, в этой жизни надеяться можно только на себя и только самой решать свои проблемы.

Самое обидное заключалось в том, что стоило Персе хотя бы раз вступиться за дочку — и Мару наверняка перестали бы дразнить. Несмотря на подмоченную репутацию, Перса пользовалась кое-каким авторитетом, поскольку говорила на языке гаджо, превосходно гадала, а главное — умела как никто другой выманивать деньги и тем приносила немалый доход своей семье. Но мать за нее не заступилась ни разу, и с той поры Мара решила научиться драться как мальчишка! В семь лет Мара уже сумела отлупить своего двоюродного брата, который несколько раз обозвал ее нечистой. И хотя он был вдвое выше ее, ей удалось здорово расквасить ему нос, прежде чем две ее тетки успели их разнять. После этого Яддо, дедушка Мары, лупил внучку ремнем до тех пор, пока у него устала рука. Но не исполосованная спина причиняла Маре ужасные страдания — она была потрясена реакцией матери: та стояла рядом с Яддо и молча наблюдала за тем, как наказывают дочку.