— Маша, на самом деле все не так…

— Я знаю, знаю, знаю, это действительно совсем не мое дело. Что я беспокоюсь? Я должна сказать это или взорвусь. Я, возможно, никогда не увижу тебя после сегодняшнего вечера. И слишком хорошо знаю все, что ты, должно быть, думаешь о моем замужестве с Лау Михельсоном…

— Мне нравится Лау, Маша, клянусь, ты просто в истерике…

— Мне он тоже нравится. Я выхожу за него замуж потому лишь, что жизнь очень долго длится, а я чертовски устала. Я могла бы целовать ему руки за то, что он хочет вступить во владение мной, и за то, что он добр ко мне, и дает мне отдохнуть, и дает моим старикам, что они хотят. Ноэль Эрман не любит меня. Если бы я могла, я бы следовала за ним, как собака. Я бы поддержала его. Я бы попросила его ходить по мне каждое утро, просто чтобы чувствовать вес его ботинок. О Марджори, ты дура, ты дура! Неужели ты не знаешь, что не умрешь еще долго-долго? Что ты будешь делать старой, высохшей и больной долго-долго? Все сокровища Бога лежат у твоих ног, все, что он кому-нибудь давал в этом бренном мире: молодость и красота и прекрасный любимый, — а ты отбрасываешь это все, как мусор, только потому, что Ноэль не ходит в синагогу каждый день и еще почему-то в этом же роде. Я говорю тебе, ты дура из дур, Марджори! Ты умрешь, проклиная себя. Конечно, если не слишком иссохнешь и поглупеешь к тому времени, чтобы понять, что ты сделала с собой, когда была молода и полна жизни, и красива, и у тебя был шанс…

Марджори, почти бездыханная, проговорила;

— Ты просто сумасшедшая, вот и все. Мне наплевать на Ноэля, и…

— О, заткнись, он сходит по тебе с ума!

— Хорошо, но если это и так, что ты хочешь, чтобы я сделала — спала с ним, как все его проститутки? А потом, чтобы он выставил меня, когда получит все, о чем мечтает?

— Да, черт возьми, да! Если ты не настолько хороша, чтобы удержать его, все, чего ты заслуживаешь, — это чтобы тебя выставили. Кто, ты думаешь, он, одно из твоих тошнотворных маленьких свиданий в храме? Он МУЖЧИНА. Если ты сможешь заставить его жениться на тебе, хорошо. А если не сможешь, то это твое трудное счастье! Выясни, какой он. Пусть он выяснит, какая ты. Живи своей жизни, бедная простофиля. Я открою тебе большую тайну, дорогая Марджори, — ада нет. Ты не сгоришь. С тобой ничего не случится, за исключением того, что ты соберешь в кучу тысячу воспоминаний, которые согревают тебя, когда ты станешь старой клячей. А если тебе удастся получить взамен его самого, ты отхватишь себе в мужья очаровательного принца крови — не только остроумного и красивого, но и богатого и известного, на роль которого чертовски подходит Ноэль Эрман… Господи, Марджи, посмотри на себя! Ты уставилась так, будто у меня отросли рога и хвост. Хорошо, не слушай меня. Делай, черт возьми, как тебе нравится. Что это я беспокоюсь? Ходи на танцы в храме и выходи замуж за Сэмми Лефковиц, сына производителя бюстгальтеров. Это, очевидно, все, чего ты заслуживаешь.

Стук в дверь продолжался несколько секунд, но Марджори, прикованная к кровати, была не в состоянии оторваться. Сейчас стук перешел в молотьбу, и невнятный голос миссис Зеленко позвал:

— Маша, Маша, дорогая, ради Бога, уже больше половины седьмого!

— О Боже!

Маша кинулась к зеркалу.

— Иди туда, сладкая. Не подпускай их, хорошо? Только две минуты, пока я сделаю что-нибудь с этими красными дырками вместо глаз.

— Конечно.

Марджори помолчала и сказала Маше в спину:

— Удачи тебе, Маша. Да благословит тебя Господь.

Маша повернулась, с несчастным видом посмотрела на Мардж, обняла ее и поцеловала.

— О, малышка дорогая! Забудь это, забудь все, что я сказала. До свидания, сладкая. Не могу сказать тебе, почему я всегда любила тебя и почему так волнуюсь за тебя. Мне следовало иметь брата или сестру. А у меня никого нет. С тобой все будет хорошо, не имеет значения, что ты будешь делать. Ты Божья любимица, Марджори Морнингстар. Пусть он всегда будет с тобой.

Марджори выскользнула из двери и сдерживала обеспокоенную мать и кузин, пока Маша не крикнула:

— Ладно, Мардж, пусти разгневанный отряд.

Они пронеслись мимо нее, злобно и озабоченно чирикая.

11. Разбитые стекла

В квартире воцарилась тишина. Когда Марджори направлялась в фойе, каблуки ее постукивали по паркетному полу. Она заворачивала за угол в коридоре и вдруг услышала странный шум из гостиной, начинающийся тихо, а затем жутко разрастающийся, как вопль эпилептика. Звук возвышался и падал, набирал силу и замирал, и через несколько минут Марджори поняла, что слышит какую-то музыку. Шум выливался в свадебную песню «О, пообещай мне», которую играли на каком-то причудливом инструменте, слишком полном для окарины или музыкальной пилы; слишком дрожащем для электрооргана. Он звучал одно мгновение, как виолончель, следующее — как флейта, а следующее — как кошка, умирающая под колесами автомобиля. Марджори вошла на цыпочках в фойе, и длинная рука обвила ее талию — девушка вздрогнула. Ноэль близко притянул ее, шепча:

— Не входи сейчас, подожди, пока она закончит.

— Ради Бога, что это, Ноэль?

— Это терменвокс.

— Что?

— Терменвокс. Тс-с.

Он приложил палец к ее губам и пошел с ней к арочному входу в гостиную. Гости сидели молчаливыми рядами, лицом к окнам. Люба Волоно, высокая и грозная, одна в дальнем конце комнаты, размахивала белыми руками в воздухе над черным предметом, похожим на диатермическую машину. Сейчас он выглядел еще более странным, потому что металлический столб высотой в два фута стоял в углублении на одном конце, а петля из металла выступала в сторону на другом. Артистка извлекала музыку, просто водя руками в пустом воздухе. Каждый раз, когда ее руки приближались к столбу, нота становилась выше; когда она отводила их, нота падала, иногда до басового регистра. Она делала звук громким или тихим, водя рукой вверх или вниз над петлей. Хотя выступление было эффектным, Люба не блистала в этом жонглерстве или машина не была от природы очень музыкальной, так как ее рыдания, писк и стоны были ужасны для восприятия. Ноэль вытащил Марджори из арки и прислонил к стене, все еще держа свою руку вокруг ее талии.

— В мире есть только один человек, который действительно может извлекать из него подобающие звуки, — Клара Рокмор. Я слышал ее на сольном концерте, она творит на нем чудеса. Хотя эта женщина и оделась, как она, но…

— Как же, интересно, он работает?

— Это электронное приспособление. Ты машешь руками в магнитном поле и производишь помехи, которые переводятся в музыку по образцу. Некоторое время было очень много разговоров, что это инструмент будущего и все такое.

Терменвокс скользнул вверх до сверхъестественно высокой ноты и повис там, пульсируя, как будто задыхался: «Вах, вах, вах».

— Я просто не могу это выносить, — сказала Марджори.

Он похлопал ее по плечу.

— В этой штуке чертовски нравственный урок, милая, если ты интересуешься нравственностью сегодня. Теоретически — это совершенный инструмент. Ты можешь извлечь уникальную ноту. Неограниченные эффекты громкости или тишины. Бесконечный диапазон высоты, ты в состоянии подняться выше, чем может слышать ухо человека, и ниже, чем двойной фагот. Никакой пронзительности духовых инструментов, никакой проблемы с дыханием. Только одни достоинства, никаких недостатков. И эта проклятая штука не годится для игры. Подумай над этим, дорогая, когда будешь выбирать мужа.

Она пробормотала:

— Это чудо, что ты не играешь на нем…

Он хихикнул и потянул ее за ухо.

Когда песня кончилась, Ноэль и Марджори проскользнули на сиденья в заднем ряду. Люба Волоно оставалась неподвижной у терменвокса. Среди гостей слышался шелест разговора, а раввин встал, заняв место меж окон, лицом к проходу между рядами. Четверо мужчин в черных ермолках поднялись, поддерживая маленький ярко-красный балдахин на четырех неустойчивых палках. Раввин повернулся к Любе Волоно и кивнул. Она начала размахивать руками, и какая-то индусская версия свадебной музыки Лоэнгрина полилась из терменвокса в странном нежном кружении.

Ведя свадебную процессию, в гостиную вошел шафер, крупный, лысый, с золотой цепью через жилетку, с выпяченной грудью и втянутым тучным животом. Следом вошли девушки Паковичи с маленькими букетиками нарциссов. Они уставились на исполнительницу на терменвоксе, переглядывались друг с другом и покусывали губки, чтобы подавить хихиканье, но это им не удавалось. Затем шли миссис Зеленко и Лау Михельсон. Процессия сгрудилась в начале прохода между рядами, а балдахин на четырех палках раскачивался и трясся. Марджори в этот момент совершенно изменила план своей собственной свадьбы и решила провести широкую и великолепную церемонию, какую могла только придумать, вместо скромнейшего домашнего мероприятия.

Терменвокс начал вопить и стонать «Вот идет невеста». Маша вошла, держа под руку маленького седовласого мистера Зеленко, по лицу которого катились слезы. Она прошла мимо Марджори с мертвенно-спокойным выражением лица и непроницаемым взглядом, подошла сбоку к Лау Михельсону под колыхающимся балдахином и остановилась. По кивку раввина Люба Волоно уронила свои руки посередине мелодии — терменвокс с ворчанием затих. Отец Маши и ее жених, стоявшие по обеим сторонам от нее, были почти одного роста и телосложения. На них были одинаковые черные костюмы, волосы их почти не отличались по цвету. Сзади было трудно определить, кто есть кто.

Это была традиционная церемония, и закончилась она традиционно: Лау Михельсон кружил своим каблуком бокал, завернутый в бумагу. При звуке разбивающегося стекла гости зааплодировали, развеселились и ринулись вперед.

— Счастья! Счастья! Счастья!

Они спешили пожать Лау руку и поцеловать невесту под колыхающимся балдахином. Терменвокс начал кричать, в гротесковом стиле подражая радости.

— Это смущающее разбивание стекла. Оно всегда шокирует меня, — сказал Ноэль. — А тебя разве нет? Оставь евреям разрабатывать для всех случаев символ, от которого мурашки бегают по спине.

Марджори ответила:

— Мой отец когда-то рассказывал мне, будто это напоминание о разрушении храма.

— Это больше, чем напоминание. Это, я не знаю… это, должно быть, нечто, идущее из мглы веков, от «Золотистой ветви». Я видел, как мой дядя делал это, когда мне было четыре с половиной года. Мне потом много лет снились сны об этом. Тогда у меня было чувство, настоящая, вызывающая страх детская фантазия, что он символически раздавливает свою невесту ногой. Черт, как и любой реальный символ, мне кажется, он означает все, что ему припишут. Пойдем в столовую и хватим немного шампанского, прежде чем начнется паника.

Вскоре вокруг стола, уставленного нарезанным мясом, копченой рыбой, жареной дичью, салатами и тортами, началась веселая давка. Маша двигалась сквозь толпу сбоку от Лау, центра маленького блуждающего водоворота веселья. Она смеялась, обнималась и целовалась с людьми; она бойко отвечала на шутки, вызывая рев и хихиканье. В одной руке Маша держала бокал шампанского, а в другой — горящую сигарету. Марджори стояла рядом с Ноэлем в углу и наблюдала за ней с изумлением. Маша пронеслась мимо них.

— Благословляю вас, дети мои! Хватай раввина, пока он не ушел, почему бы и нет? Давайте организуем двойную свадьбу. — Взмахнув своим бокалом и весело смеясь, она ушла.

— Она выглядит по-настоящему счастливой, — сказала Марджори.

— Я уверен, что она счастлива, — кивнул Ноэль. — Этот парень — большое достижение по сравнению с Карлосом Рингелем, а одно время она с радостью ухватилась за Карлоса.

— Карлос Рингель был старым ужасом.

Ноэль покрутил шампанское в своем бокале.

— Уверен, но у Маши никогда не было слишком много предложений, не так ли? С Карлосом она обменивала секс на знак внимания. А сейчас молодость — на безопасность. Когда нет очарования или красоты, возможность торговаться ограничена.

— Я считаю, что Маша очаровательна. Весьма очаровательна.

— Ну, она — это то, что можно назвать деформированным сортом. Ты же знаешь, раздавшаяся фигура, выпуклые глаза, разбухшие аппетиты, сильное рвение ублажать, преувеличенное желание занять места. Такие люди — это определенный тип, как альбиносы. Ты вращаешься среди них постоянно. Они привлекают тебя некоторое время своей энергией и хвастовством, но через некоторое время понимаешь, что в действительности они скучные люди.

— Я ненавижу, когда так говорят о людях. Это неблаговидно и фальшиво.

— Ну, тогда не знаю, — сказал Ноэль. — Техасцы сейчас определенно техасцы, не правда ли? Хороший спорт — это хороший спорт. И боюсь, что хвастуны есть хвастуны.