— Ну конечно, все кажется таким прозрачным и веселым!

Ноэль обмакнул пару устриц сначала в хрен, потом в томатный соус и отправил их в рот.

— Просто класс! Не сойти мне с этого места!

— Господи, да ты совсем голодный! — ужаснулась Марджори, наблюдая, как Ноэль набивает полный рот устриц. — Дорогой, эта история с кукурузными хлопьями, конечно, забавна, но я не вижу тут никакой связи с Имоджин.

— Да?

— Никакой. Конечно, предоставить ей комнату весьма мило с твоей стороны, но это не удивляет меня. Ты не такой плохой, каким любишь рисовать себя.

Он прекратил хрустеть устрицами и пристально взглянул на Марджори.

— Ты любишь говорить, что я для тебя тайна, но ты для меня — тайна вдвойне. Ты меня совсем запутала. Уже год, как мы встречается, но я до сих пор не уверен: то ли ты неисправимо наивна, то ли коварна, как змея.

— Над чем ты сейчас работаешь, Ноэль? Или тебе не хочется говорить об этом?

Он зажег сигарету и с отрешенным видом поднял со скамьи засаленную коробку с шахматными фигурками. Достав черного коня и белого короля, он выставил их на скатерть, на красную и белую клетки так, чтобы король находился под ударом коня.

— Мне нравится здесь. Вечерами, а иногда и по утрам здесь можно сразиться с достойным обитателем Гринвич-Виллидж: поэтом-бунтарем, коммунистом, книжным критиком, художником или просто каким-нибудь незнакомцем с авангардным журналом в руках. Разговор интереснее, чем сама игра. Обожаю. Вот ты думаешь, что я с головой ушел в Кафку, Джона Стрейчи или Альфреда Адлера, а я все это время здесь, играю в шахматы и стараюсь от смеха не свалиться на пол. Когда тебе опостылело все, здесь можно прекрасно развлечься.

— Ты находишь удовольствие в этом, потому что ты сноб, невыносимый сноб. И тебе нравится видеть, как маленькие существа ползают у тебя под ногами.

— Тебе действительно интересно, над чем я работаю?

— Умираю от любопытства.

Он ласково погладил ее шею. Глаза у него горели.

— Я желаю… Хотя что толку? — Ноэль отпил виски из стакана. — Знаешь, это ты виновата, что я сорвался. Так прямо и скажи Сэму Ротмору. Ты затащила меня на седер и заварила всю эту кашу. — Он допил остаток виски.

Марджори впервые видела, чтобы он так напивался. Страшно было смотреть, как спиртное исчезает в нем, словно вода. А Ноэль даже не моргнул. Говорил он совершенно отчетливо, ну, может, чуть больше обычного, и держался очень прямо. Он молча и бессистемно двигал белого короля с клетки на клетку, а черный конь неотвязно следовал за ним. Внезапно с мрачной улыбкой он выпалил:

— Какого черта! Просто душу выворачивает! Не знаю, зачем я так серьезно отношусь к себе? Через несколько лет все мы подохнем…

— Ноэль, о чем ты? — Марджори почувствовала, как лихорадочный интерес охватывает ее.

— Если будешь смеяться, я ударю тебя. После вечера, проведенного в твоем доме, я вернулся домой с неожиданной идеей в голове: а ведь я мог бы стать раввином! — Ее изумленный вид рассмешил его. — Правда! Так и было. Когда я уходил, в голове моей еще ничего этого не было. Всю ночь я провел, гуляя по улицам и переходя из одного бара в другой: пил и шел дальше. Я пешком дошел до Гринвич-Виллидж, а это — пять миль. Так и переходил из бара в бар до самого рассвета. Детка, это нервный кризис, я и не подозревал, что так может припечь. Будто у меня в подсознании вдруг что-то взорвалось. Должно быть, прошло много времени, прежде чем мне пришла в голову мысль о памяти по наследству, и тут… Ты смотришь на меня словно рыба, выпучив глаза. С тобой все в порядке?

— Когда меня что-нибудь захватывает, я, наверное, в самом деле напоминаю рыбу, — ответила Марджори. — Ну продолжай же, ради Бога!

— Трудно описать, как это вышло. Сначала мой ум был захвачен наполовину, другая с холодным любопытством наблюдала, как эти фантазии развиваются в моем мозгу, затем понемногу они захватили весь мой ум; на рассвете я был озарен откровением таким, с которым ничто не может сравниться, даже познание женщины; ничего подобного я не испытывал с восемнадцати лет.

Все началось, Мардж, с этой очаровательной миссис Саперстин и ее дорогого малютки чертенка Невиля. Помнишь, что она сказала о вашей пасхе, когда ее вывели из себя? Я как раз раздумывал об этом. Народные предания, первобытные верования, тотемы и тому подобное. И до меня дошло, что все, о чем она говорила, неверно. Она была похожа на один из тех характеров, с которыми я играю здесь в шахматы: дремучие идиоты, и голова забита гигантами современной литературы. Вот тогда я обратил внимание на седер. Я стал читать твой молитвенник, а в голове у меня звучали мелодии. Словно огонь пробудился во мне. Знаешь, что больше всего поразило меня в послеобеденной речи отца? То, что я в самом деле стал ощущать все, что чувствовал он: страдания и силу исхода, чарующую красоту ритуалов древних иудеев, которые стали прахом за тысячу лет до рождения Шекспира, но ритуалов, которые и в 1936 году соблюдаются твоим отцом, на Вест-Энд-авеню. Когда думаешь об этом — током пробивает.

— Может быть, твой отец действительно ощущал все это, Ноэль? Разве это невозможно? — Марджори была крайне возбуждена.

— Дорогая, поверь моему слову, человек — тот же фонограф. Постарайся понять Марджори, пожалуйста. Я не верю во все эти истории об исходе или о других событиях, которые описываются в ваших религиозных книгах. Но в ту ночь я внезапно осознал, что, в сущности, это и не столь важно. Пусть эти истории будут правдивы эмоционально, поэтически. Разве этого мало? Разве «Макбет» правда? Обычная детская сказка о привидениях, но из написанного нет ничего правдивей. Все это старо как мир, это не что иное, как Сантаяна[3], но для меня оно вдруг ожило, наполнилось смыслом. И тут я подумал: с какой стати все это будет забываться, отмирать? Много ли правды написано об этом паршивом мире? В вашей религии есть и сила, и утешение, она прекрасна, она предлагает жизненный путь куда более мудрый, чем бестолковая погоня за деньгами… И вдруг меня будто током поразило (это было в баре на Бродвее, в районе Сороковых улиц, там, помню, был еще человек с изможденным розоватым лицом, строивший глазки шлюхе в голубом сатине, сидевшей двумя стульями дальше) — я должен пойти на семинар по теологии, день и ночь изучать Ветхий Завет, два года титанических усилий, самое большее три и… Мардж, мне приходилось забредать в синагоги и наблюдать, как молятся молодые раввины. И я до этого считал их просто ненормальными. Ничего удивительного: какой молодой человек хоть с каплей мозгов по доброй воле изберет путь проповедника, когда кругом все продается и покупается?.. Рохля, неудачник, маменькин сынок… и здесь я подумал: вот оно, поле деятельности. Я стану сенсацией в национальном масштабе. Я привлеку в эту сферу талантливых интеллектуалов, потом все это распространится на христианство — я уверен, там те же проблемы. Скажу тебе, что, когда занялась заря, я был уже величайшим проповедником со времен Моисея, и даже больше, потому что я сам, по своей воле пересек древний Иордан, чтобы первым достичь земли обетованной. Я был почти готов к этому, но не осознавал, верь мне.

Ноэль отложил в сторону шахматные фигурки, которые он машинально двигал с клетки на клетку, и проглотил еще несколько устриц.

— Это и есть то, чем ты занимался последние четыре дня? Думаю, Сэм сможет простить тебя.

— Добредя до дома, я схватил Библию, забрался в кровать и принялся читать. Ты думаешь, я быстро отрубился? Ничуть. Я был на взводе, нервы натянуты до предела. Я читал Ветхий Завет восемнадцать часов подряд, ничего не упустил. Не такой он большой, как кажется, «Братья Карамазовы» длиннее. Я не ел ничего, только пил кофе. Дочитав до последней страницы, я провалился в сон. Сколько я проспал — до сих пор не знаю. Когда я проснулся, ярко светило солнце. Я вытащился на улицу и побрел на Четвертую авеню, где закупил несколько книг по истории евреев и еще одну, посвященную обрядам и обычаям. Затем я вернулся домой и все это прочитал, что заняло у меня еще несколько часов. Кажется, теперь я дошел до определенной точки, и следует позвонить Сэму Ротмору и объяснить ему, что я с головой ушел в религию, и тогда он, вероятно, простит мне эти несколько дней. Но говорю тебе, Мардж: до всего, что я пережил и понял, Ротмору далеко, как до Марса.

Вот так я сидел и все читал; было далеко за полдень, часа четыре, может, пять. В голове моей кружились Моисей и Исайя, мудрецы из Талмуда и реликвии, испанская инквизиция смешалась с разделением мясных и молочных блюд. Два дня я ничего не ел, а в голове моей вертелась вся эта кутерьма. И тут раздался звонок и передо мной предстала Имоджин с чемоданом в руках.

Марджори тяжело вздохнула, и, улыбнувшись, Ноэль продолжал:

— Она была усталая, как собака, до смерти голодная и вся в грязи. Только что приехала из Тулсы, Оклахома, в Нью-Йорк — сбежала, поссорившись с мужем. Заложила почти всю свою одежду, чтобы купить билет на автобус. Этот ее так называемый нефтяной магнат оказался всего-навсего провинциальным жуликом. Но, похоже, она действительно любила этого парня; три года терпела, а потом взяла и уехала. Все это она рассказала мне, мешая слезы и шотландское с содовой. Меня это довольно-таки удивило: раньше я считал, что чувств у нее не больше, чем у быка. Почему она пришла именно ко мне? Не знаю. Может, потому, что из всей нашей сумасшедшей компании у меня одного фамилия все еще фигурирует в телефонном справочнике? Я велел ей принять душ, переодеться, ну и все остальное. Потом мы вышли на улицу, купили бифштексы, и она тут же воспрянула духом. Мы немного поболтали, вспоминая прежнее, дурацкие проделки нашей компашки, немного выпили, и тут усталость доконала ее. Она отправилась спать на мою кровать. А я опять шатался по улицам, пытаясь нащупать потерянную нить.

Мардж, может, это неприятно поразит тебя, но все исчезло, исчезло как сон. У меня ничего не осталось. Нет, кое-что все же я сохранил. Прости, сигарету? — Ноэль зажег одну.

Она взяла сигарету, с трудом осознавая, что делает. Взгляд ее остановился на его лице, искаженном, небритом, с поблескивающими глазами.

— Так что же у тебя осталось?

— Отвращение, — просто сказал Ноэль, — страшное, противное отвращение и вместе с тем удивление, какой я болван, самый страшный болван во всей Гринвич-Виллидж, где болванов и так хватает. Я вернулся обратно в двадцатый век. Я опять был Ноэлем Эрманом, а кругом автомобили и неоновая реклама, а над головой самолеты с красными и зелеными огнями. Я хотел стать раввином — какая глупость! Все равно что подниматься на Эверест в домашних тапочках. Безумные фантазии поразили мой разум — вот и все. И вообще все, что случилось, вызвало у меня серьезную тревогу за состояние психики, пока я не сообразил, откуда все это. Имоджин отвела меня от края пропасти. Век буду благодарен этой корове.

Марджори медленно и грустно покачала головой.

— Иногда я сильно сомневаюсь, действительно ли с тобой все в порядке. Ну кто из живших на земле пытался понять за два дня всю религию целиком? Будучи до этого полным атеистом. Это же безумие. Поразительно, как ты еще умудрился все это прочитать! Ничего удивительного, что у тебя возникла такая бурная реакция. Это абсолютно неизбежно, но ничего не доказывает. Небесам известно, я вовсе не хотела, чтобы ты становился раввином, это слишком. Но многое из того, о чем ты говорил, имеет смысл. Ноэль…

Он положил руку ей на плечо.

— Марджори, дорогая моя, пожалуйста, оставим это. Не растрачивай силы. Эта фантазия была моим последним порывом стать респектабельным. Проблеск после часового пребывания на седере. Я понял, где стоишь ты, а где я, и выбросил все это из головы. Вместе с приступом идиотского энтузиазма, от которого тошнит. Потому что я люблю тебя, Марджори, и я знал, что для нас любовь должна означать брак. За всем этим наваждением стояла прелестная фигурка (могла бы стать актрисой!) юной Марджори Морнингстар, красивой, уравновешенной, с потупленным взором. Ты присутствовала там, но как бы ненароком, замаскированно, как бы в грезах.

Что-то в его интонации напугало Марджори. Она быстро сказала:

— Ты говорил, что работаешь над чем-то?

— Да, — он забарабанил по столу пальцами, — что-то я проголодался не на шутку. Пожалуй, чтобы не умереть с голоду, закажу бифштекс. Тебе тоже?

— Ноэль, я же только что после ленча.

— А, я забыл. — Он громко постучал по столу шахматной фигуркой и сказал появившейся женщине: — Как насчет бифштекса, превосходного, румяного, прожаренного? И еще немного жареного картофеля. А как с рулетом?

Женщина просияла:

— Все сейчас будет. Вашим костям нужно как следует обрасти мясом, мистер Эрман. Мясо, оно вернее, чем устрицы. — И она быстро исчезла.