Кузины захихикали, а старшая, у которой было что-то вроде заячьей губы, сказала невнятно:

— Маша, ты совсем не изменилась.

Марджори проговорила:

— Я просто останусь здесь и подержу тебя за руку…

— Сладкая, у меня по кузине на каждую руку, а одна, чтобы держать мне голову, если меня начнет тошнить. Кш-ш. Брысь! Иди и сделай так, чтобы ребятам было хорошо. Только не начинай ничего с раввином. Я не хочу, чтобы его лишили духовного сана прежде, чем он завяжет узел.

Марджори вышла, сопровождаемая хихиканьем кузин, а Маша сидела на кровати и смеялась, запрокидывая голову, прямо под печальным портретом миссис Михельсон.

В гостиной стояли ряды пустых золоченых складных стульев. Гости жались у стен в комнате и фойе, громко смеясь и разговаривая. Воздух был пропитан табачным дымом и женскими духами. Здесь собрались в основном люди средних лет: мужчины в темных костюмах, с двойными подбородками, лысинами и сигарами, и женщины в прекрасных платьях, но с испорченными, раздавшимися фигурами. Очевидно, они все или почти все были друзьями и родственниками Михельсона. Гости выглядели, подумала Марджори, как завсегдатаи в бродвейском ресторане: состоятельные, довольные собой, со скучающими, одинаковыми лицами. Ноэля не было в комнате. Марджори пробралась к окну и села, как она сидела сотни вечеров, когда ей было семнадцать-восемнадцать, сложив руки на коленях и скрестив лодыжки, глядя сквозь грязные оконные стекла на черный парк и ярко освещенный город. Автомобили, как всегда, напоминали ей жуков: они бегали по извилистым освещенным дорожкам парка и их фары фосфоресцировали под дождем. Небоскребы ниже 59-й улицы вырисовывались черными силуэтами, пронизанными квадратными желтыми окнами, и утопали в розоватом тумане. Этот вид из окна разбудил в Марджори боль. Это был утерянный город. Вот он, неизменившийся, непокоренный, а ей уже исполнился двадцать один год. Она так же сидела у окна в семнадцать, думая, что двадцать один — это золотое время, когда слава, деньги и блестящее замужество прольются над ней радужным дождем. Ей казалось тогда, что двадцать два года — это начало откатывания назад, двадцать четыре — это осень, тридцать — это дряхлость. Она вспоминала эти мысли и улыбалась им. Но насколько мудрее она была сейчас? Какова была правда о ней самой, ее жизни, ее надеждах, ее мечте стать Марджори Морнингстар?

— Вы Марджори Моргенштерн?

Это был приятный голос, очень молодой, прорывающийся сквозь болтовню позади нее. Молодой человек держал в руках два бокала с виски. На нем был темно-серый костюм, у него было красивое круглое лицо, которое могло бы быть девичьим, если бы не массивная квадратная челюсть. Густые черные волосы обрамляли его лоб. Он был возраста Ноэля.

— Да, я Марджори Моргенштерн.

— Я надеюсь, вам нравится виски с содовой?

— В данный момент я могла бы сойти с ума от одного бокала. Благодарю вас. — Она взяла бокал и погрузилась в питье. — Очень любезно с вашей стороны.

— Я Милтон Шварц.

— О? Коллега Лау по юриспруденции?

— Правильно.

— Партнер, с которым он играет в гандбол.

Шварц улыбнулся.

— Это хороший полицейский способ узнать меня. Я признаю себя виновным в том, что играю в гандбол с Лау Михельсоном. — Он смотрел на нее с минуту. — Вы знаете меня, Марджори. По крайней мере, я знаю вас. Мы танцевали с вами. Целых два танца. На Девяносто второй улице «Y». Танец после игры. В тот вечер, когда вы играли Нору в «Кукольном доме».

Она рассмотрела его более внимательно. Он действительно мог быть любым из сотен парней, с которыми она танцевала в то или иное время с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать; неплохой на вид, с еврейским светом и теплотой в глазах и вежливой готовностью в лице, и осанкой.

Ноэль Эрман вошел в поле зрения Марджори за плечом Милтона Шварца. Засунув руки в карманы потертых серых фланелевых брюк, Ноэль брел сквозь группки гостей к большому черному стояку в углу комнаты. Она весело обратилась к Шварцу:

— Конечно. Я должна была запомнить. Я была в ужасном оцепенении в тот вечер: такая плохая постановка…

— За исключением вас. Спектакль был ужасно плохим, но вы были лучезарны.

— Благодарю вас…

— Это я говорю не из вежливости. На самом деле ваше выступление неблагоприятно отразилось на этом шоу. Вы были настолько лучше других, что общее впечатление стало еще хуже, чем оно могло бы быть. Как будто прожектором высветили нарисованную картину.

— Ой, еще раз благодарю вас, это очень хорошо сказано.

Шварц медленно перекатывал бокал с виски в ладонях.

— Я хотел многое вам сказать в тот вечер. Вот почему я вмешался. Но тогда я лишился дара речи при мысли, что танцую с профессиональной актрисой. Я всегда был помешан на драматическом искусстве…

— Я не профессионал. Отнюдь нет.

Ноэль высовывался из-за черного стояка, который, как Марджори сейчас поняла, мог быть частью электрического оборудования, возможно, диатермической машиной. Только что, черт возьми, она делала в гостиной?

Шварц сказал:

— Не говорите так. Я знаю кое-что хорошее о вас. Я как-то работал с «Бродягами». Я пошел за кулисы в тот вечер и получил сведения о вас. Законное желание действовать. Я пытался пригласить вас на свидание три или четыре раза после этого, но потом охладел. Вас никогда не было дома, и…

Она озарила Шварца лучезарной улыбкой и засмеялась, как будто он выдал дьявольски остроумную шутку. Взгляд Ноэля продвинулся на долю секунды в ее сторону и снова ушел вдаль. Она положила руку на руку Шварца.

— Было очень любезно с вашей стороны пойти на такое беспокойство. Мне бы нужно было это знать.

Он разглядывал ее лицо, потом приятно улыбнулся.

— Вы подумаете, что я дурак, но, когда Маша упомянула в офисе на прошлой неделе, совсем случайно, что ее подруга Марджори Моргенштерн придет на свадьбу, я чуть с ног ее не сбил, обнимая.

— Действительно? Я, вероятно, была в роли Норы лучше, чем думала. Не забывайте, это были строки Ибсена. Я лишь немного претендую на исполнение, просто еще одна девушка с Вест-Энд-авеню. Если бы у вас в памяти была какая-нибудь другая моя постановка, вы бы пожалели, что когда-то узнали меня лучше.

Она сказала все это с большой живостью, устремив глаза на Шварца.

Он ответил:

— Нет конца тому, насколько лучше я бы хотел узнать вас.

— Я думала, что юристы не спешат выдавать себя.

— Вы сегодня пришли одни, ведь так?

— Да.

— Позвольте мне проводить вас домой или куда вы скажете, после того как здесь все закончится.

Она помолчала; ничто не могло бы расстроить Ноэля больше.

— Это очень любезно с вашей стороны…

— Марджори! Марджори, пожалуйста!

Миссис Зеленко махала ей с середины комнаты, очень весело улыбаясь.

— Извините меня, — сказала она Шварцу.

Мать Маши взяла Марджори под руку и вытянула ее из гостиной: и Ноэль Эрман, и Милтон Шварц смотрели ей вслед. Три девушки Паковичи шептались в углу фойе. Они заметили Марджори и зашептались более возбужденно, прикрыв рты руками. Миссис Зеленко бормотала:

— Не беспокойся. Это совсем ничего не значит, свадебные нервы, я полагаю. У меня у самой был тяжелый момент за десять минут до церемонии. Бог свидетель. Но тебе лучше поговорить с ней… она спрашивает тебя…

— Конечно.

Завернув за угол коридора, она встретилась с Лау Михельсоном и двоими мужчинами в черном. Его волнистые седые волосы были намазаны маслом и зачесаны назад с четким пробором, обнажающим веснушки на голове. Он представил Марджори раввина и шафера.

— Только еще несколько минут, — сказал он с возбужденной улыбкой, которая открывала золотой зуб. — Я не могу поверить. Как Маша, мама?

— Прекрасно, прекрасно, Лау. Мы как раз идем к ней.

Мать осторожно открыла дверь спальни. Маша лежала на постели лицом вниз, под портретом миссис Михельсон. Она сказала странным голосом, отрывисто и сухо:

— Я просто хочу поговорить с Марджори, Тоня. Ты можешь идти.

— Маша, дорогая, я…

— Со мной все в порядке. Все прекрасно. До свидания.

Миссис Зеленко, пожав плечами, взглянула на Марджори и вышла. Когда дверь закрылась, Маша села, сжимая носовой платок Марджори. Ее глаза были влажными и красными. Маленькая белая шляпка свесилась на одно ухо.

— Тебя когда-нибудь окружало стадо ревущих бизонов? Мои дорогие кузины начинали угнетать меня. Мне оставалось только избавиться от них или выпрыгнуть из окна. А этого я сделать не могла. Подумай, что бы сделал дождь с этой прелестной маленькой шляпкой. Двадцать семь долларов выбросили бы к дьяволу. — Она засмеялась. — Ну скажи, Морнингстар, ты нервничаешь? Я нет. Самая спокойная невеста, о какой ты когда-либо слышала. Ну? Сядь, ради Бога, не стой здесь, гляди на меня.

Марджори села рядом с ней на постель.

— Который час? — спросила Маша.

— Двадцать минут седьмого.

— Десять минут, да? Как раз хватит на еще одну сигарету.

Она взяла с кровати скомканную пачку, прикурила сигарету и с шипением затянулась.

— Последняя сигарета свободной девушки. Следующую будет курить миссис Михельсон. — Она показала сигаретой на портрет матери Лау. — Ее тоже звали миссис Михельсон. Могло ли случиться что-нибудь более странное? Старая вдова, должна быть, ворочается в своей могиле, как цементомешалка.

— Маша, не говори такое. Ты будешь для Лау прекрасной женой.

Маша посмотрела на нее неестественно расширенными глазами.

— Интересно, почему мне было судьбой предназначено никогда не иметь ничего, что я действительно хотела?

Понизив голос, Марджори сказала:

— Послушай, дорогая, когда придет мое время сделать роковой шаг, у меня, вероятно, будет еще более тяжелый приступ депрессии…

— Мне не кажется, что я когда-нибудь хотела слишком многого. Подругу, хорошую работу, парня…

Маша издала странные резкие звуки наподобие кашля, но она не кашляла. Казалось, она смеется. Она обняла Марджори, тесно прижавшись к ней, и отчаянно заплакала. Солома ее шляпки царапала шею Мардж.

Было жарко и неудобно сидеть в объятиях Маши, но ничего не оставалось делать, кроме как похлопывать ее по плечу и бормотать утешительные слова.

— Я так одинока, дорогая! — рыдала Маша. — Совершенно одинока. Так одинока, так чертовски одинока. А теперь я всегда буду одинокой. Всегда, пока не умру.

Марджори тоже начала плакать, хотя и возмущалась этой внезапной близостью с Машей и старалась побороть свою жалость. Она почувствовала, что Маша ею воспользовалась.

— Перестань плакать, Маша, ты заставила и меня раскиснуть. — Марджори взяла у Маши горящую сигарету и смяла ее.

Через минуту Маша раздула нос и вздохнула.

— Боже, мне это было нужно. Я чувствую себя на пять тысяч процентов лучше. — Она встала и начала приводить в порядок лицо перед зеркалом. — Я все отгоняла и отгоняла это. Как могла я поплакать с этими толстыми злорадствующими гарпиями, моими милыми подружками невесты? Спасибо, дорогая, ты спасла мне жизнь.

Марджори сказала:

— Ну, живи и учись. Я бы держала пари, что из всех девушек в мире ты последней закатишь истерику, хотя все мы люди.

Маша повернулась к ней. Белая пудра, намазанная вокруг ее глаз, делала ее похожей на клоуна.

— Какого черта! Неужели ты считаешь, что у меня нет чувств? Неужели ты думаешь, будто я ящерица или что-то вроде этого?

— Дорогая, это совершенно естественно…

— О, конечно! Естественно для всех, кроме Маши Зеленко, да? Девушки с резиновым сердцем. Послушай, малышка, когда доходит до нечувствительности, то ты чемпион мира в своем весе и росте. — Она подмигнула и покачала головой. — О, послушай, я не хочу быть недоброжелательной. Я вся как на иголках, ты должна простить меня… — Она касалась своего лица пуховкой. — Но черт с этим, я собираюсь рассказать тебе кое-что, Марджори, даже если ты никогда больше не будешь со мной разговаривать. Лау не приглашал Ноэля Эрмана на вечер. Это я сделала.

Марджори ответила:

— Откровенно, я так и предполагала. Я бы хотела, чтобы ты не придавала этому большого значения, вот и все.

Маша повернулась к ней с губной помадой в руках.

— Именно так. Не придавай этому значения. Неужели ты не представляешь, как это меня бесит — думать о том, что ты отказала Ноэлю Эрману?! Как ты можешь это сделать? Вот о чем я постоянно себя спрашиваю. Где ты берешь силу воли? Что течет в твоих венах, в конце концов — нашатырный спирт? Что не кровь, это точно. Ты без ума от любви к мужчине. Он любит тебя так, как никогда не любил ни одну девушку и, вероятно, не полюбит. Ты знаешь, что бы я отдала за один час такой любви? С таким мужчиной? Свои глаза.